Своими именами

      Джон Аттерсон стоял на пороге дома Генри Джекилла, не в силах поднять дверной молоток. Эмоции в последнее время лихорадило, словно в припадках. Сначала он был зол на друга настолько, что был готов вышибить дверь с размаху, как джентльмену вовсе не подобает. Ему страшно было осознавать степень своего гнева, если он действительно собирался это сделать. Но куда страшнее было то, что происходило с Генри. Джон помнил это мерзкое чувство внутри, когда он застал обращение поганого, злобного существа в его друга. Генри лежал на полу белый, как скатерть, и мокрый, как псина, нырнувшая за уткой в болото. Но это был он. Джон кинулся к нему, и тот в каком-то горячечном бреду бормотал, что пытался предостеречь. Генри не контролировал тон голоса, его зрачки постоянно лихорадочно дёргались, то увеличиваясь, то уменьшаясь. Ему было даже не встать, словно дьявольские силы уже тянули его в ад. А Джон физически чувствовал, как седеет от ужаса.       И сейчас Аттерсон держал в руке очередной пузырёк с чем-то не вполне законным от Биссэ и не мог постучаться. Он боялся снова увидеть... Это. Хайда. Дикое существо со звериными повадками и голосом, крушившее любовно выстроенную его другом лабораторию. Джон делил их, несмотря на неделимость. Это разные люди. Генри, его Генри — он не такой, он так себя не ведёт, ему нужно пересилить себя, встать на ноги и вернуться. Задавить в себе эту погань. И Аттерсон был готов помочь, однако ожидал, что помощь может понадобиться неординарная. И это была ещё одна вещь, которой боялся Джон. Генри писал о том, что есть важная просьба, но не описал её, настаивая на личной встрече. А до того он избегал Джона неделями. Конечно же, было не по себе.       В действительности Аттерсон простоял на пороге долгих несколько секунд, а потом всё же постучал. Открыл изнервничавшийся осунувшийся Пул. Под глазами его залегли тёмные круги, а смотрел он устало и запуганно.       — Добрый вечер. Боюсь, доктор Джекилл...       — Пул, это Аттерсон. Он мне назначал, — собрав все силы в кулак, уверенно сказал Джон.       — Ох, не признал вас, сэр, простите, ради бога, хозяин просил никого не впускать... — Пул достал из нагрудного кармана пиджака платок и отёр лоб. — Кроме вас сегодня, конечно. Проходите.       И Аттерсон зашёл, тут же направившись в лабораторию, стараясь игнорировать то, какой тёмной, пустой и мрачной выглядит гостиная без хозяина, сидящего в уютном кресле и посмеивающегося над острословием невесты, как в старые добрые времена.       Сегодня не было заперто. Аттерсон постучал, и бесцветный голос сухим: "Джон? Проходи", — пригласил его внутрь.       Джекилл сидел за рабочим столом и выглядел как покойник. Он поднял голову на друга, и Джон поджал губы. Бледный, худой, похожий даже на чахоточного, с волосами, облепившими лицо, Генри смотрел на него плывущим взглядом, совершая отчаянные попытки сфокусироваться. В прошлый раз он подскочил, спрашивая, что удалось достать, задавал вопросы про Эмму, про Люси Харрис тяжело молчал, словно знал, что случилось. Джон был уверен — Генри знал. А сегодня он был бледной тенью самого себя.       — Зато не Хайд, — мысленно успокоил себя Аттерсон. — Главное — не этот поганый Хайд.       Он подошёл к столу и поставил перед другом свёрток с бутыльком. Генри даже, кажется, немного оживился и, путаясь пальцами в шнуре и бумаге, распаковал посылку, но тут же снова поник.       — Только это.       Это уже даже был не вопрос. Он констатировал факт. Генри поблагодарил друга за помощь и, отставив пузырёк в сторону, запустил пальцы в волосы.       Он сдавался.       Эта мысль не отпускала Джона с момента, когда он вошёл, и гнёт атмосферы безнадёжности упал на его плечи.       — Генри...       — Джон э... Эти трансформации окончательно выходят из-под контроля, — неожиданно чётко заговорил Джекилл, не поднимая глаз. — Днём или ночью, сплю я или бодрствую... Стоит одной неверной мысли прокрасться в мой ум, и он объявляется как ни в чём не бывало. Он ночным кошмаром следует за мной по пятам, спасения нет, я снова и снова прихожу в тупик. Я тону, пытаясь дышать, мир, прости мою метафоричность, выворачивается наизнанку. Это конец. Мне вечно чего-то не хватает. Какого-то элемента, звена, препарата, пылинки, я не знаю, чего. Когда мне кажется, что я уже у цели, она вновь ускользает.       Джон сделал к другу шаг и сжал его плечо ладонью.       Мечты, старания, желание жить и нести людям просветление — в этом был Генри Джекилл. Был. Куда всё ушло, почему он так быстро угасает?       — Генри, очнись, — произнёс Джон. — Где ты, тот, прежний, который мог верой в победу горы свернуть? Заставь себя проснуться, ты сможешь всё исправить, ещё не поздно.       Генри вдруг вздрогнул и, резко обернувшись к Аттерсону, схватил его руку в свои, обхватывая ладонь холодными влажными пальцами.       — Джон, я хочу тебе верить. Всем сердцем хочу. Ведь ты всегда рядом, и никогда, даже в нынешние тягостные времена, не бросал меня на произвол судьбы. Поэтому, несмотря на твои увещевания, я прошу тебя об услуге.       — Об услуге?       Аттерсон чувствовал, как сжимаются подрагивающие пальцы на его ладони, и понимал, что сейчас услышит что-то жуткое.       Джекилл отпустил его руку и открыл ящик стола. Оттуда он достал коробку из тёмного дерева и поставил перед другом.       — Генри, нет, — отрезал Аттерсон. — Что угодно, но не это.       — Пожалуйста.       Джон посмотрел в глаза друга. Вся боль и вся усталость в его взгляде просили выслушать.       — Джон, прошу. Я не могу попросить об этом никого, кроме тебя. Ты единственный, на кого я могу опереться.       — Генри. Нет. Это моё последнее слово, я не стану этого делать. Я не... — Аттерсон подавился словом. Он отказывался называть вещи своими именами. Генри — тоже.       — Я умоляю тебя, Джон, — Джекилл пододвинул коробку ближе. — Когда будет слишком поздно.       — Не будет, — зло, но тихо ответил Аттерсон.       — Не будет, — сухо повторил за ним Генри. И в последний раз подвинул коробку.       — Не будет, — снова повторил Аттерсон. — Ты всё исправишь. И как только ты придёшь в себя, я тебе начищу физиономию.       В уголках усталых глаз Генри собрались морщинки, и он улыбнулся. Слабо, но искренне.       — Спасибо, Джон. Спасибо. Только на тебя я могу положиться.       Джон был рад видеть друга хоть чуточку просветлевшим и хлопнул его по плечу.       — Ну, вперёд. Ты всё сможешь, правда, найди силы.       — Найду, Джон. Непременно найду.       Посерьёзневший Генри кивнул и убрал волосы с лица, перевязав их на затылке. Как раньше. Как обычно.       И вот он уже заинтересован своими пробирками, вглядывается в консистенцию препарата от Биссэ. Вот уже вроде и не такой бледный и бормочет, что и куда добавить, в каких пропорциях...       — Оставлю тебя, с твоего позволения, — улыбнулся Джон, подавшись к двери.       Джекилл вдруг замер и повернулся к нему. Опустил взгляд на коробку. Поднял взгляд на друга.       — Джон.       — Нет.       — Джон, — с напором и опасными нотками раздражения.       Аттерсон вздохнул и забрал коробку.       В дверях он повернулся и произнёс:       — Не будет поздно.       Джекилл снова отвлёкся от работы и своего дневника и посмотрел другу в глаза.       — Ты же будешь рядом на свадьбе? — вдруг спросил он.       — Конечно, Генри, — кивнул Джон.       — Хорошо, — коротко ответил Джекилл и снова опустил глаза в дневник.       Аттерсон вышел и закрыл за собой дверь.       — Да поможет тебе господь, — вполголоса произнёс он.       Джон вернулся домой, поужинал, а затем заперся в кабинете, сославшись на работу. Он должен был открыть коробку. Сверху лежало два письма: одно было обыкновенным, а второе — довольно толстым. На втором стояла сургучная печать с инициалами друга и пометка «Не вскрывать до смерти или исчезновения доктора Генри Джекилла». Благо, этого до сих пор не произошло, Аттерсон вскрыл первый конверт. В нём оказалось завещание, составленное столь же необычно, как и то, которое Джон получил не так давно, – как духовная на случай смерти и как дарственная на случай исчезновения. Однако вместо имени Эдварда Хайда, которое поразило его в прошлый раз, он с невыразимым удивлением прочёл теперь в завещании имя Джона Габриэля Аттерсона.       Поднимать второе письмо Джон не хотел. Но поднял, потому что прекрасно знал, что под ним. Думать больше не хотелось, называть вещи своими именами тоже. А пальцы обжёг холод револьвера.