Голоса в его голове

Новую партию препаратов ждали уже третью неделю. На пути доставки возникла какая-то проблема, но что именно случилось, никто толком объяснить не мог. Говорили про ошибки сертификации, про обнаружившийся в партии брак, про банальную нехватку подходящего транспорта. Даже Стеклов, чьей милостью еще существовала и не закрывалась психбольница номер тринадцать, не смог дать вразумительного ответа. Когда Бергич припер его к стенке, поставив перед простым и неумолимым фактом, тот как будто растерялся. — Люди работают, Вадим Михалыч, — туманно отговаривался он, не смотря в глаза. — Всякое случается, нужно время, еще немного. — Время? — Бергич моментально свирепел. — У меня полная клиника больных, которые без лекарств на стенку лезут, скажи это им сам, Андрей! Ты человек со связями, у тебя есть власть, я тебя прошу только об одном: воспользуйся ей хоть раз в благих целях, помоги мне! Во всем мире Бергич был чуть ли не единственным человеком, который имел право выдвигать Стеклову ультиматумы. — Хорошо. — Стеклов тяжело выдохнул, раздувая ноздри, и сунул руки в карманы. — Я найду того, кто вопрос решит. — Постарайся, Андрей. — Бергич снял очки и потер кончиками пальцев сдавленную, покрасневшую переносицу. — Из человечности одной постарайся, а. Они же живут многие на капельницах, им же без них больно, почти физически... Больно. Особенно одному, тому худому и вечно растрепанному призраку, запертому в четвертой палате. Он никогда не жаловался, не просил, не лез с кулаками на санитаров, когда те опять приходили ни с чем. Лишь только иногда, а в последнее время все чаще забивался в угол узкой скрипучей койки, зажимая обожженными ладонями уши, повторяя на все лады только три слова: — Тебя здесь нет... Тебя здесь нет, нет тебя, нет, нет, нет... — И глаза его, темные и влажные от природы, чернели от страха и боли в выгоревший уголь, набухая от с трудом сдерживаемых слез... Дверь в кабинет рывком распахнулась. — Вадим Михалыч, — выпалил с порога запыхавшийся медбрат, — че-пэ! В четвертой палате... Бергич подорвался с места и почувствовал на себе напряженный взгляд Стеклова. — Что с ним? — глухо выдавил он, тяжело сглотнув. — Уши себе пробил. Перепонки.

***

Крови, как сказала потом медсестра, было немного, да и то большая ее часть осталась на ручке, которой он это сделал. Увел, видимо, из кармана у дежурного медбрата пару дней назад, может быть, даже и без членовредительского умысла. Сначала, наверное, он действительно пытался отвлечься, забить вопли в голове истеричным рисованием, дневником, письмами на всю тетрадку никому из ниоткуда. А когда понял, что не помогает, что все впустую... Он просто очень захотел тишины. — Ничего непоправимого там нет. — Медсестра коротко дернула подбородком в сторону двери. — Но сейчас он почти ничего не слышит. А с ватой, повязкой... Я бы сказала, совсем ничего. — Но говорит? — С трудом. Когда себя не слышит, начинает паниковать. Бергич вздохнул и потер нижнее веко. — Я с ним побуду... ...Он все еще жался в комок в дальнем углу прислоненной к стене кровати, запеленавшись в собственную безразмерную пижаму, как в смирительную рубашку, и мерно, отчаянно бился затылком о стену в потрескавшейся краске. Белая марлевая повязка, удерживающая тампоны в изувеченных ушах, была раздорана до ворсистых ниток. Он больше не орал, только тихо, пронзительно скулил, кусая свои же ладони. Так, верно, было проще не бояться. Кричать от боли, не слыша собственного же крика. Отталкивать пытающихся утереть кровь санитаров, огрызаться им и не слышать своего голоса. Пытаться сбежать от собственного навязчивого кошмара и не слышать больше ничего, кроме ужаса в своей голове... Бергич бы не пожелал такого никому. Он затворил за спиной дверь и подошел ближе, осторожно сел на край кровати, боясь спугнуть дрожащее от страха и боли человеческое существо. Запястье под рукавом рубахи у него было горячее и худое, и пульс под тонкой кожей гулко ударялся о пальцы. Он вздрогнул, поднял голову; черные, как пропасть, глаза уставились на Бергича в поисках ответа на незаданный вопрос, губы дрогнули, и тот покачал головой, торопливо прикладывая палец ко рту: молчи. Он достал из кармана халата потрепанный блокнот на пружинках и огрызок карандаша и на первой чистой странице написал: «Это скоро пройдет, Николай». Пиночет молча, в упор смотрел на четыре написанных слова, а потом выдернул блокнот из рук Бергича и, с трудом удерживая карандаш в дрожащих пальцах, нацарапал: «Мне страшно. Мне теперь некуда от него бежать...» «Тебе не нужно бежать, — написал Бергич в ответ. — Тебе помогут. Только не прячься». Пиночет глухо всхлипнул. Карандаш снова заплясал в его руках: «Я не хотел, я думал, это поможет». И вдогонку: «Простите меня...» И прижался перевязанным лбом к плечу, пахнущему санитарной обработкой больничному халату. От его волос пахло мылом, костром и страхом, и совсем рядом билось его измученное, перепуганное сердце. Он всегда извинялся ни за что, сколько Бергич его помнил. Но вот если кому здесь и сейчас и нужно было просить прощения, мысленно качал он головой, то точно не ему. Голод без лекарств продолжался...