Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, Грегор Замза обнаружил, что он у себя в постели превратился в страшное насекомое. Франц Кафка, «Превращение»
Сон восьмой еще глубок, но по глубине своей прошел зыбью, как воздух над раскаленной константинопольской площадью в жаркий полдень. В комнате свет только тот, что льется из распахнутого окна, и отчего-то пахнет грязной застоявшейся водой, гнилостно и зеленовато. Серафима и Голубков только что ушли вслед за Чарнотой; вслед — во времени, но не в пространстве. Хлудов остается один. Он уже совсем, навсегда болен, этот Хлудов. Константинополь за спиной у него медленно начинает угасать.
Х л у д о в. А я поеду... Я поеду и выйду им навстречу. Оскалюсь твари в рожу. Здрасте, мол, а не ждали ли? Уж думали, не увидите меня больше? А вот черта с два... Черта с два вы без меня проживете, вы еще подыхать будете, лицо мое увидите в страшном сне... Да, да, непременно вернуться. Непременно... (отходит к столу, достает лист бумаги и карандаш, начинает было что-то писать, но поднимает глаза) Что ты там молчишь? Что? Не слышу, подойди... Подойди, давай, не бойся, честный вестовой, знаешь же, не трону... Сказать не можешь, а говоришь, знаю, знаю... Убьют. Знаю. Но ты-то тоже умер, Крапилин. И это я тебя убил. Словами, а мог бы — и делом бы... Делом бы тебя задушил, затянул бы тебе на шее петлю, Крапилин, и был бы прав, и не пожалел бы тебе силы... Нет, не пожалел бы, совсем нет... А ты бы все равно не промолчал, ты тогда не то что сейчас был, а теперь все молчишь и молчишь... И смотришь, не смотри на меня, не в упор, не так хотя бы, не могу я, отвернись!.. А не отвернешься — я сам... (крепко зажмуривается) Убьют, да, Крапилин, убьют. Как гадину. Как крысу мышеловкой, чик — и все. Как таракана каблуком раздавят, суки, раз — и все, и только кости хрустят. Весь панцирь мой — все в крошку, в осколки, в пыль, только усики извиваются. Тараканом жил — тараканом, Крапилин, подохну. Бегал от них по темноте, как насекомое, всякого света шарахался, а теперь вот на свет выйду, да, выйду, и пусть давят!.. Да, давят... Пусть давят Хлудова Романа Валерьяныча, пусть, ему уже не убудет... Спать ложился человеком, а проснулся тараканом, и ничего у него в этом мире своего не осталось, ты только, солдат, мельтешишь, суетишься... Да, не шелохнешься, мертвечина, но я вижу, что суетишься... Али не хочешь второй раз подохнуть? Как меня застрелят, так и тебе конец, знаешь же, шельма... Знаешь же... А я тебя и еще раз убью. И еще. Я тебя вечно буду убивать, потому что я таракан, Крапилин. Я мразь. Гнусная хрустящая мразь...Хлудов открывает глаза, всматривается в лист бумаги и сжатый в пальцах карандаш. На его лице читается белоснежная пустота отраженной в глазах страницы. Она его пугает, эта пустота. Она похожа на дневной свет в темной комнате, от которого разбегаются тараканы и крысы.
Хлудов. Или все же остаться?.. Или не возвращаться, забыть, к черту, к дьяволу это все, и этот бег, и эту страну!.. Не помнить... Просто уснуть и ничего не помнить больше, уснуть еще раз, уже внутри, и не просыпаться больше вовек... И в этом сне я был бы снова человеком. У меня были бы человеческие руки... У меня были бы человеческие глаза... Человеческая была бы жизнь. Без страха, без стыда, без позора, без всего этого ужаса... Я был бы я, а не гадина... Я бы спал и видел сны, и сны эти были бы хороши, Крапилин, ох как хороши были бы они, эти сны... Не чета предыдущим. Что я в них видел, в этих снах? Кровь да унижение, да твое лицо, вечное твое лицо, из любого листа, из любого стакана — твое лицо! А я усну, и ты меня отпустишь. Усну — и отпустишь. Я тебя за собой не возьму, солдат, нет, тебе беречь командирские сны... Так и напишу здесь: «Уснул, не будить»... Это не тебе, это а то вдруг придут тараканов на бега созывать, где, мол, Роман Валерьяныч, где наш Янычар несбоящий? А спит Роман Валерьяныч, человеческим сном спит... Да, уснет Роман Валерьяныч... Навсегда уснет, спокойно, и не будет ему больше ни страха, ни горестей... Ты, Крапилин, сон-то мой береги. Будь человеком таракану, а? (еще коротко царапает по бумаге карандашом и закрывает глаза снова) Да... Теперь все... Вот и славно, вот и хорошо-то как, а, Роман Валерьяныч? Вот и хорошо... Надо бы окошко только притворить, а то спать мешать будет...Хлудов, не открывая глаз, медленно подходит к окну. Дальний голос муэдзина становится громче, резче, пронзительнее; он похож скорее на рев барана, которого ведут под нож, за ним почти не слышно шума голосов хора. Хлудов вынимает из кармана револьвер и несколько раз стреляет в окно. Первым обрывается муэдзин, кто-то кричит, вопят люди, следующие выстрелы обрывают и их крики. Хор прекратился. Хлудов разворачивается спиной к окну и подносит револьвер к своему виску. Константинополь за его спиной угасает навсегда.