Она твоя

Весна несмело скоблит небо, алыми кругами неспешно расходясь от полукружия пологой вершины Олимпа, мерцая золотом и отражая его от восходящего солнца на сизое, ещё по-зимнему угрюмое полотно. Весна нахлобучивает землю талой влагой и раскосыми мелкими дождями, напитывая её и превращая в топкое, чавкающее под ногами болото. Первая трава ещё не проклюнулась остриями нежной поросли, но уже взъерошила и вздыбила почву, крохотными буграми проступив над ее и без того неровной поверхностью. Весна уже чувствуется в воздухе запахами сырости, тающей затхлости и испугавшейся зимы, спешащей скрыться прежде, чем бесшумная поступь Персефоны вырвётся раскатами грома из-под земли. Под босыми ногами девушки расстилается зелёный ковёр, и с каждым ее шагом новый цвет ярким пятном рдеет на полотнище. Первоцветы тянут нежную листву, вытягивая шеи и тут же склоняя отяжелевшие, налитые белые головки, вознося молитву ей и возводя хулу в своих желтых сердцевинах Богу Подземного царства. Он слышит их скорбные шепотки, эхом и злостью разносящиеся там, где солнечные лучи не вправе согреть озябшую, мертвую землю. Это царство кажется тоскливым, когда Персефона покидает его. Но… Закрученные пружинистые пряди безмолвствуют, покоясь на покатых плечах. Тонкие губы гагатово-алые, цвета бычьей крови разомкнуты и чуть дрожат, когда его дыхание касается их. И пусть где-то над ними старуха лелеет и дальше свою дочь, заключая в свои объятия и шепча о его прегрешениях. О, Аид, она есть твоё забытьё. Знал ли ты, что гранатовые зёрна станут твоим проклятием? Ты был проклят ею. Ты был проклят самим собою. Алые губы вкуса рубиновых брызг дарят покой, и столь не похожие на глаза матери, ее смотрят на него с привычным благоговением и непривычной покорностью. В черных зрачках блаженная смерть, и он блаженствуют рядом с нею. Теряясь. Забывая. Ухая вниз. Возвышаясь. Твоя, твоя, твоя… Она твоя, Аид. Несмелый поцелуй тает, алыми разводами напитывая рыжий суглинок под материнскими ногами. Она принадлежит тебе, она твоя. Не смей коснуться, не смей забыться, оставить ее без своего покровительства и безусловной, отеческой любви. Руки ее — тонкие бледные плети — смыкаются за спиной, едва ли сжимая, обнимая, покоясь, кажется, тронь, рассыплются осколками белого фарфора к твоим ногам. Ей не хватает солнца, ему — решимости отпустить ее хотя бы на один шаг от себя. Она принадлежит тебе, Аид. Она твоя. Кожа ее пропитана кровью, железистый запах осел в тугих пружинках агатовых волос. Она льнёт, укладывая атласную головку ему на грудь, тихо что-то мурлычет, едва поёт, между вздохов прося смиренно: — Не отпускайте меня, отец… Лишиться ее невыносимо, одна лишь мысль об этом, малая вероятность причиняют ему буквально телесную боль. Олимп не манит больше радужным мерцанием, весь мир его теперь в её руках. Аид стискивает щуплое девичье тело, касается сухими губами шелковых волос, вдыхая аромат желтых нарциссов, ячменных колосьев, запутавшихся в сладкой истоме и блаженстве. Она твоя. Она принадлежит тебе.