Поцелуй статуи

Музей был совсем маленький. Такой же маленький, как и сам городок. От силы десяток залов, где были разложены – развешаны в каком-то странном порядке вещи, картины, карты, наглядно рассказывавшие о долгой и трудной городской истории с доисторической эпохи и до наших дней. Несмотря на то, что залы бывали целыми днями откровенно пусты, пожилые смотрительницы, они же кассиры, они же контролеры, смотрели на редких посетителей, неизвестно какими судьбами попавших в этот маленький городок, с суровым подозрением. Мало ли, кто этих приезжих знает! Испортят, напакостят и уедут. Вот и этот тощий с фотоаппаратом - сразу видно, что заезжий. Нездешний пиджак, воспаленный взгляд, нервные тонкие руки, держащие большой фотоаппарат. Смотрительница неусыпно следовала за ним по пятам, сверля его взглядом. Но он очень неторопливо, с какой-то почти осязаемой обстоятельностью разглядывал каждый экспонат. Как ни смотрела на него с немым укором старая Ильинична, посетитель и ухом не повел. Знай себе - разглядывал экспонат за экспонатом. Спокойно, сдержанно. Лишь однажды засветился на его лице неподдельный интерес. Этот рисунок и вправду был настоящей жемчужиной, пожалуй, единственной во всем музее. Но знали об этом разве что сами сотрудники музея, да редкие ценители. Собственноручный рисунок императрицы Марии Федоровны, увлекавшейся живописью. Таких акварелей по всему миру всего-то ничего, а тут в маленьком городке... Вадим буквально завис у стенда. Мягкие тона, светлые краски. Утренний пейзаж. Малоизвестная работа. Хотелось невольно прикоснуться пальцами, ощутить настроение державного художника. Он даже вытянул руку, почти коснувшись стекла, но в самый последний момент, будто одумавшись, отдернул пальцы. Ильинична даже ощутила на минуту сожаление - не пришлось сурово одернуть. И тут парень обернулся к ней: - Это в самом деле подлинник? Это же редчайший экспонат! Поначалу смотрительница отвечала неохотно, но - ощутив искренний интерес посетителя, увлеклась. А рассказать было о чем. У рисунка действительно оказалась интересная судьба. Расставались они уже лучшими друзьями. Вадиму были даны подробные инструкции: где и у кого брать лучшее в городе молоко, масло, творог, в какую столовую лучше не ходить обедать, и где у местного озера лучшие виды. А поскольку Вадим пожаловался, что быть ему в городе месяц, то суровая старуха взяла его под свое покровительство. Мол, не робей, заходи, если что. Спустя неделю он возвращался с очередной съемки и завернул в музей. Застал свою новую знакомую в процессе уборки. Ему было велено сесть в углу, не мешаться и рассказывать, как он жил целую неделю. Вадим принялся излагать все нехитрые события, но на самом деле с интересом смотрел, как переставлялись, протирались те или иные экспонаты, а потом предложил свою помощь. Держа в руках старинную утварь, он невольно улыбался. Удивительное чувство вызывают предметы, прожившие долгую жизнь. - Эх, а сколько всего еще в запаснике, - глядя на его восторг, не сдержалась Ильинична. К тому времени, как уборка дошла до последнего зала, он почти уговорил смотрительницу показать ему богатства запасников. Договорились, что он придет также - в середине недели, днем. Сам музей будет закрыт для посетителей. Дни текли спокойно и однообразно. Казалось, даже сама атмосфера маленького городка действовала на Вадима усыпляюще. Тихая прелесть природы, которая так радовала его вначале, теперь навевала тоску. Вадим был рад, когда настала среда. Он был рад любой деятельности. Хоть воду носить, а тут все-таки музей. Он постучал в дверь с черного входа. Ильинична открыла не сразу. Вадим уже подумал, что он, по своему обыкновению, что-нибудь перепутал. Тогда, стоя на крыльце перед закрытой дверью, он вдруг ощутил неясную, необъяснимую тревогу. Ему вдруг мучительно захотелось, чтобы старухи не оказалось на месте. И вообще, что за черт его тогда дернул попроситься в эти запасники? Ведь сейчас так на озере хорошо! Воображение немедленно нарисовало ему веселую картинку: тишина, солнышко, удочка закинута... Но тут за дверью послышались шаги: старуха шла открывать. Запасниками назывались четыре комнаты, под завязку набитые коробками всех мастей. Плоскими, очевидно, под рамки, огромными - из которых торчали какие-то железки, а вдоль стен стояли разной величины вожди всех времен и народов и местного разлива: бюсты, головы. Он, не торопясь, ходил из комнаты в комнату, иногда прислушиваясь к очередным рассказам Ильиничны, углубившейся в воспоминания и заодно что-то настойчиво ищущей в одной из огромных коробок. По очереди она вынимала оттуда упаковки поменьше, и пристально разглядывала надписи на них. Откладывала в сторону и продолжала поиски. Он, в свою очередь, приглядывался к предметам, некоторые доставал из коробок. Каких-то просто касался кончиками пальцев, пытаясь поймать ощущение от прикосновения к ним. В последней комнате коробок почти не было: в основном стояли бюсты, большинство из них наверняка украшали раньше школы, в углах стояли разные знамена, на полотнищах некоторых была видна пыль. Он бродил среди огромного количества гипсовых Ильичей, как в лесу, пока его внимание не привлекло нечто, закрытое белой простыней. Любопытство немедленно овладело им, он отдернул край белого полотнища и коснулся прохладной поверхности… Мрамор, только он мог быть таким нежным и шелковистым на ощупь. Он сдернул полотнище прочь. Это была самая странная скульптура из всех, которые он когда-либо видел. Было даже не ясно, окончена она или нет. Вероятно, автор изначально взял за образец античность, но до конца свой замысел не довел. Из цельного куска камня выступали хрупкие контуры нагого девичьего тела. По нежным плечам бежали длинные волосы, наполовину закрывая лицо, контуры груди. Все остальное тело было скрыто. Будто оставалось там, где-то в глубине камня. Ощущение было такое, будто девушка застыла на какой-то последней грани, отделяющей ее жизнь внутри камня от мира живых людей. Но больше всего Вадима поразило ее лицо. В нем была и какая-то пронзительная нежность, беззащитность и - в тоже время, чувственность. Ее красивые губы, по форме больше напоминавшие спелые ягоды, нежели рот античной статуи, наводили на мысли о страстных поцелуях. Вакханка? Нет, не похоже, и поза странная, - этакое ожидание чего-то, с головой, почти опущенной на грудь. Да, все казалось в этой статуе одной сплошной загадкой. - Ага, залюбовался? - прозвучал с порога ехидный бабкин голос. - Это наша загадочная гостья. Все, что осталось когда-то от старого графа, хозяина этих мест. Большой оригинал он был. Поначалу вел себя как просветитель. Крестьян освобождал, был одержим идеями французской революции. А потом - после восстания на Сенатской, - уехал в Европу, много путешествовал, затем долго жил в Греции, а уже вернулся оттуда сам не свой от античности. И так в доме библиотека была неплохая, и скульптура тоже имелась, но он будто с ума сошел. Скоро все имение у него было в «греческом стиле». А эту красотку, рассказывают, он получил совсем незадолго до своей смерти. Из Греции ее привезли, поговаривают, что ранее это изваяние украшало собой храм богини Гекаты, но разве ж сейчас это выяснишь… Конечно, тут и легенда есть. Страшная, как и полагается настоящему графскому дому, - улыбнулась старуха. Вадим снова пристально посмотрел в лицо статуе – удивительное лицо, невозможно глаз оторвать, до чего хороша. - Легенда, говорите, Маргарита Ильинична? Что ж за легенда? - Графская челядь тогдашняя любила рассказывать о чудачествах своего господина. То он что-то громко бормочет в своем кабинете на тарабарщине, то черепки какие-то раскладывает. А когда ему эту красавицу привезли и вовсе умом повредился, потребовал у кузнеца выковать два медные чаши на трех ногах. И в кабинет к себе поставил, огонь там жег такой, что едва потолок свой не попортил. Смех смехом, но через какое-то время в комнатах стали видеть женщину неземной красоты. Хозяин стал все реже и реже выходить из кабинета, даже обед не разрешал к себе приносить и убираться не позволял, закрылся изнутри… и только его голос и слышен был иногда… Но однажды ночью камердинер его проснулся от страшного грохота. Дверь в кабинет была просто вырвана с петель и валялась, а на полу у стола лежал без сознания сам старый граф. Перед ним находилось это самое изваяние, но слуга утверждал, что оно было живым. Прекрасную женщину камень словно поглощал вовнутрь себя, покрывая постепенно ее ноги, живот, до самой груди… и еще камердинер клялся, что губы изваяния шевелились, не то, чтобы шевелились, но будто звали к себе, манили сладко. А граф через неделю умер, так и не придя в сознание. С тех пор она здесь, и девоньки наши ее побаиваются, даже простыней накрыли. Все утверждают, мол, де смотрите она недобро, а по мне - так, статуя как статуя, красивая, шедевр наверняка, но только кто ее видит здесь?… Вадим присел перед старинной скульптурой на корточки. Коснулся головы, длинных волос. И, не удержавшись, провел тыльной стороной ладони по лицу, по щекам и тронул пальцами губы. Он очередной раз поразился мастерству скульптора. То, что на вид казалось нежной человеческой плотью, было прохладным гладким камнем. И именно в эту секунду - видимо, от рассказов Ильиничны, ему померещилось, будто на его прикосновение ответили. Легчайшим, неуловимым поцелуем. Он отдернул руку и взглянул на палец - никаких, конечно, следов. Он ласково прикрыл удивительную красавицу простыней и вышел вслед за старухой, закрывавшей уже «запасники». Он и не заметил, как наступил вечер. На улочках зажглись первые фонари. Он вышел на крыльцо и глубоко вздохнул. Пахло нагретой землей, дальним озером, травой… Он закрыл глаза, и перед внутренним взором снова появилось девичье лицо, которое он только что закрыл простыней… и какая-то неясная тоска накатила вдруг на него… С Ильиничной они тогда распрощались, каждый отправился по своим делам, но печаль так и не покидала его. Отдых не наступил и во сне. Перед ним по-прежнему был музей, коробки, рамки и кусок камня, покрытый белой тканью. Простыня будто трепетала от какого-то внутреннего движения, словно кто-то под ней рвался и стремился на волю. И необъяснимая жуть захватила Вадима во сне. Он проснулся от собственного крика и сел на постели. Лоб был покрыт испариной. Было тихо, тикали часы. Он с облегчением вздохнул и перевернулся на другой бок. Но до утра ему снились пухлые нежные губы, которые что-то пытались сказать ему. Слов он разобрать так и не смог. На этом и проснулся, на удивление усталый и разбитый. Работал спустя рукава, и из головы у него никак не шла удивительная статуя. Стоит ли удивляться, что вечером он уже стоял на пороге дома Ильиничны. Ему была необходима помощь мудрой старухи. - Не идет у меня из головы ваша красавица. Я во многих музеях бывал, но такое чудо вижу впервые. Не знаю, как вы отнесетесь, но, по-моему, ей не место здесь, такое волшебство должно принадлежать миру. Ильинична выслушала его молча. Лишь не отрывала от него неподвижного взгляда. Ему казалось, что она видит его насквозь. Но она молчала, видно, о чем-то думала, наконец, кивнула: - Что ты задумал? - Конечно, фотосессию. Ну, не вывезти же статую из музея под покровом ночи, - усмехнулся он. – Я прошу разрешить мне приходить в дни, когда музей закрыт, и поработать со скульптурой. Мне, конечно, нужен будет зал, я принесу аппаратуру. В запаснике нормальных снимков сделать не получится. Она помолчала, все еще что-то обдумывая, затем кивнула еще раз, мол, хорошо. Они договорились, что он опять подойдет к черному входу в музей на следующей неделе. Он вышел от нее с чувством какого-то необъяснимого облегчения, будто что-то важное решилось в его жизни. И ночь прошла спокойно, без тревожных видений, никаких снов вообще. Встал он вполне счастливым, и события минувших дней показались ему просто мороком, усталостью от маленького городка, где уже воображение начинает шалить от скуки… Он выдохнул и снова закинул конец простыни на плечо. Да, нелегкая это работа, тащить в зал, к свету, считай - целый кусок мрамора размером с человеческий рост, пусть и небольшой. Ну, хватит скулить, раз, два, дернули… простыня зашуршала по линолеуму, и груз сдвинулся еще на метр. Осталось совсем немного. Только обратно он ее сегодня уже не дотащит. Придется задвинуть ее к стене… Н-да, а авантюра оказалась не такой простой, как он вначале думал… Еще полчаса почти титанических усилий, и статуя была установлена на нужное Вадиму место. Пока он расставлял аппаратуру, свет, Ильинична принесла мокрую тряпку. Фотографа аж передернуло, когда он увидел, как по мраморному телу скользит кусок грязно-серой ткани и стекают мутные серые капли. - Нет! не надо, не надо… разводы будут видны на фото! Рука старухи замерла. Она медленно выпрямилась и внимательно посмотрела на Вадима. И тут он понял, что его бьет дрожь, настолько сильная, что это ощущается даже в голосе. Он натужно улыбнулся. Электрический свет бил в бок, освещая часть изваяния. Вадим смотрел на него и не мог понять, что не так. Все выставлено правильно, но та неповторимая прелесть, когда холодный мрамор кажется теплым, живым телом, исчезла. Фотограф в сердцах щелкнул выключателем: столько сил и все зря - ни одного кадра. Он снова повернулся к статуе - и будто его решили вознаградить за все мучения. Мягкий свет от окна превратил мрамор в бархат, облил его теплым светом едва зарождавшихся сумерек, и перед Вадимом предстала нежная красавица, словно чьей-то злой волей заключенная в камень. Скромно опустив голову, потупив глаза, стояла она перед ним. И казалось, что ее нежные губы так и просят о поцелуе. Он бросился к фотоаппарату. Пока на улице медленно темнело, он работал как одержимый. Ильиничне стало скучно наблюдать за тем, как он забегает то с одного угла, то с другого, что-то бормочет под нос и щелкает фотоаппаратом. Она потихоньку вышла из зала: у нее есть свои дела. Вадим опустился на колени перед статуей. Остался крупный план. Хотелось передать то необыкновенное волшебство, которое излучало это лицо. Он пристально вглядывался в него. Провел пальцами по гладкому камню. По щеке и по пухлым, совершенно неканоническим губам. И на секунду, подчиняясь какой-то минутной прихоти, странному импульсу, он поднялся и коснулся губ изваяния. И тут же сам устыдился своего порыва. Вадим закрыл объектив фотоаппарата и набросил на статую простыню. Но его губы по-прежнему хранили прохладное прикосновение камня. Тащить статую обратно в запасник он не стал. У него запланирована еще одна съемка, а пока скульптура постоит в углу за ширмой. На крыльцо он вышел в каком-то странном опьянении. Голова слегка кружилась, а во всем теле разливалась сладкая истома. Он глубоко вдохнул, попрощался с Ильиничной и не спеша побрел домой. Остаток вечера он провел будто в тумане, едва ли понимая, как он моется, что ест. Он торопился скорее за свой компьютер, рассмотреть отснятые им кадры. И вот перед ним снова знакомые черты. Он не торопясь листает кадр за кадром, увеличивает, разглядывает и снова листает. А сквозь дымку пленки из-под длинных ресниц смотрела на него древняя красавица. В какую-то секунду, засмотревшись в экран компьютера, он вдруг ощутил за спиной дуновение. Он обернулся - нежное марево танцевало перед ним. Пастельные тона окрашивали воздушную девичью фигуру. Светло-зеленые глаза и пухлые бледные губы сразу бросались в глаза. Девушка улыбнулась и протянула к Вадиму руки. Он почти машинально взялся за хрупкие кисти и ощутил их холод. В то момент девушка будто выпрыгнула из облака и очутилась в его объятиях. Ее бледно-зеленые глаза широко распахнулись, и она крепко прижалась к его груди как раз там, где билось сердце, потянулась к Вадиму и прижалась губами к его губам. Ее поцелуй был сладок, и от него безумно кружилась голова. Фотографу показалось, что его затягивает какой-то темный омут. Сладкий, как патока, обволакивающий, поглощающий... В какой-то момент своего падения Вадим вздрогнул всем телом и... проснулся. Монитор уже погас. Хорошо, что на лице клавиатура не отпечаталась. Он посмотрел на часы - три часа ночи. Он с трудом добрался до кровати и забылся сном. Наутро он проснулся с тяжелой головой. Вставать откровенно не хотелось. Подушка так и манила, чтобы уронить на нее голову. Он полдня кое-как провел на натуре, но - как только приблизился вечер и настала пора идти в музей - все хворости как рукой сняло. На этот раз Вадим ждал выхода луны. В лунном свете, с подсветкой из свечей греческая красавица казалась еще прекраснее. Она была будто создана для лунного сияния. Мрамор начинал светиться изнутри. В ту ночь он, превозмогая душевное сопротивление, оттащил изваяние обратно в запасник. В последний раз взглянул он в пленительное лицо девушки, и на минуту страх сковал его душу, усмешка привиделась ему на этих пухлых губах. Но он отпустил белую простыню и лицо исчезло. И - будто темень нахлынула в его душу, настроение испортилось: он быстро попрощался со старухой и отправился к дому. Там он нервно ходил из угла угол. Оставалась неделя в этом городке: как же он устал от ленивого ритма жизни, от бесконечной тишины. Ну, ничего, ничего, зато кроме бестолковых заказов и работы он привезет еще и уникальные снимки редкого произведения искусства. Он уже точно знал, кому он покажет их. Даже предвкушал выражение лица его друга, когда он увидит это греческое чудо. Он снова присел к компьютеру - нужно посмотреть, что получилось из того, что он отснял. Снимки мелькали один за другим, вполне профессиональные, но… что это? Он замер перед очередным кадром… То ли странности освещения, то ли блики от свечи... Но ему четко виделись губы... окрасившиеся нежно-розовым цветом. Сравнив снимки, сделанные вечером, и те, что он сделал накануне, Вадим четко увидел разницу. И сколько бы он не внушал себе, что это просто прихоть освещения, нехорошо стало у него на душе. Он долго вертелся в постели, прежде чем сон пришел к нему. Это был хороший сон, о лете и зеленой траве. И, конечно, о прекрасной девушке с зелеными глазами. Нежной и ласковой. Ее алые губы были такими притягательными, что он, не задумываясь, припал к ним в сладком поцелуе. И в еще одном и еще... Утром его разбудил громкий стук в дверь. Он с трудом встал с кровати. Господи, кому он понадобился в такую рань - даже будильник не звонил! Но оказалось, что будильник звонил еще как, только аж три часа назад! Его искали те, с кем он договаривался о встречах. А вечером, едва дотащив ноги до дома, Вадим как подкошенный упал на кровать. На нем, оказалось, лежал белый бумажный лист. Цветное фото напечатанное на его же принтере - женское бледное лицо с красными пухлыми губами. Вадим вскочил, как ужаленный: включил компьютер. Нет, вроде бы снимки казались прежними и губы у девушки были, как и положено статуе - бледными. Он отправил несколько на печать. Из принтера он выхватил листы и замер: на него смотрело бледное лицо с зелеными глазами и губами, будто накрашенными яркой помадой. Что за шутки нелепые? Надо завтра расспросить Ильиничну, все ли в порядке в музее. Он бросил снимки на стол и без сил опустился на кровать. Он с трудом мог вспомнить - ел ли он сегодня. Да и есть не хотелось Хотелось спать. А во сне ему, счастливому, на ухо шептала нежности прекрасная незнакомка. Он четко осознал, что ему все время хочется спросить, почему ему кажется таким знакомым лицо девушки, но она лишь лукаво качала головой. Еще не время, уговаривали его ее губы,- надо еще потерпеть и ты сам все узнаешь, мой спаситель. На секунду ему показалось, будто каменные булыжники украшают ее ноги. Но это было лишь мгновение, а затем она снова наклонилась над ним и поцеловала. Ночью у него поднялась температура. Утром он проснулся весь в испарине, с кругами под глазами. До отъезда ему оставался только один завтрашний день. Дел почти никаких у него не осталось, он пошел в музей. - Нет, вы только посмотрите! Хулиганье! Ничего святого нет! На минуту нельзя отвернуться! - кричала Ильинична в одной из комнат запасника. Интуитивно Вадим понял, что речь о его статуе. Он уверенно прошел насквозь три комнаты и застал разгневанную старуху перед греческим изваянием. Простыня была откинута. В глаза фотографу сразу бросились алые губы. Сочные будто ягоды спелой малины, они казались абсолютно живыми на холодном каменном лице. - Вот, полюбуйся!- выкрикнула она Вадиму - я думаю, это лак для ногтей! Даже не краска! Я уж мыла ее и так и этак! Испортили редчайшую вещь! Фотограф же лишь промычал что-то невнятное. Он не отрывал взгляда от статуи. Он ясно ощутил, что губы явно стали даже ярче, чем были на распечатанных им накануне фото. Голова от всего этого шла кругом. Он выскочил из музея, все плыло перед глазами. Но он ощущал всем своим существом голос, звучавший где-то внутри. Этот сладкий голос звал его, умолял о помощи. И ноги сами понесли его к старым заброшенным развалинам графского дома. Туда прочь, за парк, уже давно забывший об уходе, к затянутому тиной пруду. Деревья, казалось, бежали ему навстречу, голубое небо кружилось над ним безумной каруселью. Он знал и не знал, куда ему нужно. К стене дома, выходившей к пруду... Ему постоянно мерещились горящие треножники, черный дым, облизывавший потолок, и зеленые глаза, умоляющие его о помощи. - Приди, спаси меня, мой любимый! Согрей меня своим поцелуем... Странная это была картина: прилично одетый тридцатилетний мужчина в брюках, по колено забрызганных грязью и болотной тиной. Сквозь заросли камышей он, словно на пожар, спешил к остаткам камней на маленьком пригорке у пруда. Вадим уже почти добежал, ему осталось сделать два шага, как силы окончательно покинули его... ноги подогнулись, и он медленно начал падать на пригорок. Но земля не успела поцеловать его – руки, тонкие, но крепкие и холодные, как мрамор, подхватили его, и вознесли куда-то ввысь, и он почувствовал, как ласковые губы целуют его лицо, глаза, находят губы… Сладкая темнота хлынула в его сознание… Олег ехал в электричке и сердился. Ну, неужели нельзя было в командировку в заштатный городок съездить без приключений? Теперь агентство ищет своего звездного фотографа, который как в воду канул. И ни снимков заказанных, ни его самого. Первым делом Олег отправился к тем местным, с которыми Вадим должен был контактировать весь месяц. Местный историк Иван Петрович развел руками: весь месяц вел Вадим себя исключительно, не пил, послушно бродил за ним по всем местам, в романе с местной барышней был также не замечен. У Ивана Петровича Олег узнал и адрес, по которому Вадим должен был жить. Он уже собрался уходить - надо же найти этого горемычного фотографа, как дверь распахнулась. Вошла старушка-соседка... Ей Иван Петрович быстро объяснил, каким ветром к нему занесло молодого человека со скучающим лицом... - Фотографа? Столичного? Так его вчера в парке на пригорке видали, - бойко сообщила соседка.- Да и хозяйка его сегодня жаловалась, мол, вчерась ночевать не пришел... Про себя Олег уже триста раз проклял всю эту затею, чавкая по камышам. Ну, вот куда они идут? Ну, разумеется, Вадима там уже нет. Ну что, он будет там сидеть сутки и их дожидаться? Они с трудом выбрались на каменистый берег. Конечно, никого на этом берегу не было. И тут Иван Петрович дернул его за рукав. На берегу валялись поношенные джинсы, куртка защитного цвета со множеством карманов и фотоаппарат. Дорогая профессиональная камера была будто отброшена в сторону. Больше никаких следов Вадима им найти так и не удалось. Олег пощелкал камерой в поисках последних снимков. Странно, но там была какая-то белесая пустота. Теперь вся процессия направилась к жилищу пропавшего фотографа. В комнате был классический художественный беспорядок. Рюкзак, вещи, кофр: все это было разложено по разным углам комнаты. Компьютер был включен, а на столе лежали какие-то распечатанные снимки. Олег небрежно поднял один из них, но прежде, чем он успел понять, что на нем было, листок внезапно вспыхнул в его руке странным желтым огнем. Вместе с ним загорелись два других листка. Еще Олег никак не мог понять, что за странные засвеченные кадры заполнили компьютер Вадима. Это была та же странная, белесая пустота, что и в камере. К сожалению, никаких других следов фотографа им обнаружить не удалось. Не помогло и обращение в милицию. Приезжий мужчина будто испарился. Через пару дней отбыл и Олег со всеми вещами бывшего сотрудника. К счастью, все заказанные Вадиму снимки оказались в компьютере и в прекрасном качестве. После этих трагических событий прямо на своем рабочем месте была найдена мертвой и старая Ильинична. Ее нашли на следующий день в последней комнате запасника рядом со старинной статуей, закрытой простыней. На лице у старухи застыло выражение бескрайнего удивления. Врач констатировал, что сердце пожилой дамы остановилось, не выдержав напряжения. В старом музее после смерти Ильиничны все как-то переменилось. Прежний директор ушла на пенсию, а пришедший на ее место мужчина оказался с совершенно другими представлениями о работе. Все запасники были по максимуму опустошены. Все, что в них хранилось, переместилось в музейные залы. Отдельная выставка была посвящена бывшему графскому дому. Картины, остатки статуй, даже старый медный треножник... На следующее лето среди прочих туристов в музей вошла молодая женщина. Легкое белое платье было под грудью перехвачено поясом, длинные черные волосы распущены, но больше всего на этом красивом лице с большими зелеными глазами выделялись пухлые алые губы. Этот рот сразу навевал какие-то сладостные, греховные мысли о поцелуях, дарящих блаженство. Она неспешно обошла все зальчики по очереди. Почти нигде не задержалась. Но в последнем зале она сделалась какой-то грустной и чересчур внимательной. Долго смотрела она на портрет старого графа, смотрела серьезно , молча, закусив нижнюю губу. Затем медленно подошла и прикоснулась рукой к огромному медному треножнику. На секунду смотрительнице почудилось, будто искра огня вспыхнула в старой чаше. Но это было лишь мгновение. И девушка пошла дальше. Уже не останавливаясь, дошла до скульптуры, стоявшей у выхода. Это была странная скульптура. Было даже не ясно окончена, она или нет. Вероятно, автор изначально взял за образец античность, но так и не довел замысел до конца. Из цельного куска камня выступали контуры нагого тела. На плечи падали длинные волосы, наполовину закрывая лицо, контуры груди. Все остальное тело было скрыто. Будто оставалось там, где-то в глубине камня. Ощущение было такое, будто человек застыл на какой-то последней грани, отделяющей его жизнь внутри камня от мира живых людей. Но больше всего поражало лицо. В нем была и какая-то пронзительная нежность, беззащитность и в то же время - невыразимая мука. Девушка долго стояла, вглядываясь в скульптуру. Нежность и грусть промелькнули на ее лице, и наконец она ласково коснулась рукой губ, так умело вырезанных талантливым скульптором на… мужском лице.