Lifelines

Гражданину Мира

… и нету местоимения кроме «мы» (с). Шикка слабо качается на волнах, о бока её разбиваются волны, облизывают и трутся, словно омеги в поре, жаждут её плавного хода в себе, желают, чтобы быстрее и с силой, чтобы желанием восьми альф на борту несло её вперёд и дальше, дальше до самого горизонта. Но шикка простоит здесь ещё до завтрашнего утра, а солнце едва подкрадывается к морю, времени у мужчин на то, чтобы побыть с семьями и выпить вина с друзьями ещё полно. Волны плачут, не в силах дождаться, хлещут гладкие бока обиженно, зло, шикка качается сильней, а Ханю и растянуть бы время хоть чуточку, как тесто для пасты в руках, да неумолимо оно. Три дня как в горячке пролетели, сладко-солёной безумной горячке исиновой близости, а ночь последняя так скоро, что по телу то и дело мурашки от ужаса прокатываются теми же злыми волнами. Хань трётся о крепкое и сильное, гладкое от солнца и разморенное ласками тело альфы, целует в висок и бровь, извивается на нём упругой змеёй, шепчет страстно, словно боится, что слов не удержит, а потом собрать связно уже не получится. - Ты – моё, родное, вот здесь под сердцем. Слышишь? Стучит так гулко и громко – для тебя. О тебе стучит. Я и не жил до тебя, без тебя не жил будто. Бесполезный шум, рябь в глазах, дрожь в коленках – ни единого шага по тверди, все дорожки чужие, и идти не хотелось. А к тебе я и шёл бы, да не выходит, всё летится как-то, парится, несётся само собой и отдаваться хочет. Если и бывают половины, то ты моя. Бери, обними крепче и возьми снова, потому что всё твоё, твоим хочет быть. Веришь? Исин немногословен, он слушает, моргает раз в три взмаха ханевых ресниц и повинуется по первому требованию, прижимает дрожащее от волнения и желания тело ближе, жадно дышит его нежным, кисловатым от пота и вина запахом, закусывает его ананасом, крупно нарезанным рыбацким ножом в деревянную миску с крошками пирога со сливами над головой. - Верю. Поцелуи теперь тоже кислые от сока, зато Лу Хань на контрасте ещё слаще, и приклеиться к нему всей голой кожей хочется так, что зубы сводит уже не от кислоты, и живот – желанием, животным и самым что ни на есть человеческим. Доставлять удовольствие куда важнее, чем самому получать, смотреть, как он размягчается, будто глина от воды, лепить из него что-то новое каждый раз, плавить своими руками и взглядами, а телом обжигать. Хань отдаётся весь, как и обещает, бесстыдно разводит ноги, на левой чуть ниже колена яркий ожог от встречи с медузой: извилистый, полосками вздутой, покрасневшей до алого кожи. Её хочется трогать губами, как маленьких целуют, где больно, но ожог болит так, что и дыхание кипятком обдаёт, Исин знает это и осторожно огибает его ладонью. Он плавно и легко проникает в Ханя одним, и следом сразу двумя пальцами, пока расцеловывает каждую выступившую мурашку на гладком бедре. Живот под второй ладонью плоский и тёплый напрягается, Исин успокаивающе гладит его как кошку и вот так, когда пальцы одной руки внутри, а другой – на трепещущем и живом, чувствует себя врачом и богом одновременно. Хань стонет, запрокидывает голову назад и счастливо улыбается низкому потолку – руку протяни и ладонь впечатаешь, но руки не поднимаются выше исиновых растрёпанных волос, влажных и скрутившихся в упругие волны от круто просоленной воды. Он перебирает их, запутывается в жёсткие пряди пальцами, тянет с силой, когда совсем невмоготу, старается отвлечься от того, как хорошо внутри, но Исин знает его до последнего тонкого волоска под пупком, и пальцы его жестокие делают так, что терпеть не то чтобы сложно, терпеть – никак. Хань дёргается, встряхивается как рыбёшка в садке, ещё не верящая, что в воду уже не вернуться, и сжимает его пальцы в себе, не желая отпускать. Так скоро, что Исин удивлённо вскидывает голову, и стыдно было бы перед кем другим, но Исина стыдиться, что себя самого. Хань на свободу, туда, где Исина нет, уже не хочет, его бы воля – остался бы в этой крохотной каюте рыбацкой шикки, мотался бы с ним по бескрайним водам, пил тёмный ром и кристально чистую водку, драил бы палубу и чистил рыбу, пел рыбакам по вечерам, пел ему одному перед сном, шептал нежности. Убаюкивал и дарил себя всего, всем собой бы дарил каждой ночью. Но пока остаётся лишь губить глаза, вглядываясь в темноту еженощно, молить богов сохранить, уберечь, отвести беду, попутные ветры посылать и славный улов, и плакать от каждой тоскливой песни старых моряков на побережье, представлять себе все ужасы мира, и надеяться всё равно, что выстоит и вернётся. И будет снова весь его, Ханя, на несколько ночей и дней, и мать снова с ног собьётся искать, а потом плюнет и проклянёт обоих, если ещё не троих – этого боится больше всего. А встретит чашкой каши и оплеухой, всплакнёт, на ночь поцеловать придёт всё равно и будет долго гладить по волосам, жалея. Будет причитать снова о том, какую судьбу себе вдовью, дурак этакий, выбрал, а Хань не выбирал, такое не выбирают, таким одаривают. Грубыми ладонями, горячим дыханием, сильными узкими бёдрами и чёрными как ночь в море глазами, где вся благодать и вся нежность, и тёмная как ром похоть, и безмолвные обещания любить всю недолгую жизнь. Исин глядит, как покусывает губу задумавшийся Хань, оглаживает его голое бедро, пальцами отбивает ритм собственного сердца на выпирающей бесстыдно тазовой косточке. Хань лениво поднимает голову, чтобы заглянуть в глаза, и Исин крепко целует его в горячие искусанные губы. - Ты моя земля. Мой единственный дом. Я сколько себя помню, всегда на шикке, порой думаю, что и родился в каюте этой самой. Думал, меня ничто нигде не удержит, я злой, дурной, ни о чём не мечтал, никого не желал кроме моря, и хотел чем дальше отсюда, тем лучше. Лучше, если никогда не вернусь. А теперь зудит глубоко внутри, вот здесь, под солнышком, ноет и тянет, и чешется так, что грудь разодрать охота, хоть вой. К тебе хочет, тебя требует, и я возвращаюсь, как пёс, почуявший зов хозяина, не услышав даже, всем нутром почуяв. Исин немногословен, он слушает больше, и слушает так, что кажется, будто говорили поровну, и когда его на вот такие откровения прорывает, Хань пугается всерьёз, видит в этом знаки недобрые, и обнимает крепко-крепко в надежде сбежать от предчувствий, спрятаться в объятиях, более надёжных, чем скалы на берегу. Исин продолжает, обнимая его в ответ. - Мне ни в одном порту ни один омега… ни одна женщина не хороша. Я же всех с тобой сравниваю теперь, и всё не то, и все не те, глядеть тошно. - И не гляди. Не смей, слышишь? Я тебе всё отдам, что пожелаешь, сколько хочешь, ты только на других не гляди. Хочешь, сейчас возьми? Я снова готов… - Тс-с-с, позже… Сердце Ханя заходится в груди, в глазах слёзы испуга, Исин кладёт на сердце свою мозолистую и шершавую от соли и верёвок ладонь, а слёзы сцеловывает, плевав на приметы, в которые не верит, хотя другим рыбакам не признаётся. Взаимная нежность окутывает лёгким покрывалом, пускает по поверхности кожи волны то жгучего жара, то холода, они переплетают пальцы, и Исин чувствует, как дрожат ханевы, сжимает их крепче. Сквозь щели меж досками сверкают последние лучи догорающего солнца, скользят гладким шёлком по нежной коже, цепляются за волоски и рёбра, за острые локти и шрам под губой, а перед глазами трусят, замирают, не смея шелохнуться, потому что глаза Ханя ярче двух солнц горят не то надеждой, не то отчаянием. Исин с опозданием понимает, что ляпнул, и чего Хань до сих пор ждёт, но просить не смеет, и с улыбкой ласковой, которой удивился бы сам, если б себя со стороны увидел, ложится на него сверху тяжело и притирается накрепко, всем собой накрывая, закрывая от остального мира. - Не взгляну ни на кого. Ни женщины, ни омеги, ни сирены морской, ни самой богини Иеманжи даже - никого не будет кроме тебя. Клянусь тебе, только твой. - Скажи ещё. Скажи, что любишь! - Люблю. Голову рядом с тобой теряю. Ты мой единственный на всю жизнь. Меж бёдер у Ханя горячо и влажно, и он весь плавится в объятиях, и Исин берёт его снова, жёстче и резче, потому что Хань сам просит одними только взглядами и нетерпеливым поскуливанием. Ночь накрывает резко, Хань и не замечает, что вокруг становится совсем темно, пока наспех застирывает простынь и развешивает её рядом с просохшими уже парусами. Исин сидит на палубе, встряхивает головой, словно пёс, сбрасывая лишние капли солёной холодной воды, Хань встаёт на колени за его спиной, оттягивает за волосы назад и целует отчаянно, будто в последний раз, крепко обняв за горло. Рубашка намокает от его мокрой спины и волос, Исин дышит едва, но Ханю не стыдно и не холодно нисколько, он снова горит изнутри, но больше не решается просить, он обвивает Исина ногами и усаживается ему на колени. Тот выбирает из стоящей рядом чашки самый крупный кусок ананаса. - Ешь, тебе привёз. Хань открывает рот как птенчик и ждёт, пока Исин положит кусок ему в рот, и прикусывает его пальцы, глядя в глаза неотрывно. Взгляд его томный и соблазнительный в лунном свете искрится брызгами воды, Исин вздыхает судорожно и беспомощно тычется лбом ему в костлявое плечо, собирает рубашку складками на его бёдрах и руку запускает под, гладит позвоночник, рельефный и твёрдый под тонкой кожей, кажется, вот-вот проткнёт и наружу выйдет. Мысли о том, как его самого разрывает между морем и Ханем, не дают покоя, но среднего не дано, поэтому и сделать ничего не получится, и думать не стоит. Душа его принадлежит морю с рождения, а сердце Ханю – уже полгода, и как жить без того или другого Исин не знает. Хань словно мысли читает, целует альфу в висок и отстраняется, смотрит так решительно, что у Исина кровь в жилах стынет в одно мгновение. - Не хочу здесь без тебя. Возьми меня с собой. - Нет, никогда. Не заикайся даже. В море что угодно может случиться. - Сехун с Каем вместе под парусом ходит, и с ним ни разу ничего не случилось! Кай за него не боится ни капли! - Сехун сильный, Кай это знает, вот и не боится. - А я, по-твоему, слабый?! Ты в меня не веришь, да? - Хань, у них судёнко одноместное, а здесь семеро альф кроме меня. Ханю обидно, и он пыхтит натужно, едва не плача, но понимает вдруг, чего боится Исин, и обида тут же растворяется в собственном страхе и смущении. - Меня никто не тронет, я твой ведь, все знают. Ты не дашь меня в обиду. - Пока течка не начнётся, никто не тронет. Ты даже представить себе не можешь, как ты пахнешь, когда течёшь… за такое и убить не грех. - Не говори так! Если ты умрёшь, то и я умру. Исин вскидывает руку и шлёпает Ханя по губам чуть сильнее, чем хотелось, и Хань вздрагивает и притихает, прижавшись носом к его горячему гладкому плечу. Исину совестно, что ударил своего омегу, но Хань заслужил, и нельзя себе слабину сейчас дать, не то привыкнет ещё такие страшные вещи говорить. Тот всхлипывает, и когда солнце окончательно утопает в потемневшем море, поднимает голову. - Ты меня снова ударишь, и пускай, но ты знаешь ведь сам: если ты не вернёшься, я жить не буду. - Лу Хань! - За тобой в море брошусь. Потому что не смогу без тебя. Мы одно целое. Если половины и бывают… Хань умолкает на полуслове, давится слезами и смотрит в глаза с такой надеждой, что Исин не может не поддаться. Он утыкается лбом ему в грудь, а потом крепко целует в бьющееся в самом горле сердце. - … то ты моя. Я вернусь. От шума волн в груди занимается тоска колючая, ноющая, навевает дурные мысли, Хань не хотел говорить, но расставаться на долгие-долгие дни и ночи так скоро, и вдруг очень хочется плакать навзрыд, и вспоминается всё самое плохое. - Мать на той неделе из города альф в дом приводила нас с братьями смотреть. Одному я приглянулся, наглый больно, красивый собой, да смотреть противно всё равно. Он меня в саду за коленки хватал, гадости говорил такие, что уши горели огнём, да я не дался. Хань замолкает, почувствовав, как напряглось под ним тело альфы, и пугается, обнимает крепче и успокаивающе поглаживает по загривку, на котором волоски дыбом встали, словно у пса при виде чужака – только что не рычит пока, но вот-вот начнёт. - Не хотел говорить, знал, что рассердишься, а видишь, ничего не держится у меня, всё равно выскочило. Она меня выдаст ведь, в город сплавит, она другой судьбы мне хочет, ты вернуться не успеешь, а я уже замужем буду. - Не будешь. Ты мой! - Твой, милый, твой. Да ей же не докажешь. - Чем я ей так противен, скажи, я не пойму никак! - На отца моего похож очень. Утоп он, и ты, говорит, утопнешь. Оставишь меня одного, а то ещё и с детьми, как отец её оставил, боится она. - Не оставлю. Никогда. Я клянусь тебе. Пойдём спать, вставать рано. Хань послушно поднимается и плетётся за альфой в каюту, но сон не идёт, и он долго ещё смотрит на его хмурый профиль в скудном свете полной луны, едва просачивающемся сквозь щели. Исин не спит тоже, крепко задумавшись о чём-то, дышит шумно, всё не может усмирить гнев на мать, и Хань чувствует свою вину, но как искупить, не знает, только ругает свой болтливый язык и ласково перебирает пряди волос на его макушке. Шикка мерно покачивается на воде, Хань читает молитву наполовину шёпотом, наполовину про себя, просит сохранить и уберечь, отвести беду и ветры посылать попутные, и славный улов, и удачу за троих, и лишь к утру, убедившись, что Исин наконец уснул, измученный мыслями, засыпает. Просыпается он скоро, в каюте совсем светло и душно очень, лоб взмок, рубаха прилипла к телу, и Хань лениво потягивается, чтобы тут же замереть. На палубе хохочут альфы, видимо, уже готовы к выходу в море, Хань различает среди прочих голосов Исина и подскакивает торопливо, выбегает наверх и, оглянувшись, замирает как вкопанный. Кругом лишь синь бескрайняя, сверкающая ярче всех драгоценностей мира, берега и в помине нет, и шикка несётся вперёд так весело и быстро, так ход её лёгок и ровен, что Ханю кажется, это единственно возможное для неё существование. У берега качало, подбрасывало на волнах, и оттого она скрипела натужно, просилась обратно, как могла, но вот наконец-то можно лететь с попутным ветром в обнимку, нести своих семерых альф и одного ханевого туда, куда им вздумается и пожелается. Альфы умолкают при виде Ханя, усмехаются только кто в усы, кто в сигарету, а Исин улыбается лучезарно и протягивает руку, подзывая. Старый боцман кряхтит, поднимаясь с корточек, потягивается и фыркает крепким словцом себе под нос, словно бортовой кот, нажравшийся свежей рыбы и подавившийся чешуёй. Ханю и смутиться бы, да дед и не такими по утрам плюётся, когда табак не может отыскать, или просто солнце слишком ярко светит, а он с похмелья не в духе. - Нет, не пойму всё же. Как можно мужниного омегу другому сватать?! Совсем что ли спятила дура… - Дура, - соглашается Хань едва слышно, а сам губу кусает, лишь бы не разреветься от счастья, потому что не нужно больше расставаться, потому что вместе теперь до самого конца. Сил нет совсем, и Хань так и стоит на месте, поджав пальцы ног, боясь шелохнуться даже, и Исин сам подходит к нему, подхватывает на руки и уносит на корму, подальше от посторонних глаз. Душа в пятки уходит окончательно, Хань своих глаз от Исина отвести не может, будто желает по его лицу прочитать, убедиться, что всё это правда, а не очередной сладкий сон, что вот-вот рассеется, но Исин реален как никогда, стоит рядышком, держит за плечи, горячий, родной, весь сверкающий не то на солнце, не то от счастья, и улыбается. - Ну что, страшно теперь стало? Поздно сомневаться, я тебя обратно привезу только мужем своим законным. - Не страшно ни капельки. Не видеть, не знать, гадать только - страшно. А с тобой рядом не страшно. Ханя наконец отпускает, и он подаётся вперёд, чтобы прижаться к гладкой груди всей щекой и спрятать выступившие слёзы радости. Внутри Исина так же взволнованно стучит сердце, Хань вслушивается и понимает, что бьётся оно в унисон его собственному, и торопливо отстраняется, утирая глаза, чтобы окончательно не разреветься. Исин целует его в растрёпанную макушку, лоб, кончик покрасневшего носа и ложбинку над верхней губой и улыбается хитро, заглянув в глаза. Хань теряется в его тёмно-карих и зажмуривается накрепко, чтобы не сбивали с только начавших собираться в подобие порядка мыслей. - Ты сильный у меня, да? - Конечно! Я всё-всё сделаю, что попросишь, всё смогу! - Я в тебя верю и потому даю ответственное задание: до конца месяца тебе понести надо. Хань кивает торопливо, а потом осознаёт и охает, растерявшись совсем и смутившись. - Да как же я, Исин… я тощий вон какой, дед говорит, мне сколько угодно можно, всё не впрок, он так мать успокаивает. А зачем? Неужто ты ребёночка хочешь? Как же я здесь с ребёночком буду? - Да ты сам у меня как ребёночек. Для дела надо. Как понесёшь, и альфы другие на тебя больше не посмотрят, и мать ничего уже сделать не сможет. Очень надо, милый, постарайся. Иначе я тебя высажу в порту на Западном склоне, и будешь там меня в хижине дожидаться один-одинёшенек на целом побережье: ни матери, ни альф. Исин строжится, а у самого искорки задорные вокруг тёмной точки зрачка пляшут, Хань улыбается счастливо, целует альфу крепко-крепко в приоткрытые губы и ныряет в его крепкие, мужнины теперь объятия, в которых собирается нежиться всю оставшуюся жизнь. Сколько бы богиня Иеманжа им ни отмерила.