***
Шото встретил его в, наверное, один из лучших моментов своей жизни. Практика «этих грёбаных мелких студентов», как выразился обладатель разных глаз, закончилась, а корпоратив прошел отлично. Находясь подшофе, Тодороки прогуливался еще относительно светлым городом: пришлось окончить раньше, ведь у одних были семьи, у других — смены. Летнее солнце заходило за острый край горизонта, обволакивая мир своими лучами и окрашивая в розовато-красные оттенки. Отражались они повсюду. От окон, от проезжающих машин по дороге справа от юноши с разноцветными волосами, от янтарной жидкости в полупустой бутылке, что была зажата в руке Шото, от волос блондина-школьника, который лежал поперек рельс. Скорее всего, доктор и не заметил бы это тело, если бы не споткнулся о ноги обладателя оранжевых глаз. Взгляд, полный наигранного сожаления, жалости и желания помочь, впился в лежащего на холодном металле, заставляя недовольно искривить губы. — Ты недавно в этом городе? — Тодороки садится рядом, стараясь не испачкать белые брюки, на рельсу. — Ебет? — как-то хрипло, будто после сна, ответил весьма недружелюбный парень. — Я сдохнуть пытаюсь, съеби в туман. — Тут в последний раз поезд проходил, когда я в твоем возрасте был, — повременив, прервавшись на пару глотков виски, с легким укором проговорил Шото. — Эффективнее было бы с крыши прыгнуть. Или с моста. А еще есть препараты… — Умный слишком? — блондин резко сел, не скрывая агрессии и перебивая. — Чего приебался? Может я пошутил, и на самом деле отдыхаю? — В глазах вижу, — игнорируя злость собеседника, выудил из кармана брюк пачку сигарет. — Так-то я психолог. — Помогающий с выбором суицида? Хуевый ты психолог, — вновь перебил и мол констатировал факт юноша, выхватив из чужих рук зажженную сигарету. Недолго жалея об утрате желанного никотина, Шото поднялся и стал перед новым знакомым. — Сто за час, — немного наклонил голову влево, заглядывая в лицо напротив, чтобы уловить эмоции. Но, кроме раздражения, злости и отвращения, не было ничего. — За шлюху держишь? — фыркнул куда-то в сторону, закатывая глаза. — Ты все равно подыхать собрался, а трупы трахать как-то к профессии не подходит, — он легко пожал плечами. — Двести, — нагло ухмыльнулся подросток, отвечая взглядом ярких глаз. — Сто и вино, — Шото вложил руки в карманы, натянуто улыбнувшись. Годы работы идеально отточили мимику и эмоции. — Сто пятьдесят, виски и пачка парламента, и на всю ночь, — сделал затяжку, оставляя сигарету во рту. — Бакуго Катсуки, — он поднялся, протягивая руку, будто бы ставя печать некого договора и знакомясь. — Тодороки Шото, — в тон первому представился доктор, пожимая протянутую кисть.***
На следующий день Катсуки понял, насколько он ненавидит этого недоврача и самого себя, рассматривая в отражении следы их ночного веселья. Отвращение. Оно захлестнуло будто бы волной, накрывая с головой и унося с собой на дно океана, не давая даже вдохнуть хоть немного кислорода. Но испытывал омерзение он не к тому, что отдался за сотню с лишним долларов (тут, будем честными, даже гордился), не к тому, что остался у этого двумордого еще на сутки, не к тому, что на его теле красовались яркие отметины чужих зубов и губ. Антипатия была вызвана неожиданно проявившимся мазохизмом. Что греха таить: Бакуго считал себя садистом, он упивался страданиями других, радовался их неудачам, становясь выше, унижая. А тут какой-то фриковатый докторишка заставляет его зажмуриваться и просить большего, чувствуя укус на перекате от шеи к плечу, чувствуя острие холодного лезвия между лопаток, чувствуя обжигающий язык на свежем порезе. Хотелось содрать с себя кожу, оголить сначала мышцы, после — кости, ломая и те, являя миру костный мозг, который поспешно изничтожил бы на месте. Стереть самого себя, заставить исчезнуть из этой квартиры, улицы, города и, в конце концов, планеты. Вывернуть себя наизнанку, продемонстрировать миру внутренности. Сгнить. Развеяться по ветру. Пе-ре-стать су-ще-ство-вать, ебан свет. Тянуло проблеваться или вскрыть грудную клетку кухонным ножом. Оба варианта были слишком заманчивыми и оба были выполнимы. Но показывать слабость перед этим леденцом, что сидел в комнате, отлично отражаясь в зеркале, что висело в коридоре, среди кучи каких-то бумаг (Катсуки до сих пор не верил, что тот психолог, и что у него есть истории болезней) с умным видом, не для Бакуго. Вспоминать о том, что еще вчера он валялся на нерабочей железной дороге, он не желал, запихивая воспоминания куда подальше. Вместо этого, уловив мимолетный холодный взгляд, откидывает голову вправо и проводил пальцами, надавливая до белых полос, по шее. От кромки волос за ухом на ключицы, цепляет указательным и средним пальцами след от укуса на кадыке, смотрит на чужое отражение с вызовом. Правой рукой обхватывает себя за пояс, ведет вверх и немного наискось, прогуливаясь отчего-то холодными кончиками кистей по ребрам. Шото, наблюдая за манипуляциями подростка, откинулся на спинку офисного кресла, зажимая в руке стакан с виски и делая глоток. Немного щурит глаза, показывая интерес. Легкий, разрушить который не составит труда: одно неверное движение и все пропало, зря старался, Катсуки. Начинает играть мелодия входящего звонка. Оба игнорируют. Бакуго — закусив губу, задевая бусинку соска, направляясь вновь к шее, чтобы ухватить себя за волосы на затылке левой рукой, оттягивая, а правой, — неспешно проведя по мышцам пресса, остановится на выпирающей тазовой косточке, подденет большим пальцем резинку белья темно-красного цвета; Тодороки — тихо хмыкнув себе под нос, куда-то в стакан, отопьет еще, следя за чужими руками и зачесывая длинные волосы назад, хрустнет затекшей шеей и, небрежно поставив стакан на стеклянную поверхность стола, встанет, чтобы расстегнуть несколько верхних пуговиц черной рубашки. Янтарная жидкость выплеснется на стопки бумаг, пропитывая запахом спирта и оставляя разводы алкоголя и чернил. Емкость, опрокинувшаяся на бок, покатится по столу и, с громким звоном, упадет на пол, разбиваясь. Мысленно Катсуки провел параллель между собой, событиями вчерашнего дня и этим бокалом, криво усмехнувшись отражению. Ледяное прикосновение чужих рук к спине вернуло в реальность, заставляя против воли немного отдернуться в сторону. — Не касайся меня, — оранжевые глаза сверкнули агрессией, смешанной с азартом. — Иначе сломаю тебе что-то, — Шото улыбается. Неискренне. Улыбается, как каждому из своих пациентов. Делает вид, что ему есть дело до их проблем, что поможет, ведь это святое дело врачей. Катсуки знает. Со временем он изучит все его улыбки, полуухмылки, взгляды и даже незаметные обычному человеку изменения на его лице. И он будет знать, что Тодороки никогда не проявляет ярких и правдивых эмоций. — Лжешь, Катсуки, лжешь, — протягивая гласные, шепчет на ухо блондину психолог, утыкаясь лицом в чужой затылок. Руки ловко прошлись кончиками пальцев по лопаткам, опустились на поясницу и разделились: левая легла на член, прикрытый тонкой тканью белья, вырывая из легких жертвы громкий выдох; правая — ухватила за челюсть, поворачивая лицом к лицу. Тонкие, почти в тон кожи, губы накрыли чужие, истерзанные ранее поцелуями-укусами. Шото всегда без церемоний врывается языком в рот обладателя оранжевых глаз, заставляя закрывать их от наслаждения, податливо принимать и тянуться, выпрашивая еще. Каждый из их поцелуев был мокрым — слюну никто не сглатывал, болезненным — оба пытались кусаться, будто бы хватаясь за единственное, что поможет выжить, и со стонами — Катсуки чувствовал его язык на своем, на нёбе, доходящий, казалось, почти до глотки.***
Шото ненавидел своего отца, даже несмотря на то, что пошел так же в медицину. Энджи не понимал своего сына и пытался заставить пойти в медицину. Шото ненавидел своего отца, ведь тот считал профессию психолога далекой от медицины. Энджи не понимал своего сына, ведь тот считал профессию психолога отраслью медицины. Шото ненавидел своего отца, даже несмотря на то, что тот пристроил его в лучшую клинику. Энджи не понимал своего сына, но радовался, что тот согласился пойти в ту клинику, которую рекомендовал отец. Последний потратил очень много нервов (может быть, сейчас он признал бы психолога врачом), возможно, это и был ответ. Шото ненавидел своего отца, даже несмотря на то, что он отличный врач. Энджи не понимал сына, его ненависть. Он же отличный врач, тот должен гордиться. Поэтому Шото был доволен (чего, конечно же, привычно не демонстрировал), когда Катсуки, с одной лишь ему ведомой целью, пришел в больницу, где и работал разноглазый. В тот день у новенького был День рождения, и, после дневной смены, кому не требовалось идти на ночное дежурство, небольшая компания собралась в кабинете Тодороки. В самый разгар веселья, насколько это было возможно в лечебном заведении, «какого-то черта лысого» появился отец психолога, с заезженной пластинкой о том, что тому следовало бы пойти на нормального врача, а не тратить время тут. Празднику, честно говоря, он не помешал: все привыкли, только интерн из хирургического, он же именинник, поглядывал на Шото как-то виновато, будто из-за него и пришел «этот старый мудак». Вот только сейчас, буквально следом за незваным гостем, чуть ли не срывая дверь с петель, вломился взлохмаченный подросток, во взгляде которого читалось чистое желание сломать что-то и желательно кому-то. Не вникая в ситуацию, идя напролом, тот подошел как можно ближе к гетерохрому, ткнув указательным пальцем в грудь. — Уёбок, — вместо приветствия говорит тот. — Я рад видеть тебя, Катсуки, — «больше, чем отца» хотелось добавить доктору, вот только упомянутый его и перебил. — Почему этот мальчишка так общается с тобой, Шото? Катсуки, повернув только голову в сторону «мудозвона старого», вскидывает брови и разворачивается уже полностью. Смотрит на своего мучителя, показывая теперь пальцем на Энджи. — Этот… — он выдержал паузу, думая, как лучше назвать собеседника. Вспоминаются слова Тодороки. — Этот мудак твой отец? Возмущение заставляет мужчину приоткрыть рот и потерять мысль. Гетерохром довольно хмыкает, он горд этим парнем, но этого не покажет. Блондин же подходит теперь к шокированному, разведя руки в стороны: — Да ты заебал его уже за хер-знает-сколько-там-лет, — громкий хлопок сведенных ладоней, интерн дернулся, прячась за подругой с каштановым каре. — Всем насрать, что ты попёздываешь из своего мирка. Особенно этому флагу Польши, — он указал на упомянутого Шото за своей спиной. Оттесняя мужчину к дверям со злобным оскалом на лице и гневными словами, он пугал заодно некоторых работников. Тодороки Шото был благодарен этому парню за веселый концерт, даже не зная, зачем тот пришёл.***
Холодная рука, окрашенная в багряный цвет крови, проводит кончиками пальцев по бледным искусанным губам. Блондин улыбается как-то пьяно, высовывает язык, слизывая свою же кровь. А после наклоняется к столу, к белой неровной дорожке. Вдыхает её всю, оставляя след «снега» над губой, смешивая с алой жидкостью. Гетерохром целует парня, собирая белый порошок языком, а тот продолжает улыбаться. Руки. Много рук, они повсюду: касаются шеи, расслабленных плеч, тянут за короткие волосы назад, пропихиваются в рот, трогают задницу, оглаживают ноги… Бакуго не чувствует отвращение. Ему похуй, пускай даже он будет издавать самые громкие стоны от заломанной руки; пускай даже он попросит о большем, когда шрамомордый затянет петлю на его шее; пускай даже он сдохнет (чему был бы очень рад) во время очередного оргазма с удушьем и множеством травм. Но его разрывает, вся ненависть к самому себе становится сильнее. Желание вдохнуть как можно больше наркотика и смешать с алкоголем, которого в доме психолога полно, не оставляет не на секунду. Блондин представляет, как его мозг затуманится еще больше, как галлюцинации нападут на него со всех сторон, как озноб будет бить и без того дрожащее тело, как сердце перестанет качать кровь. Но Тодороки убирает пакетик в, как казалось нетрезвому юноше, неизвестном направлении. Утром он найдет его и смоет, скривив лицо и испытав очередное отвращение к себе, но сейчас его накрывает злость. Со стола летит всё: графин с виски, стаканы, какие-то бумаги, стеклянная статуэтка… Обладатель оранжевых глаз хватает доктора за воротник идеально белой рубашки, приближая к своему лицу. Его — не читаемо. Катсуки не имеет понятия, зачем он это делает, а гетерохром терпеливо ждет дальнейших действий. Неудавшийся суицидник мог бы ударить по ебалу, мог бы прописать под ребра, но он впивается в чужие губы поцелуем и толкает разноволосого назад, чтобы тот улегся на этом по-уебански узком диване. Черная футболка, перепачканная в белом порошке и янтарной жидкости, летит в сторону, а сам парень усаживается на чужие бедра, вновь проклиная узкость их временного ложа. Тодороки, взявший дозу меньше и способный мыслить трезво и даже держать маску, все равно с интересом рассматривает блондина. Тот не заставляет себя долго ждать: пуговицы чертовой рубашки летят в сторону, не выдерживая напора; ремень на брюках резко и неосторожно расстегивают, оцарапывая кожу; руки хватают Бакуго за талию, сильно сжимая бока (утром обнаружатся синяки, чему обладатель будет вовсе не рад); по оголённой груди лежащего проводят языком, наклоняясь и выгибаясь в спине. Юноша кусает ключицу, заставляя Шото от неожиданности дернуться, но дальше доктор, хватая за руку начинающего наркомана, скидывает того с дивана на пол. Рука ноет, болит, рискует вывихом, а психолог продолжает тянуть вверх, усаживаясь на спину… пациента? О да, тот несомненно теперь его постоянный клиент. Клиент, которому он не поможет, а лишь усугубит ситуацию. В сентябре Катсуки впервые пробует кокаин, празднуя начало второго триместра, на который даже не появился. В сентябре Шото впервые разрешает кому-то оставить на его коже следы жёсткой ебли, уже понимая, что этот парень его погубит, но смело забивает болт.***
На Новый год Бакуго срывается впервые. Под бой курантов каждый радостно разливает шампанское и пьёт его из вытянутых бокалов. Под бой курантов Катсуки чувствует удушье и слезы на щеках, сжимая в руках свой свитер. Под бой курантов Тодороки слышит звон стекла и видит сидящего на полу в истерике блондина, тянущего себя за волосы. На Новый год Шото впервые не знает, как задействовать свои знания в области психологии. При свете гирлянд каждый рассказывает весёлые истории в кругу семьи или друзей. При свете гирлянд Катсуки задыхается, хватаясь руками за край рубашки застывшего доктора. При свете гирлянд Тодороки растеряно смотрит на парня, медленно осаживаясь на пол. На Новый год оба впервые чувствуют что-то новое. Под пожелания лучшего, весь город вскрывает подарки и смеётся. Под просьбы успокоиться, Катсуки пытается не вскрыть себя. Под мольбы помочь, Тодороки вскрывает свое сердце, давая узреть блондину его беспокойство. Психолог находит таблетки (в будущем Бакуго не слезет с них, принимая каждый день всё больше и больше), заставляя оранжеглазого выпить их. Тот сопротивляется, грубо отвечает, что «нахер не нужно, я не хочу убивать свою печень этим дерьмом», но всё равно берет стакан и успокоительное. Со злобой он выпивает данное, а доктор, не обращая внимания на проявление агрессии, берёт того на руки и относит в свою комнату. Парень ощущает тепло чужого тела и крепкие руки, что прижимают к себе. Он не обнимает Шото, делает вид, что его это не касается в целом. На Новый год Катсуки Бакуго впервые просыпается один в кровати гетерохома.***
На работу вызывают даже в День Рождения. Приходится расстегнуть руки своей жертвы, оставив того с увечьями одного в комнате, и уйти, чтобы переодеться. В больнице на него высыпают миллион поздравлений и пожеланий: интерн, накрепко зацепившийся за персонал, позволяет себе обнять Тодороки и вручить открытку; вечно уставший главврач отделения с не менее заебавшимся еще одним доктором желают успеха в карьере и пожимают руку; низенькая врач из педиатрии немного смущённо протягивает небольшой подарочный пакет… Шото натянуто улыбается, сухо благодарит каждого и уходит к себе. На двенадцать часов у него запись: девушка-подросток с подозрением на паранойю на основе фобий. Время поджимало, пришлось как можно быстрее сложить документы в неровные стопки, смахнуть с дивана невидимую пыль и сесть за стол, открывая карту той самой пациентки. Как только взгляд гетерохрома метнулся на часы, сверяясь с временем, в кабинет вошла яркая девушка, постучав. Её волосы были кудрявыми, слишком розовыми, как и элементы одежды. «Пытается быть заметной, отвлекая внимание от своей проблемы», — пролетает в мыслях доктора. С приветной улыбкой он поднимается, указывая рукой на диван. Берёт небольшой блокнот и ручку, присаживаясь на соседнее кресло. Малинка, как окрестил её про себя Шото, кивает и медленно, даже слишком тихо, проходит по кабинету, присаживаясь на указанное место. Сцепленные руки в замок пациентка просовывает между сжатых ног и наклоняется немного вперед. Взгляд её бегает по полу, но не поднимается на разноглазого. — Здравствуй, — он закидывает ногу на ногу. — Меня зовут Шото Тодороки. Не представишься? — Мягко, словно с ребёнком, проговаривает парень, подготавливая ручку, чтобы записать имя. — Я…- Она оглядывается на закрытое окно, облизывает нервно губы.- Мина Ашидо. Тодороки кивает, протягивает «угу» и записывает. Рядом рисует небольшую ягоду малины с ручками-ножками. Непрофессионально. — Что тебя тревожит, Мина? — Ничего, со мной всё хорошо, — Ашидо обнимает себя за плечи, отворачиваясь в сторону. — Ты должна быть честной со мной, если хочешь, чтобы я помог. Ты же хочешь этого? — Я боюсь, — после небольшой паузы произносит розововолосая. Уже не ожидавший ответа психолог приподнимает брови. — Чего ты боишься? — Смерти, — она вновь выдерживает паузу, Шото понимает, что это не единственный страх. Он дает ей шанс продолжить: — А чего боитесь вы, доктор? Жёлтые глаза впиваются в голубой и серый, вглядываясь глубже, чем остальные, кого знал и знает парень. Улыбка вздрагивает на уголках, но не исчезает. Впервые, в свой двадцать седьмой день рождения, он задумывается над этим вопросом всерьёз и, к своему огромному сожалению, слишком быстро находит ответ. Шото понимает. И это осознание, как змей оплетает его, душит, заставляет подавиться воздухом, словно утопающего. Выдает его лишь тихий выдох, но, когда Ашидо уходит, доктор закрывает лицо руками и садится обратно за рабочий стол. Откидывается на кресле и тихо смеется. Это блядский пиздец. Подумать только. Ему почти тридцать, за спиной примерно пять лет успешной работы в лучшей и частной клинике. Какой-то парень, которому еще при первой встрече нужно было подсыпать яд, чтобы тот скорее сдох, оказывает на него влияние. Заставляет волноваться. Тодороки хватает историю розововолосой, прочитывая раз за разом уже выученную информацию. Пускай он сидит тут, но мысли далеко. Папка летит в сторону. Закидывая ноги на светлый стол, гетерохром закуривает. Взгляд бродит по помещению, в голове всё путается. Задобрить? Заботиться? Привязать к себе, чтобы не ушёл? Ты ничтожен, Шото. Ты хочешь развить у бедного мальчика синдром Бонни и Клайда? Доказать ему, что без тебя он не сможет? Что ты без него не сможешь? Гореть тебе в Аду, сука. Стук в дверь заставляет дёрнуться и отставить размышления. Через приоткрытую дверь в кабинет заглядывает интерн. Тёмно-зелёные и немного кудрявые волосы забавно дергаются. — Я не помешаю? — Тодороки тушит сигарету и опускает ноги. Дежурная улыбка встречает зашедшего. — Нет. Проходи, — он указывает на небольшое кресло напротив. Юноша закрывает за собой двери и аккуратно садится на предложенное место. — Ты хотел что-то конкретное? — Нет, не то, чтобы прям что-то важное, — он выставляет руки вперед, а после чешет застенчиво затылок. — Я всего лишь хотел спросить какие у тебя планы после работы… Шото мысленно усмехается. Весьма смело. Его зовут на свидание? Прогулку? Секс без обязательств? Он зажигает еще одну сигарету, делает тягу и смотрит на обладателя зелёных глаз. — Изуку, сколько тебе лет? — Двадцать четыре, — как-то неуверенно ответил Мидория. — Летом двадцать пять… — тише добавил интерн. Гетерохром пристально вглядывается в изумрудные глаза напротив и делает ещё одну тягу. Он кивает, тушит недокуренную сигарету и, схватив пальто, выходит из кабинета под руку с парнем. Квартира встретила теплом и уютом, но пришедшим было плевать. Кое-как скидывая обувь и верхнюю одежду, они продвигались в сторону комнаты. Тодороки, не знающий пути, следовал за зелёными глазами, которые в темноте, казалось, светились, словно два изумруда. Крепкие руки невысокого парня тянули второго за галстук, губы периодически встречались с чужими. Гетерохром, завидев приоткрытую дверь, а за ней кровать, подхватил Изуку, заставляя обхватить себя ногами, и быстро заходит в помещение, стараясь не собрать чужой спиной углы и дверные косяки. С Изуку всё недостаточно. Его голос недостаточно громкий, недостаточно хриплый и в нём недостаточно мольбы. Недостаточно касаний, этой гибкости, подчинённости, разведённых ног, похабно раскрытого рта, недостаточно чертовых «глубже» и «быстрее». Одно сплошное «недостаточно», выводящее Шото из себя. Хочется большего. Взять полностью, вытрахать все стоны, пока не сорвёт свой ебучий голос; вжимать в поверхность стола, а не ёбаной кровати, да так, чтобы потом всё болело; поставить на колени, оттрахать в рот. До слез, до криков, до рвотных рефлексов и скулежа. И чтобы потом попросил ещё. Но вместо всего он уходит, когда Мидория засыпает. Ебись оно сферическим конём! Да, блядский Катсуки нужен ему; блядский Катсуки держит его на коротком поводке; блядский Катсуки, не Тодороки, управляет процессом. Впервые, утром двенадцатого января, Шото осознает, что зависит не от наркотика, не от алкоголя или никотина. Он зависит от светловолосого парня с красно-оранжевыми глазами и наглым оскалом.***
Если бы Тодороки сказали два дня назад, что он будет зависать в клубе со своими пациентами и коллегами, он бы рассмеялся. Если бы ему сказали этим утром, что всё те же будут сидеть с двух сторон от него и прижиматься ближе, он бы сказал, что всякое бывает. Если бы тринадцать минут назад ему сказали, что его мучитель с еще одним пациентом устроят приятный концерт перед его глазами, он бы сказал, что ему похуй.Всё, что кажется нам важным, тоже кончится однажды. Всё, что кажется нам важным, тоже кончится однажды. Всё, что кажется нам важным, тоже кончится однажды. Всё, что кажется нам важным, тоже кончится однажды.
Если бы Бакуго сказали вчера, что его потащат в клуб одногруппник и ёбаный доктор, он бы послал говорившего. Если бы ему сказали днем, что он с радостью засосёт новоиспеченного друга, он бы с радостью ударил кого-то об стену. Если бы пять минут назад ему сказали, что он начнёт ревновать половинчатого, он бы лишь показал средний палец, занюхивая первую дорогу снега.Мне уже совсем не жаль ни головы, ни тела Отсекаю всё, что троекратно устарело. Я не помню слов, а может быть, ещё не знаю Только твоё имя я охотно забываю.
Тодороки смотрит в потолок, еле приоткрыв глаза и удерживая у губ косяк. Чувствовать чьи-то губы на шее приятно, язык — намного лучше. Справа от него Мина старательно целует каждый миллиметр кожи, Каминари — слева — вылизывает. Их руки блуждают по ключицам, по кубикам пресса под рубашкой, встречаются на груди. Пальцы переплетаются, они целуются прямо там же, забывая о чертовой деловой этике, о субординации. Шото сидит, раздвинув ноги, между них сидит голубоглазый брюнет. Гетерохром опускает голову, выпускает дым и смотрит вперёд, запуская руку в густые чёрные волосы перед ним.Вспоминаю то, что завтра будет только хуже Чек на кассе точно больше мне уже не нужен. Я бы жила вечно в этом злом, холодном мире Я сквозь слёзы удивляюсь красоте и силе.
С Миной он до этого встречался лишь на приёмах, Каминари он уделил за всё время работы в сумме минут десять. Имя голубоглазого обладатель шрама на лице не помнил. Пальцем темноволосый выводил узор на коленной чашечке, иногда поднимаясь выше, ближе к паху. Пациентка и коллега оккупировали его шею, уши и, временами, друг друга, кусая, облизывая и оставляя засосы. Непрофессионально? Плевать. Шото, как же твой красный диплом, который ты так усердно получал? Плевать. Всё внимание доктора было обращено на Катсуки, который, кидая взгляды на одинокого зрителя, прижимал к себе однокурсника. Тот, в свою очередь, распускал руки, целовал блондина. Игра. Происходящее было простой игрой для Тодороки и Бакуго. Вот только кто победитель, а кто проигравший?Моё сердце остывает Ярости в нём больше нет. Тело всё ещё страдает Я из тьмы иду на свет.
Катсуки хватает аловолосого за челюсть, сжимает, целует. Грязно, мокро, со стуком. Нос в белом порошке, чужой язык слизывает кокаин. Тело горит, чужие руки стягивают черно-оранжевую рубашку. Взгляд прикован к психологу, чужие прикосновения не заставят его закрыть глаза. Блондин прекрасно видит, как какой-то очередной фрик расстёгивает брюки Шото, как его руки поглаживают бёдра гетерохрома, касаются горячей кожи под рубашкой. Как чужие губы касаются через ткань к члену его доктора. И как довольно ухмыляется психолог. И Бакуго не знает, что он ненавидит больше: этого долбоёба или что это заводит его. И в придачу действия Киришимы отдают приятной дрожью и мурашками по коже.Ты вообще не знаешь, сколько твоё время стоит, Думаешь, это бабло тебе его удвоит? Все свои мечты ты продаёшь и покупаешь, Вижу я всё то, что ты внутри себя скрываешь.
Тут два его пациента, один коллега, незнакомец и его мальчишка. Тодороки вспомнил имя брюнета — Даби. Хотя, скорее это было имя его второй личности. Он притащил парня с раздвоением личности в клуб, дал наркотики и алкоголь. И нет, он совершенно не испытывает терзаний совести. Он притащил девушку с паранойей и фобиями, дал наркотики и алкоголь. Его совесть умирает, загибается, даже не пытается намекнуть, что это все неправильно. Он убивает их, потому что убивает себя. Ты эгоист, Шото.Только смерть тебя вообще никак не беспокоит Правда, эта карта все другие карты кроет. Я бы жила вечно в этом злом, холодном мире Я сквозь слёзы удивляюсь красоте и силе.
Они оставляют всех в клубе. Они уходят. Шото ебет его прямо на кухонном столе, придушивая и кусая плечи и шею. Катсуки готовь умереть под ним, выстанывая «папочка» и чередуя с матами. Впервые Тодороки осознает, что ему действительно нравится такое обращение. Впервые Катсуки искренне рад, что встретил гетерохрома, ведь еще никто не драл его как последнюю суку.***
Катсуки вскрывается на свой девятнадцатый день рождения, встретив уже четвертый приступ. Желание вывернуть себя усиливалось, и в этот день, когда разноцветного придурка не было дома, переполнило его более чем. Он находит лезвие в одном из многочисленных шкафов в кабинете Шото, на столе — графин с излюбленным виски того же еблана, и, не хватая стакан, пьет из горла, проливая на себя и сидя с рыданиями в ванной, которая постепенно набиралась теплой водой. Девятнадцать лет, почти год из которых он провел в квартире этого шрамомордого, принимая (пытаясь принять) всю эту грязь, которую не смыть. Ее можно выпустить с кровью, со слезами и спустить в смыв, в трубы, в канализацию. Лезвие блестит, призывает окропить своей кровью, испачкать, сделать таким же грязным, как он. Испортить. Шото его испортил. Разноволосый оказывает первую помощь с дрожащими руками. Но в этот раз он не теряется, ловко вытягивает блондина из воды и кладет на пол. И без того бледная кожа походит на фарфор. Прикоснись Тодороки лишний раз или немного сильнее, он рассыплется. Разобьется, сломается. От такого сравнения обладатель оранжевых глаз хрипло смеется. Он уже сломлен, уже разбит, и все осколки разбросаны по миру. Их не найти. Доктор обрабатывает раны, перевязывает, пока светловолосый бесстрастно смотрит на потолок. Свет лампы жжет, но плевать. Шото заставляет пить успокоительное, когда Бакуго решает сесть на пол, рассматривая новоприобретенные бинты на предплечьях, но тот все равно выплевывает лекарство. Парень ненавидит своего мучителя и спасителя одновременно, он все еще дрожит, шмыгает носом, но не показывает, как ему плохо. Обойдется. Тяжелые веки прикрывают глаза, а сильные руки подхватывают Катсуки и несут в комнату. Кровать не кажется такой уж теплой и мягкой, приглушенный свет ослепляет, тихий голос не успокаивает. Парень переводит взгляд на гетерохрома. Он его ненавидит? Несомненно. Истерика возвращается, накрывает еще сильнее. Будто волны накрыли, обрушились, как если бы он стоял на дне моря, а вся вода просто упала. Как если бы он шел за Моисеем самым последним, задержался из-за какой-то мелочи, и просто не успел. Рука сжимается в кулак (не без боли: бинты тянут, порезы саднят), и он ударяет психолога прямо в скулу. Удар вышел слабым, а ведь ему так хотелось как можно сильнее прописать по этому смазливому ебалу. Залечишь свои раны, Тодороки Шото? Сможешь справиться с ними сам, успешный доктор? Еще один удар, сильнее. Врач хмурится, хватает за запястье разбушевавшегося, сжимая. Неудавшийся суицидник выхватывает кисть, не обращает внимание на кровь, пропитавшую бинты, на боль, пронзающую до мозга костей, и на попытки его успокоить. — Катсуки, ты… — Я не знаю, что мне делать дальше! — С криком перебивает его студент, хватая себя за ворот мокрой футболки, сжимая в руке. На глазах наворачиваются слезы. Пока недодоктор находится в замешательстве, блондин, с силой зачесывая волосы назад и сжимая их у корней, спиной вперед сползает с кровати на пол. Холод отдает в ноги неприятной и легкой болью. Слишком много боли на сегодня, слишком много страданий. Стена преградила путь к отступлению, из-за чего, всхлипывая носом и пряча лицо в сгибе локтя, он оседает на пол, прижимая колени к груди и обнимая их. — Я все испортил! — Он поднимает взгляд на медленно подходящего Тодороки. По щеке течет слеза, которую парень как можно скорее стирает. Он не слаб, не перед этим фриком. Когда спаситель (хотя, по мнению Катсуки, скорее убийца) присаживается перед ним и шепчет какие-то не особо действующие успокаивающие слова, Бакуго злится. Злость застилает глаза, опьяняет не хуже виски, дурманит, как тот кокаин, разделенный на двоих в приятный вечер. Он, резко становясь на колени, хватает Шото за воротник частично промокшей рубашки, и ударяет лбом в нос. Не ожидавший доктор прижимает руку к ушибленному месту, на секунду теряется в пространстве и пытается сфокусироваться на том, от кого действительно зависит. Светловолосый не теряет времени: впечатывает разноглазого затылком в ламинат и не отпускает, вытирая другой рукой слезы. Гетерохром чувствует, как на секунду дыхание перехватило и закружилась голова. В глазах темнеет, а изо рта вырывается лишь негромкий хрип. Возможно, он слышал, как что-то треснуло. Тем не менее, Тодороки вновь хватает руку, которая прижимает его к полу, но не сжимает. Не отстраняет, не царапает, не давит на порезы. Просто держит чертову руку ебаного Катсуки. — Всё могло быть отлично, — закусывая губу, произносит блондин. Ласково, насколько он вообще может, проводит пальцами по лбу, по краю шрама, будто извиняясь. Дальше — к волосам, зарывается в них пальцами, закрывает покрасневшие и саднящие глаза. Шепчет что-то неразборчивое себе под нос и, сжимая чужие волосы в кулак, еще раз бьет затылком об пол, тут же отдергивая руку. Словно дотронулся к чему-то омерзительному. Разве не ты тут грязный и противный, Катсуки? Разве мразь тут не ты, Катсуки? Разве не тебе гнить в канаве, среди смердящих трупов, а, Катсуки? Среди таких же слабых, как ты, Катсуки. Бакуго встает. Руки и ноги дрожат, но злость дает силы. Он трет руками лицо до покраснения, вытирает слезы, сжимает свою челюсть. Тодороки переворачивается на живот, держа опору на локтях. Голова болит, кружится, хочется блевать. Темные пятна медленно исчезают. Нужно встать, нужно успокоить его, нужно, нужно, нужно… А что нужно тебе, Шото? — Катсуки, послушай. — Нет, послушай ты! — Он наступает на спину ненавистного уебана, заставляя вновь распластаться на полу. Пряча лицо в руках, парень отходит ближе к окну. — Что с тобой, блядь? Почему ты просто лежишь? Неужели сил хватает ебашить по мне лишь когда я подвластен тебе? Когда я слаб и принимаю всё дерьмо, что ты спихиваешь мне! Какой же ты уебок, двумордый… Тодороки слушает и слышит. Бакуго нужно, чтобы он его ударил? Он решил выбрать новый вариант прелюдии? Доктор смеется, медленно становится на четвереньки, на колени. Зачесав волосы назад, он не скрывает эмоций. — Ты жалок, Катсуки. Встать оказалось сложнее, чем он думал, но, придерживаясь за шкаф, у гетерохрома это получается. Блондин стоит прямо перед ним, искусывая свои губы. Взгляд его бегает. Он не знает: ударить еще раз или дать прийти в себя? Может просто уйти из дома и закончить начатое? В канаву. Да-да, ведь он жалок. Он ничтожен, ненужный. Шото использовал его и выбросил, как мусор. — Мудак…- негромко произносит Бакуго, опустив голову. Руки сжаты в кулаки, хочется кричать. Сорвать глотку, орать так долго, чтобы половинчатый оглох. — Из-за меня у тебя теперь нет будущего, а у меня — из-за тебя! Если бы мы не встретились, ничего бы не произошло! На слезы сил не осталось, агрессия отошла. Тело онемело, будто он довольно-таки много выпил. Только это все равно не помешало почувствовать удар в скулу, а после — легкий привкус крови ко рту. Колени подвели, пришлось упасть на них. Будут синяки. Катсуки ждал еще удара. По ребрам, по лицу, по почкам, так же об пол… Но холодные пальцы, прошедшиеся по разбитой скуле, заставили подумать о ином. Тодороки так же стоит перед ним на коленях. Во взгляде нет злости, презрения или отвращения. Бакуго может поклясться, что там промелькнуло что-то нежное. На долю секунды. Мужчина хватает студента за затылок, упираясь своим лбом о чужой и тихо шепчет: «Ты редкостный уебок». Обладатель оранжевых глаз сглатывает вязкую слюну, криво усмехается и отвечает, что «есть с кого брать пример». Шото обнимает юношу. Катсуки просыпается раньше обычного, впервые обнаруживая себя в объятиях психолога. Впервые ему так спокойно. Впервые его не тошнит от самого себя. Впервые он робко обхватывает руками талию почти что тридцатилетнего мужчины. Тодороки сквозь сон ощущает ответное объятие. Парень мог бы отпихнуть юношу, уйти до того, как тот проснулся бы, но лишь прижимает его крепче, ближе к себе. Его страх — потерять этого вредного и эгоистичного блондина. Его страх, что однажды его встретит тишина пустой квартиры.***
Не впервые Катсуки просыпается раньше Шото. Словно призрак, он тихо перемещается по квартире, на кухню. Заваривает крепкий кофе без сахара, раскрывает пачку печенья с цедрой. Сегодня нет пар, сегодня светит солнце, сегодня лето. Напиток обжигает, сладость крошится, лучи светят прямо в лицо. На волосы, придавая им желтоватый оттенок, а глазам — насыщенно-оранжевый. Взгляд цепляется за шрам на правой руке. Средним пальцем левой он проводит по нему, от запястья почти что до сгиба локтя. Давит аж до белой полоски. Сильно, будто пытаясь разодрать нежную кожу, вновь выпустить кровь. Но нет, всего лишь вспоминает. Бакуго делает всё быстро. Скидывает вещи, коих было не так уж и много, в небольшую спортивную сумку, царапает краткую записку, успев пролить на неё немного кофе, которую вешает на холодильник, и, схватив чужую пачку Мальборо, застыл в коридоре прямо перед входной дверью. Дурак, ты привязан к этому месту. Останешься еще на секунду — не уйдешь уже никогда. Он тихо ставит сумку на пол, кладет сигареты на полку и проходит в комнату, где спит Тодороки. Руки обладателя оранжевых глаз холодные и дрожат. Он весь дрожит. Как струна арфы, натянутая до предела, и об которую царапает в кровь свои пальцы арфист. Шото — арфист, и он не царапает пальцы, он калечит душу. Катсуки тихо и грустно смеется, поправляя спавшую на чужое (но на самом деле родное) лицо белую прядь. Блондин аккуратно садится на край кровати и целует в лоб… любовника? Чёрт, а кто они друг другу? Не поздно ли ты задался этим вопросом, Бакуго? Плевать. Нужно уйти, пока не стало поздно, пока не появилось жгучее желание (честно сказать, оно и не покидало его) остаться, обнять со спины, а потом бурчать, что на завтрак даже нечего есть, заказывая пиццу или предлагая сходить в ту кафешку, которая недалеко от дома с вкусными круассанами и кофе. В коридоре он хватает сумку, выходит из квартиры (закрыв двери и оставив ключ под ковриком, конечно) и уходит так далеко, как только может. Кусая губы, раздумывая о том, что стоило бы вернуться, что он неправильно поступает. Эгоистично. Мерзко. Отвратно. Вот только приходит в себя он на знакомом уже месте, которое успело за год зарасти травой еще больше. Он возвращается туда, где все началось. Старая железная дорога, по которой давно не ходят поезда. На которой он оставил свое жалкое прошлое. Вдалеке слышится стук колес по рельсам, и на горизонте проезжает железный монстр. Сумка падает на землю, которая от чего-то была сыровата. Ночью был дождь? Парень идет вперед, чешет шрамы, матерится и извиняется. Лихорадочно, много, как будто благодаря этому дышит. Шум ближе и ближе, еще метров тридцать. Сердце словно бешеный пес, который хочет вырваться наружу. Хэй, тише, еще немного и сможешь увидеть мир. Жарко. Катсуки бросает куда-то в сторону накинутую поверх черной футболки рубашку в оранжевую клетку. Утирает тыльной стороной ладони испарину со лба, дышит ртом. Жадно глотает воздух, облизывает пересыхающие губы. Холодно. Пальцы ледяные, он дрожит. Его морозит. Он болен, верно? Это только видения из-за высокой температуры. Он лежит на кровати у двумордого, пока тот меняет тряпочки на его ебаном лбу, целует уебские шрамы на руках и вызывает конченную Скорую, которая, блять, никогда не приедет. Ведь он мертв, а мертвым не нужная помощь. Им нужен покой. Нога цепляется за что-то, и вот он на земле. Около железной дороги, по которой минут пять назад прошел состав. Переворачивается на спину и смотрит на небо. Темнеет, а ведь, казалось бы, не так давно он вышел… нет, позорно сбежал из квартиры Тодороки. Живот сводит судорогой, а руками он закрывает лицо, издавая хрипы. Катсуки Бакуго устал, задолбался, заебался и просто хочет сдохнуть. Шото просыпается в полнейшей тишине. Не впервые Бакуго куда-то уходит, когда мужчина спит. Не так часто, но и не раз в пять лет. Но в этот раз на душе было неспокойно. Стало пусто и… слишком тихо. Как год назад, до того, как он встретил этого надоедливого юношу. Слишком резко он встает и выбегает в коридор, замечая сигареты не на своем месте. Он вышел покурить? Нет, глупо, обычно он курит прямо в квартире. Пар обуви стало меньше. В магазине? Тодороки хмурится. О, Катсуки, смотри, он проявляет эмоции, ты там рад? В квартире одиноко, прям как в детстве, когда мать упекли в психушку. И так же страшно. На кухне грязная чашка, раскрытое печенье. За окном темнеет, но внимание его привлекает испачканный клочок бумаги на холодильнике. Руки дрожат, магнит падает на плитку и разбивается. Шото проклинает Бакуго, ненавидит и умоляет вернуться. Он как магнитик. Вот только последний можно склеить. Гетерохром слышит, как где-то далеко гудит поезд. Он слышит чьи-то рваные вдохи-выдохи, осознавая позже, что это его собственные. Он не думает, он опустошен, он сжимает в руке пистолет — подарок отца на какой-то конченный праздник. Надежда, что, засунув оружие куда подальше, он больше его никогда не увидит, не оправдалась. Красивая пара, Шото? Мертвая пара. Твое спасение стало твоей погибелью. Тодороки прикладывает пистолет к коже. Металл холодит под подбородком. Бакуго ложиться на рельсы на спину, созерцая первые звезды на небе. Металл холодит шею и бедра. Тодороки ощущает дрожь своих рук и нажимает на курок немного сильнее. Бакуго ощущает дрожь железной дороги из-за подъезжающего поезда и его самого трясет намного сильнее. Грудь вздымается слишком часто, дышать становится больно. Слезы текут из глаз. Тодороки зажимает в руке записку. Бакуго держит в руке черную рубашку. Свет слепит, гудок оглушает. Катсуки позволяет себе зарыдать в голос, зажмуриваясь. Но в небо он шепчет тихое: «Я люблю тебя, Тодороки Шото». «Завтракай хотя бы иногда, двумордый», читает в сотый раз доктор. Ему кажется, что, вместе с очередным гудком далеко от дома, он слышит признание в любви. В их первую встречу он смеялся. А сейчас тебе смешно, Шото? Тишину разрезает выстрел. Я люблю тебя, Катсуки Бакуго.