К пламени

1939 "Огонь зажжен нами, хоть к нам пока и не идет его тепло. Но нам неподвластно то, как он будет разгораться потом", – пишет на первом попавшемся листке Вальтер Шелленберг через несколько дней после операции в Гляйвице, в один из тех вечеров, когда его сентиментальная по природе натура на несколько часов пробивается сквозь холодный, расчетливый ум и хитрую улыбку; пишет, а потом комкает бумагу и бросает её в камин, потому что Мюллер — а он ещё пока начальник Шелленберга — проводит обыски у своих подчиненных всё чаще; опасное пламя предвоенного времени ползет ближе и ближе, и Шелленберг должен быть внимательным на пределе собственных сил каждое мгновение каждого дня, чтобы не оказаться в этом пламени и не вспыхнуть ярче, чем только что брошенный в камин листок. 1942 "Эта война введет не только нас, немцев, но и весь цивилизованный мир в эру нового разрушения, новой стали и нового, всепоглощающего огня". Высвободившийся из-под ненавистного контроля Мюллера и получивший собственное управление Шелленберг теперь уже не уничтожает свои записи, но кладет их в потайное отделение шкафчика, где хранятся папки на недавно умерших (часто от рук своих же людей) сотрудников внешнеполитической разведки. В этой жизни всё должно быть обдумано и рассчитано. Этого взгляда придерживается и фон Штирлиц. Потому, считает Шелленберг, их рабочие отношения ладятся особенно хорошо. Работать со Штирлицем Шелленбергу всегда приятно – Макс Отто оперативен, исполнителен, умен и в меру послушен. Но когда однажды, вызвав Штирлица в свой кабинет, Шелленберг с удивлением чувствует, как забилось чаще его сердце и разлилось забытое с юношеских времен тепло в груди, он понимает, что не в одной работе дело. Все, кого знал Шелленберг, балансировали на краю пропасти мрачного огня; иногда (и по прошествии времени всё чаще) кто-то срывался, кого-то толкали другие, более ловкие в выживании на самом краю, где языки пламени уже начинают лизать тело. Но Штирлиц, казалось, был вне этой системы, огонь его не касался. И чем чаще он своими поступками доказывал это, тем сильнее Вальтеру хотелось, чтобы Штирлиц наконец-то запылал. Хаотичность, необдуманность чужды истинному немцу, они противоречат порядку разума и, следовательно, должны быть истреблены в каждой речи, в каждом слове, в каждом деле — так гласят стандарты, под этим знаменем мысли маршируют все: от маленьких мальчиков Юнгфолька до безукоризненно вымуштрованных дивизий СС. Шелленберг, пробравшийся сквозь мутные воды РСХА к позиции человека, эту самую воду мутящего, не проживает без восхваляющих чистый разум стандартов и дня. Но отчего тогда, спрашивает в его голове непокорный голос, столь привлекателен хаос мироздания, в котором бушует созидающий огонь? 1945 "Каждый из нас сгорает дотла, каждое мгновение, каждую секунду, с каждым движением и каждым словом". Шелленберг оставляет листок с записью на своем столе, не заботясь о том, чтобы скрыть его от посторонних глаз. Он так долго не позволял себе чувствовать, рисковать не ради работы, а ради собственного наслаждения. А с появлением Макса Отто — не штандартенфюрера фон Штирлица, серьезного, продумывающего всё чуть ли не лучше собственного шефа, а именно Макса Отто — спокойного и нежного, заботливого и надежного, Шелленберг позволил тлевшему в своей груди с незапамятных времен угольку разгореться и замерцать, начать растапливать мутный лед лабиринта, в который он заключил сам себя; и этим же огнем он мечтал коснуться Штирлица и разделить с ним его тепло и жжение, нестерпимое и прекрасное. После торопливого и жадного секса в кабинете, сидя на коленях у Макса Отто и прижимаясь горящей щекой к его груди, Шелленберг шепчет: – Мы горим, Макс. Мы все горим. Каждый из нас сгорает дотла, каждое мгновение, каждую секунду, с каждым движением и каждым словом. – Если есть на свете что-то, чего я не умею делать, так это гореть. – Ты можешь гореть вместе со мной. Узнать, какое это на самом деле блаженство. Штирлиц молчит, поглаживая спину Вальтера, и прохлада его руки кажется Шелленбергу почти каменной. Шелленберг чувствует себя как никогда уязвимым, потому что Штирлиц, с его преданностью, талантом, работоспособностью, блестящим умом и исполнительностью, никогда не бросится в пламя, а Шелленберг бросится — ради Штирлица. Бросится и будет счастлив, лишь бы полыхало пламя, освещающее дорогу для его Отто. Эта мысль кажется ему единовременно унизительной и прекрасной, невообразимо глупой, мальчишеской, но вдохновенной в своей необдуманности, ведь он так долго не позволял себе чувствовать; каждое слово было рассчитано и каждый риск тщательно обдуман. Но сейчас, когда советские войска неминуемо войдут в Берлин и всепоглощающее пламя дорвется до самых сокровенных уголков рушащейся империи, это кажется уже ненужным дополнением, которое все продолжают исполнять лишь по привычке, исполняют, уже корчась в огне. Вальтер Шелленберг – не пророк и никогда не хотел им быть, но его предсказания, тщательно выверенные и многократно уточненные, часто верны. И он понимает: расчеты, шифровки, двойные агенты, секретные переговоры — всё, в чем преуспел отделенный от чувств разум человека — всё это может разжечь лишь огонь разрушения, рычащего зверя, которым человек сметает неугодных ему. Этот огонь страшен, но держаться у самого его края возможно, и Шелленберг делает это блестяще, безошибочно просчитывая, что стоит у него на пути и с какой силой пламя вспыхнет. Да, этот огонь страшен и безжалостен, но уязвим. Он бессилен перед огнем созидания, в пламени которого из золы прошедшей скверны образуются новые миры; это пламя древнее всего, и Люцифер, несущий его, являет собою не мифическое зло, а проводник света. Вальтер готов и жаждет стать новым Люцифером, чтобы сияние огня осветило его любви то, как сгорает прошлое и зарождается обновленная вселенная, в мерцании которой можно будет существовать без страха перед мрачным пламенем разрушения или мутной водой; и вопреки всем давним убеждениям и тускнеющему голосу разума Шелленберг готов принести себя в жертву огню и вечно отдаваться этому непрекращающемуся циклу, в котором миры сгорают одни за другим и возрождаются более прекрасными, чем когда-либо.