синдром Шляпника

— Запрещенные темы? — ради приличия — Слава видит — осведомляется Шокк, ответ должен быть только один — отрицательный; и Слава хмыкает про себя, хмыкает так выразительно и важно, что, кажется, это отражается даже на его лице — похуй: Ты уверен, что готов услышать ответ? — Никакого упоминания Мирона, — выдаёт он: эта тема — самая любимая для Шокка — его вино в пустыне «Библии», корзина хлеба и рыбы там же. Смысл существования. Хуй тебе, думает Слава. Слава называет его по имени специально — прямой удар носком ботинка под ребра, вышибающий весь воздух, очерчивающий границы и обозначающий правила. Не трогай его. Задушу, сука. Без ебли задушу. Шокк глаза наружу выкатывает и рот открывает, совсем чуть-чуть — так и сидит несколько секунд — ловит воздух носом или не ловит вовсе, по нему хрен поймешь, если честно: кадык дергается почти безостановочно. Жизнь висит на мироновском засосе на левой ключице. Слава ежится: ветер забирается под футболку животным страхом, и Слава весь неуклюже-длинный, незащищенный ни капли ни от ветра, ни от Шокка; взгляд скользит по татуированным рукам, которые прикасались к Мирону (когда-то), которые обнимали его, которые ему н р а в и л и с ь, которые он л ю б и л. «Ты недавно болел, Слава, надень куртку, не будь ещё большим ебланом», — подсознание говорит голосом Мирона и его слушать приятно, хотя несет он на редкость раздражающие вещи. Слава улыбается мыслям, Слава улыбается Мирону, который его сейчас не видит; оно к лучшему, Слава думает, Шокку он тоже улыбается, и мысленно тянет руки к его горлу, а носки подошвы инстинктивно тянутся к бокам — таким раздражающе мягким, здоровеньким, целым. Слава мысленно скалит зубы. Цепляется пальцами за край крыши — цепляется за Мирона, за свою жизнь, за шанс вышвырнуть зазнавшегося гостя прошлого отсюда — из и х жизни. За всё, что может, цепляется. Пока может. Шокк захочет — скинет, а Слава, — Славочка, что же ты делаешь со своей жизнью, глупенький мальчик, — послушно вниз полетит, и удар глухого тела о землю выбьет из него все кости разом — как нехер делать. Нехер любить Мирона. Шокк тоже хмыкает: — Любишь его? Слава хуеет, и даже не скрывает этого, Шокк-я-убью-за-Мирона-и-ради-него-даже-если-ему-нахуй-не-нужен сидит спокойно; пальцем указательным только дёргает — сгибает резко, а потом так же резко возвращает его в исходное положение; Слава наблюдает открыто. А ещё Шокк смотрит — странно так смотрит, без злобы, ненависти, боли или горечи, — да и смотрит он вовсе не на Славу: так вдаль глядит задумчиво, через Славино плечо, где солнце прощается с днем и тянется золотой ниточкой здравого смысла. Слава вначале кивает, а потом заявляет — чуть громче, чем следовало — гордо вскидывая подбородок, будто стихотворение на линейке первого сентября читать собрался, важный весь такой из себя — то ли павлин, то ли голубь, хрен разберешь: — Люблю. Слава замолкает и мысленно готовится лететь и пересчитывать туловищем балконы и лоджии. Шокк не скидывает его вниз — д а ж е н е п ы т а е т с я. Слава улавливает (читай — ловит) грусть, достает до неё руками и сжимает пальцами — крепко, радуясь своим длинным рукам — и отпечатывает это на подкорке мозга; так выглядят люди, которые умудрились проебать всё, а теперь об этом жалеют, думает Слава. Слава думает, он бы пожалел Шокка — однозначно пожалел бы, вот серьезно — по плечу бы хлопнул дружески, может, сказал чего — обязательно; если бы не знал, что тот в своё (их) время сделал с Мироном, если бы ему, Славе, не приходилось до сих пор иногда (редко, но всё же!) Мирона из всей этой хуйни в периоды бессонницы и (или) кошмаров вытаскивать. Ходить туда-сюда, чай заваривать — Мирон просит кофе, на что Слава вежливо шлет его на хуй: «Тебе сейчас нервы в порядок привести нужно, бро, так что завали», — и ставит на стол чашку с листовым зеленым с мятой и мелиссой, потому что в пакетированных пользы чуть больше, чем нихуя, Слава знает не понаслышке. Аромат разносится тоже потрясающий — будто заснул в листах мяты, а выбраться не было ни сил, ни желания. Мирон начинает клевать носом уже от одного запаха; Слава заслуженно, но, естественно, с тенью самодовольства, считает подобные случаи чуть ли не второй (третьей) главной победой в жизни. Почему-то все эти победы связаны с Мироном. О таких подробностях Шокку, разумеется, знать не стоит. Слава скорее удавится или уйдет в Империум, хуесосить столь нежно любимый им Антихайп. — Думал, ты пришел сюда, чтобы достать Мирона, — выдаёт Слава после затянувшейся паузы, прижимает пальцы к ногам — контролировать волнение хочется, хочется контролировать себя, Шокка, — всю ситуацию, да только не выходит; Слава его ненавидит и это контролировать никак не получается. Шокк понимающе хмыкает — Слава думает, он сошел с ума: Шокк не может быть понимающим, кто угодно, но не он; ветер треплет волосы, и они падают на глаза, закрывая обзор. — Он игнорит меня семь лет, так что в этом нет смысла, Гнойный, — он держит дистанцию, держит свои руки при себе и — главное! — не распускает язык. Солнце уходит спать — гранатовый (кровавый) закат похож на позвоночник со скальпированной раной вдоль позвонков, с раскроенными, рваными, неровными краями. Славе нравится. Слава теряется — он ненавидит его за прошлое; ненавидит настолько, что улови хоть минимальную агрессию или злость в голосе — спихнул бы с крыши в полтора счёта — до двух считать слишком долго, а Слава и так слишком долго ждал, но этого нет: как назло. Изначально хочется вцепиться в горло, оставить на треклятой шее синяки цветом как чёрные дыры, умело и технично отпинать ногами и позволить себе выместить всю злость — всю-всю до последнего, отомстить за Мирона, за его боль и отношение к нему, настолько пренебрежительное и унизительное, что Слава дёсны стесывает в кровь, когда понимает это — вникает во все оттенки кромешного пиздеца — от светло-серого до неестественного тёмного чёрного, — и ненависть начинает копиться внутри стремительно — иногда не даёт спокойно дышать; Мирон однажды говорит, что Слава воспринимает это острее, чем он сам. И это звучит для Славы насмешкой — враньем, неправдой, стремлением выдать желаемое за действительное, Слава н е в е р и т. Доверяет, но не верит. Спустя три дня Мирон замечает разбитые в кровь руки и эту самую кровь на их же доме — укоризненно вздыхает, но молчит; прикладывает губы к костяшкам и целует. Долго и целомудренно. Ресницы подрагивают на промозглом Питерском ветру — Слава любуется. Ненависть рассыпается по крыше светлыми проблесками в ночном небе. Ненавидеть Шокка получается лишь за прошлое, а в настоящем — Слава с удивлением осознаёт это — почти-то и не за что. Он ведёт себя как мудак — перевирания фактов бесят особенно — но убивать или калечить его за это — слишком, понимает Слава. Испытывать т а к у ю н е н а в и с т ь с л и ш к о м. Мирон не просил делать этого; Слава уважает его. Слава не будет. Пока что. — Даже не будешь больше пытаться? — Слава спрашивает, и весь его вид — одна сплошная попытка уцепиться за былую ненависть, разодрать пальцы, заставить кровь пузыриться и шипеть внутри злобой, — потому что поверить в это так просто и легко не получается. Искреннему Шокку вообще верить не получается. Не хочется. Шокк улыбается — смотрит прямо в глаза и весь его вид говорит лишь об одном: «Да, не буду. Оставь уже в покое свою ревность, долбоебище, она безосновательна». Слава злится. — Ты мудак, — выдает Слава неожиданно — поджимает губы и сжимает руку на колене в кулак; и боится признаться самому себе в том, что он п о н я т и я н е и м е е т, что делать с таким безоружным Шокком, который Славу пугает гораздо больше, чем если бы драться полез, который ведёт себя совсем н е т а к, как это представлял себе Слава, и оказывается с о в с е м н е т е м. Шокк кивает — согласно кивает, мудло эдакое, — и Слава едва сдерживается, чтобы не втащить. Нельзя делать людям больно и хуесосить их на каждом углу, а потом сидеть с милым личиком-еблицом и с ангельским терпением на лице; Мирон говорил что-то подобное, описывая образы Диккенсовских женщин, вспоминает Слава. Шокк однозначно похож на такую вот женщину. Похож-то похож, но похож исключительно сейчас — сегодня, в этом разговоре, в этот час — а в остальном больше напоминает человека, который хочет командовать другими (точнее одним единственным), но до сих пор не может разобраться с самим собой. Шокк не отвечает; пыль взметывается вверх и остается на его пальцах, потому что он что-то чертит на полностью пыльной поверхности; Слава пытается разобрать — щурит глаза, присматривается, приглядывается, надеется найти, разглядеть реакцию на свой выпад, а видит лишь абракадабру и ничего более — написанные загогулины не читаются ни на одном известном ему языке, ни на одном известном Мирону — тоже. В этом Слава сомневается — Мирон знает много, очень много — и это, наверное, плюс, Слава любит его эрудированность, а Мирон не любит это слово. Внутри что-то противно шепчет, что у них с Шокком (их нет, бешено орёт Слава своим же мыслям) есть какой-то свой тайный шифр, оставшийся ещё со времен Вагабунда, а Слава его не знает. — Согласен, — Шокк отвечает, выводя непонятные символы — уже не только пальцами, но и ладонью, — я так понимаю, фит отменяется? — в этом нет ни грусти, ни сожаления, Слава пытается уловить её, ухо наизнанку выворачивает, как выражается иногда Мирон, но — не слышит ничего подобного. Да. — Не совсем, — Слава думает, плевать, если откажет; Слава думает, в этом нет ничего такого; Слава думает, мне сломают нос; Слава думает, я буду ещё более точным косплеем Мирона. Слава думает, мне в конце концов, похуй. — Сделаешь мне татуировку? — спрашивает Слава, — Или это за фит не считается? — читает в глазах недоумение, а на шее бьется артерия  — по ней уже не хочется провести скальпелем или вгрызться зубами. Лишнее. Славе кажется, он слышит скрип зубов сродни скрипа качелей в одном из разваливающихся районов Питера. Кажется. Шокк тоже разваливается — внешность остается, лишь под глазами отпечатки пережитого за эти семь лет, в которых он застрял, как Алиса в замке, замороженным временем, или сошедший с ума Шляпник. Из которого он не хочет выбираться, а хочет, желает, мечтает остаться там — и раз за разом, день за днем, месяц за месяцем, год за годом, — пересматривать события, пропускать через призму собственного восприятия, — проявлять фотографии в специальной комнате, где всё-всё покрыто паутиной, как и он сам. Где пыли ещё больше, чем на крыше, значительно больше. Пыль во взгляде, пыль забирается на обратную сторону белка глаза, оседает на коже, умудряется прочно обосноваться в мозгах и вбиться на его подкорку — не хватает гроба. Он сам весь ветхий, пыль врастает только и уже не сыпется — песочный человек меняется на пыльного, а суть остается прежней. — Без проблем. Часы в замке Времени встали окончательно. С косой приходит вовсе не смерть, понимает Слава.