Солнце

Среди других ребят на площадке Гаранжин замечает его первым. Не только потому, что медно-рыжий, даёт хороший пас и задирает Сашку. Взгляд притягивает что-то другое — пока затёртое и неясное, но мельтешащее где-то на границе сознания, заставляющее отрывать взгляд от пометок в блокноте и целенаправленно выискивать глазами широкоплечую фигуру под номером пять. Впрочем, параллельно с этим Владимир Петрович успевает оценить достоинства, недостатки и перспективы каждого игрока сборной и составить список своей новой команды. Паулаускас как бы случайно оказывается в нём первым по счёту. Наконец, Гомельский просит спортсменов выстроиться в ряд, и они с Гришей идут «принимать вахту». Гаранжин охватывает ребят цепким взглядом, полным никому непонятной тревожной грусти и, опустив глаза, касается рукава Моисеева, молча прося зайти обратно за линию поля. Когда Александр Яковлевич заканчивает прощальную речь, он нехотя выходит вперёд. — Добрый день, — произносит он хмуро, прекрасно осознавая, насколько эта формальная реплика для парней не соответствует действительности. Гомельский был им почти как отец. — Кому как, — тут же огрызается Модестас, вскидывая подбородок. — Понимаю, — озвучивает свою мысль Владимир Петрович. — Я составил список новой сборной… и заранее прошу прощения у тех, кого в нём не оказалось. Не держите зла. — Ну, пусть капитан и прочтёт, — говорит Григорий, скептично глядя на Паулаускаса и вручая тому исписанный листок. Уже в дверях их с Гаранжиным догоняет грубый окрик литовца: — Модестас, а не Модест! Что вы мне по две буквы цепляете? Владимир Петрович невольно улыбается, наверное, впервые за этот нелёгкий день. — Может его прямо сейчас в Литву отправить? — недовольно спрашивает Моисеев. — Да можно. Но пас у него хороший. Гриша беззлобно фыркает, но ничего больше не говорит. Знает, что если Вова что-то решил, его уже не переубедить. Раз хочет мучиться с этим склочным мальчишкой, пусть мучается.

***

Модестас смотрит на нового тренера исподтишка. Смотрит сердито — как на все незнакомое, непонятное. Но отвести взгляд не может — любопытно. У него глаза тёмные-тёмные, но почему-то светятся. Это странно и необычно, это красиво. А Моде нравится всё красивое. Но не тренер, точно нет. Только его глаза. Поэтому отворачивается он лишь тогда, когда Сергей многозначительно приподнимает бровь, перехватывая его взгляд. Модестас поджимает губы и опускает голову, как провинившийся школьник. Но всё равно продолжает смотреть, пока думает, что никто не видит. Гаранжин не похож на Гомельского. Он ни на кого не похож. И, хоть Модя злится, что Александра Яковлевича отстранили, поставив им нового тренера, — ему интересно. Поэтому он оценивает каждое движение и слово Владимира Петровича, продолжая, конечно же, старательно изображать недовольство и нарочито громко ворчать. Гаранжин, впрочем, ничего не говорит по этому поводу — не одергивает, не ставит на место и словно бы вовсе его не замечает. Модю это выводит из себя даже сильнее, чем размер премиальных, Сашка Белов и невозможность любоваться вымощенными булыжником солнечными улочками родного Каунаса. И это заставляет язвить еще чаще и громче, а забивать красивее и больше, порой напрочь забывая про то, что баскетбол — командный спорт. Модестас бы ни за что не признался себе в том, что хочет его внимания, хочет показать ему, что он лучший, однако, это так. Но Гаранжин будто бы назло не смотрит на него. По крайней мере, так кажется Модестасу.

***

Над идеей победить американцев в предстоящей олимпиаде Модестас смеется, но скорее от неожиданности — новый тренер оказывается слишком непредсказуемым (на первый взгляд и не скажешь, что это так). «Разве это возможно?» — проносится в голове.

***

Когда их останавливают на таможне, Модя не удерживается от презрительного замечания — не то чтобы к кому-то обращаясь, но всё же наклоняясь немного в сторону стоящего рядом Гаранжина. — Обожаю эту страну, — говорит он, стягивая золотую медаль с шеи и криво усмехаясь, — как будто ждали. Владимир Петрович бросает на него короткий взгляд, но Паулаускас смотрит в сторону таможенников и не видит тревоги, каплями густой темной смолы застывшей в его зрачках. Он не глуп, да и выработанная с годами привычка замечать всё, что происходит вокруг до мельчайших деталей, позволяет трезво оценить, во что выльется вольность, которую он позволил ребятам. Гаранжин, конечно, знал, что премиальные парни оставили в магазинчиках города Эссена. Но решил, что немного свободы им не повредит, к тому же, они её заслужили. Да и проверять их не должны были. Однако… Тренер отворачивается, стараясь не думать о том, с каким «пониманием» отнесутся к молодому антисоветчику с парой новеньких джинсов в потертом кожаном чемодане. Проверка длится удручающе медленно. Само время будто бы растягивается, отмеряется по капле кем-то свыше. Владимир Петрович абстрагируется от окружающего мира, прикрывая глаза и пытаясь представить, кто мог на них донести, и как теперь объяснить ситуацию Павлову, возле которого ужаленным чертом вьется неугомонный Терещенко. Из плена собственных мыслей его вырывают резковатые иностранные слова, как булыжники в воду, брошенные в сторону проверяющего. Мощная, обтянутая серой тканью пиджака спина вновь привлекает внимание, напоминая о том, что пришла его очередь сдавать вещи. Гаранжин кладет сумку на стол и почти сразу же забирает её обратно — в ней ничего, кроме взятых в дорогу вещей. И всё же, когда он перекидывает ремень через плечо, его просят задержаться. Модестас, еще не успевший покинуть здание, удивленно оборачивается, обеспокоенно глядя в его сторону. Владимир Петрович чувствует это, но не смотрит в ответ — привык контролировать себя. После небольшой паузы таможенник пожимает ему руку, поздравляя с победой, и Гаранжин немного скованно кивает (это кажется таким неуместным сейчас). Модя, убедившись, что всё нормально, отворачивается и уходит, надевая обратно вечно недовольную маску. Дождь льет как из ведра, струи холодной воды вплетаются в волосы и пропитывают стремительно тяжелеющую одежду. Настроение с каждой секундой становится всё более паршивым. Гнев плещется внутри, разливается по венам раскалённой лавой. Модя срывается на Серёжу, сам не до конца понимая почему. Да, Белов единственный не вез ничего (не считая тренера), но Модестас знает, что он бы скорее зашил себе рот, чем сдал кого-то. Наверное, Паулаускас просто привык к тому, что у друга непробиваемое самообладание, и рассчитывал, что его реплика останется проигнорированной, и сам он вскоре остынет. Однако день был богат на неожиданности, поэтому от кулаков Серого его спасает только то, что на комсорге виснет половина команды. Ну и, конечно, резкий окрик Гаранжина, зашедшего в автобус. Это, пожалуй, удивляет не меньше, чем реакция Сергея. И не только Модю, потому что все тут же отводят глаза и послушно рассаживаются, не говоря ни слова. Паулаускас ещё несколько секунд просто стоит, раскоординированный и растерявший весь гонор, а затем мотает мокрой головой, как пес, убирает растормошенный чемодан на полку и садится рядом с тренером, надеясь, что тот не станет его гнать. К разозленному Серёге идти страшновато, а свободных мест в автобусе больше нет. Но Гаранжин никак не реагирует на это, всё так же глядя в окно, и Модя успокаивается. Если бы Владимир Петрович посмотрел на него, то увидел бы, что на лице литовца нет привычной хмурой гримасы.

***

Когда на тренировке Модя, не успев среагировать, получает мячом в нос, вместе с крепким литовским словечком в голове вспыхивает мысль, что это такая завуалированная месть за Сашку. И пусть мысль смешная, Модестаса она злит до кровавых отпечатков ногтей на внутренней стороне ладоней. Не то чтобы ему было не плевать на отношение тренера к номеру четырнадцать, но эта глупая мимолетная идея почему-то селится в черепной коробке и каждый раз упорно высвечивается под веками, как только он закрывает глаза. Паулаускас угрюмо смотрит на Белова, стоит ему появиться в зоне видимости или оказаться рядом с Владимиром Петровичем (слишком часто), и напрочь отказывается замечать его на площадке. Модестас не скрывает своей неприязни к Саше и не упускает возможности съязвить в его сторону, потому что предпочитает быть злым, но честным. Сергей говорит, что он ведёт себя как ребёнок, но Модя делает вид, что не слышит. Ему ведь некогда слушать всякие глупости, он поглощен изучением. У Моди всегда был отличный слух, а у Гаранжина красивый сильный голос. И руки. Он весь — красивый. Модестас думает об этом всё чаще, пусть всё ещё не так часто, как о доме, где тепло даже в холодные ветреные зимы, потому что солнце греет не снаружи, а внутри, раскрываясь в сердце красивым цветочным бутоном. Так вот, Модестас смотрит на Владимира Петровича и уже даже не пытается хмурить брови: этот странный человек — жесткий и мягкий одновременно — проникает в душу как-то незаметно и быстро, и смотреть в его живые темные глаза, упорно скользящие мимо, становится так же тепло, как на далёкое литовское солнце. На него самого Гаранжин почти никогда не смотрит, и Моде не то чтобы обидно, но он чувствует себя обделённым. Зато когда смотрит — как сейчас — Паулаускас ощущает его внимательный взгляд всей кожей. В нём плещутся мольба и предупреждение на грани осуждения. Модя подбирается тут же, понимая всё без слов, и думает отрешённо, что когда ходишь по краю, падение — лишь вопрос времени. А Владимир Петрович глаз не отводит впервые за время их знакомства, и Модестас думает, что не жалеет ни о чем, в общем-то, и что тренер, похоже, Моисеева совсем не слушает.

***

Видеть его надломленным — страшно. Гаранжин сидит на скамейке рядом, озираясь удивлённо, будто только из воды вынырнул, и спрашивает у Моди, про счёт. А тот задаёт прямой вопрос, не скрывая растерянности, но ответа не получает. Тренер застывает молча, дожидаясь, пока раздевалка опустеет, и Модестас собирается скованно, не зная, как реагировать на его странное поведение. Когда Владимир Петрович начинает говорить, внутри всё сжимается так болезненно, что перехватывает дыхание. Сухие четкие факты, прощальный совет. Гаранжин вновь смотрит мимо, а Модя, наконец, понимает почему, и становится совсем паршиво. Только он давно уже всё решил. Тянет руку, благодаря и извиняясь одновременно, но лимит доверия исчерпывается разочарованным взглядом и хлопком по плечу. Дверь закрывается с глухим скрежетом, и Модя чувствует себя предателем. «Но ведь иначе нельзя?» — думает он сердито, пытаясь отсеять вопросительную интонацию. И отвечает себе: «Нельзя», чтобы не ответить «дурак». Ведь пока живой, можно всё. Жаль только, с Модей этой мудростью никто не поделился. И всё же уйти он не может. Малая родина, на которую так хотелось вернуться, как-то незаметно изменила своё местоположение, переселившись в глубокие чёрные кратеры чужих зрачков. Мама всегда говорила, что его погубит эта чрезмерная экспрессивная влюбчивость, но Модя её, в общем-то, не слушал. Он и сейчас не слушает, но уже не маму. Внешний гул чужих голосов сливается в однородное полотно, безвкусное в своей многоцветности, и Модестас беззастенчиво игнорирует его. Зачем ему слушать, если Владимир Петрович молчит, так тяжело подавленно молчит, оттого, что много что может сказать, но не должен? Паулаускас стоит за спинами товарищей и ждет решения, оглушённый стуком своего сердца. Они со всех сторон окружены стервятниками-журналистами и лишены права голоса на этом тесном и бесцеремонно громком сенсационном поле. Но Моде это сейчас абсолютно безразлично, он всем своим существом тянется вперёд, к тренеру. Ему хочется подойти ближе, позвать по имени, показать, что вернулся, предпочтя его команду перспективному будущему. А Владимир Петрович глазами улыбаться умеет, оказывается, Модестас не знал раньше, но ему определённо нравится. Внутри что-то расцветает пышно, лепестками тянется к ласковому литовскому солнцу, обнимает сердце гибкими стеблями. Модя улыбку не сдерживает тоже, и всё как-то совсем неважно становится, и на душе тепло-тепло, почти жарко. Он теперь всё понимает, кажется, и приятно так — понимать — что хоть кричи от восторга. Кто б сказал раньше, что будет так, — не поверил бы.

***

На финальном матче с американцами Модя хмуро сидит на скамейке запасных и думает, что смотреть вот так, со стороны, гораздо тяжелее, чем кажется. Нервы натягиваются как струны, руки подрагивают от напряжения, и в голове звенит так невыносимо протяжно, что нет никаких сил сохранять трезвость рассудка. Когда находишься в центре игры, адреналин вытесняет все лишние мысли: есть только ты и мяч, свои и чужие. А тело контролировать куда проще, чем чувства. Но сейчас он сидит и смотрит, и у него нет никакой возможности повлиять на происходящее, остаётся только ждать и молиться об удаче. Модя, так-то, парням не завидует. Пусть в тюрьму и неохота, а показать, на что способен — очень. Просто победу вырвать хочется своими руками, преподнести в качестве трофея за теплую улыбку гордости, которая искрами от костра блеснула бы в южной ночи глаз. Но в решении тренера он не сомневается: знает, что ходы, как в шахматной партии, просчитаны заранее. Красные, белые; десять, пять, два; замена, фол, таймаут. Сейчас или позже. Модестас терпеливо ждет и почти не сердится. Всегда наступает момент, когда стоит выдохнуть. Гаранжин выпускает его на поле под конец – козырь в рукаве, возможность неожиданно резко оторваться от противника, когда запал, казалось бы, на исходе. Модестас наверстывает упущенное время, увеличивая счет советской сборной, и поднимает настрой уставших товарищей, согревая своей воинственно-пламенной энергетикой. Владимир Петрович следит за ним с мягкой усмешкой и думает, что осталось немного. И что Модестас среди американских баскетболистов выделяется так же сильно, как среди советских: сверкает своей рыжеватой шевелюрой и бронзовой кожей, выплескивает бурлящую энергию в быстрых и сильных, но не лишенных легкости и звериной грации движениях, демонстрирует отточенные навыки и, что больше всего радует Гаранжина, контролирует себя, уступая мяч сокоманднику и отходя на второй план, когда того требует момент. Он горит, как олимпийский огонь, как знойное летнее солнце, как отполированное золото. Владимир Петрович любуется, чуть прищурившись, и чувствует себя счастливым, потому что все, наконец, именно так, как надо. Оркестр играет слаженно, и дирижёру остаётся только невесомо взмахивать своей волшебной палочкой, расправляя невидимые нити, чтобы музыка гладко стелилась по воздуху, не скатываясь в клубок.

***

Когда трибуны взрываются громким победным "ура" советских болельщиков и разочарованным "нет" американских, Модя подбегает к тренеру, сам конкретно не зная, зачем. Он улыбается, и Владимир Петрович тоже - открыто и искренне. Они все-таки пожимают руки, и Модестаса переполняет гордость и радость, и он, кажется, до сих пор не понимает, что происходит, не может поверить, но в глазах Гаранжина отражается мягкий спокойный свет, и все встаёт на свои места. " Так и должно быть", - читает Модя в зрачках напротив и заражается чужим умиротворением. Ладонь тренера сухая и тёплая, и он держит её слишком долго, но в окружающем их хаосе никому нет до этого дела, а отпускать совсем не хочется. Потому что счастье - это достичь душевного равновесия. И сейчас Модя чувствует себя счастливым.