Гражданину Мира
NCT 127 — Paradise
Ветер ласковый как любвеобильный кот, трётся мягким лбом о ноги в широких шортах, о шею и забирается под развевающуюся майку, устраиваясь там совершенно невозмутимо. Вот вообще без комплексов животина. Солнце заставляет щуриться и сдерживать почти детский задорный смех не хуже стэнд ап комика, пошутившего пошло уж чересчур, когда кругом вся семья, включая бабуль и дальних тёток, которые через два колена, но всё равно авторитет. В животе лёгкие вибрации, как будто проглотил шмеля, и он мечется внутри, никак не может понять, что вот это красное пульсирующее, пылающее — совсем не маковый цветок. Оно само живое, и трепещет в предвкушении встречи. Хань стоит посреди знакомого до волнительных спазмов в животе пляжа с полной сумкой вещей, из которых половина так, на всякий случай, вдруг дождь там или снег — кто знает эти заграничные июли? — и наверняка просто бессмысленно пропутешествует. Сумка падает на сухой горячий — совсем как дыхание после секса — песок, Хань улыбается солнцу и своим мыслям уже бесстыже и, гоготнув совсем не умно, падает рядом на задницу. Песок жжётся, облизывает бёдра и заползает в шорты, и воспоминания снова выдают не самые приличные картинки, парень выдыхает медленно через вытянутые трубочкой губы и откидывается назад, зарываясь в горячее ладонями, как хотелось бы в чужие волосы. На голове, лобке или ногах — тоже ведь неплохо, уже как-нибудь, лишь бы поскорее. Вдали над ровной гладью мерно покачивающегося, словно убаюкивающего редкие катера моря, нежится на облаках чайка, Ханю отсюда кажется, будто она крыльями сливки взбивает, один взмах крыльев в полчаса. К завтрашнему закату как раз управится. А закат сегодняшний уже не за горами, и даже не за морем, он подкрадывается совсем с другой стороны, Хань приставляет ко лбу ладонь козырьком и морщится, оглядываясь внимательней. Справа на расстоянии метров ста покосившийся пирс, с которого год назад было совершено около тысячи прыжков разной степени сложности, с сальто, подкрутками и разными пацанскими финтами, а под ним душными влажными ночами — пара преступлений против всего гетеросексуального человечества. Восемь, если быть совсем точным. Хань вспоминает те нетерпеливые поцелуи, неосторожные касания и испуг от реакции на них, стыд от ощущений собственного тела, и бесконечное, как сверкающая гладь океана, такое же волнительное и непостоянное счастье. Хань думает, что все искренне верующие в Рай после смерти люди просто не решаются устроить его себе здесь, в этом мире, морщит нос, встряхивает пальцами волосы и, стянув кроссовки и носки, поднимается на ноги. Вот так сидеть и вспоминать отчего-то тоскливо, слишком волнительно и совсем чуточку, но больно. Парень потягивается от души и подходит к воде ближе, она тёплая и манящая, искрится под ногами ярче самых драгоценных камней, Хань упирает кулаки в бока и хмурится осуждающе, но вода дразниться не прекращает, а Хань сопротивляться ей не может. Майка отправляется на песок, а он сам отдаётся спасительной в эти плюс двадцать восемь, окутывающей с ног до головы прохладе. И так не вовремя вспоминаются чужие всегда прохладные руки, которые губили прошлым, таким же жарким летом, и спасали тут же, не давая ни осознать, ни пожалеть, ни вопросом задаться: «Что ты такое, Чжан Исин?». Вот с ветром всё ясно: котяра надоедливый и бесцеремонный, вода в море — мама, кто ещё так рад твоему возвращению может быть? А вот вечно сонный парень в широкой майке, сшитой явно только для демонстрации, никак не для прикрытия, с ямочками на щеках, ключицах и пояснице, в которые так хочется пальцем ткнуть, потому что для чего они ещё нужны… он-то кто? Губы от мыслей пересыхают, хотя Хань в воде по горло, и с непривычки дышать тяжело. Он выбирается спустя десять минут выдохшийся совсем, этим мамашам только дай волю — затискают до полусмерти, и падает на песок, закрывая глаза. Солнце уже не слепит, лишь греет, по ногам и рукам растекается приятная слабость, звуки стихают постепенно, и Хань почти не удивляется, когда рядом раздаётся шорох песка, и кто-то осторожно присаживается у него за головой. Пахнет йодом, тиной, шашлыком и сахарной ватой, пахнет домашним вином и настоящим счастьем, когда Исин наклоняется низко-низко и мягко целует Ханя в губы. Хань открывает глаза медленно, не торопясь, промаргивается и тут же щурится — крестик на цепочке с чужой шеи скачет по лицу, и разглядеть синеватую щетину и подрагивающий кадык удаётся с трудом. Парень фыркает, зажмуриваясь, поворачивает голову и бесцеремонно отпихивает чужое лицо от себя. — Вина для храбрости наглотался? — Нет, День рождения у друга сегодня. — О, значит, идём на вечеринку? Погоди, я его знаю? — Не думаю. — Можно мне немного поревновать? — Совершенно бессмысленно. Исин отстраняется, и Хань выпрямляется, садится к нему лицом, вглядываясь внимательно и осторожно: а вдруг изменился? Но нет, глаза всё те же, испуганно-влюблённые, значит, тоже волнуется, тоже изучает. И тоже не находит ни единой причины всё это прекращать. И улыбается робко-робко, и ямочка вновь показывается, и Хань бездумно заполняет её подушечкой собственного пальца, получая почти сексуальное удовлетворение. Исин цыкает, морща нос, и Хань смеётся: год прошёл, а между ними словно не изменилось ничего, те же разговоры без начала и конца, без тени смущения, те же желания и те же эмоции от простых взглядов глаза в глаза. Искристое тёплое море самых разных, но исключительно положительных эмоций. Исин, словно в противовес его мыслям, вскидывает руку и отбивает чужие пальцы, попутно стирая со щеки прилипший песок. — Блядь, ты снова… — Я люблю её. — Ты извращенец. — Снова обзываешься… Хань выдыхает облегчённо, подаётся навстречу и тычется носом в чужое оголённое и всё такое же бледное плечо, которое пахнет ещё чудеснее, чем вспоминалось. — Скучал? Только честно. — По людям, которые жизнь, не скучают, а тоскуют. Хань подбирает коленки и обнимает Исина крепко-крепко. В груди становится горячо и щемит больно, парень всхлипывает, прикусывает тонкую лямку чужой майки и, зажмурившись, отворачивается. — Как мама? — Как поживает или как относится? Хань пожимает плечами, ковыряет пальцем песок под чужой ногой, вдруг смутившись до ужаса, Исин смеётся, перехватывает его ладонь и кладёт себе на коленку, словно говоря: «Можно уже, трогай, всё твоё». Ханю сложно сосредоточиться на одной коленке, но он очень старается. — На порог тебя больше не пустит, но и яйца оторвать уже не грозится. Внука ей сделать я всё равно буду обязан, но с этим мы что-нибудь придумаем. — Если ты надумаешь трахать кого-то другого, яйца тебе оторву я! — Вообще мама имела в виду твои, если ты не понял. Слюна от возмущения идёт не в то горло, и Хань давится, вскидывая голову, а Исин запрокидывает голову и хохочет звонко и счастливо, безо всякого зазрения совести. — Эй, она вообще не в курсе, кто кого… — Ещё я маме таких подробностей не рассказывал! И вообще, давай уже о нас. Исин в один миг становится серьёзным, серьёзнее некуда, и Хань смотрит на него уже совсем по-другому. Закатное солнце выплёскивает в глаза немного ягодного вина, дурманящего и сладкого, Хань неосознанно облизывает губы, опускает взгляд на чужой рот и, поколебавшись всего мгновение, целует. — Это всё, что нужно было обсудить о нас. Я перелетел океан ради этого момента, тебе нужны ещё какие-то слова? Исин качает головой, улыбается, и Хань в очередной раз понимает: здесь, сейчас, место, в котором они мечтают об одном и том же, и есть Рай.