Босоногие тайные танцы

      — Горе мне, Йорона, Йорона… Йорона в небесной лазури…       Эрнесто даже не поет, просто едва слышно намурлыкивает им мелодию, чтобы вечерняя тишина не била по натянутым струнам нервов, а чуткий слух не тревожили далекие безликие шаги и неразборчивые уличные голоса. Имельда честно пытается вслушиваться в эти мягкие баюльные напевы, под которые так легко и естественно скользить в неспешном танце, наслаждаться сказочным шелковым шелестом длинной юбки, уплывать в расплывчатое марево мечтаний. Эта песня — стара как сама печаль, как скрытый за тонкими занавесками городок, и лишь бархат молодого голоса позволяет ей разгореться, бледно, как свеча в сумерках, но гореть, гореть…        — Горе мне, Йоро…       За окном кто-то выкрикивает знакомое имя. Краткий птичий испуг. Имельда оступается. Опять. Наступает не носком, а пяткой, крепко, грозясь проломить кости в крупной мужской ступне. Песня обрывается на полуслове. Эрнесто на мгновенье морщится, но тут же надевает понимающую улыбку и с плавным упорством продолжает двигаться, не позволяя Имельде застыть в смущении. После месяца вечерних репетиций его ноги расцвели лиловыми стигмами, вспыхивающими алым пламенем даже при слабом случайном прикосновении. Поэтому сегодня они танцуют босиком, грозясь вогнать в ступни вековую грязь старых полов и сотню заноз, но лучше это, чем снова почувствовать на себе шаг тяжелого девичьего каблука, который бьет не хуже отбойного молота.       — Прости, — шепчет Имельда. Взгляда на него не поднимает, следит за своими неуклюжими ногами, точно за двумя непокорными чудовищами. Стыд мазнул багряной краской по её скулам, обжег всё лицо. Одна из красивейших девушек Санта-Сицилии, а танцует хуже пьяного тореадора, по которому знатно протоптался бык. Хорошо, что Гектор предпочитает танцам вечернее пение под гитару, голосом и слухом её милостивый Бог не обделил.       Но какая же свадьба без первого танца молодых?        — И пусть это мне жизни стоит, Йорона, я любить тебя не перестану, — с улыбкой поет Эрнесто и затягивает её в новый круг танца. В его чуть прикрытых глазах, дубово-карих, горят золотые огни одинокой газовой лампы. Он двигается беззвучно, словно огромный мягколапый кот на двух ногах, такой вальяжный и ласковый. Всё тело его пропитано приторно-паточной грацией, она отчетливо ощущается кожей, даже когда между их телами застыл сквозняк почтительного расстояния.       Она — невеста его лучшего друга, а он слишком чтит святость этих уз. Поэтому рука его лежит не на её талии, как того требует танец, а чуть ниже остро оттопыренных лопаток, и двигается он подчеркнуто спокойно, почти бесстрастно, что так чуждо его горячему духу. Имельда прекрасно осознает это, не раз видела, как на праздниках Эрнесто танцевал с другими девушками. В его руках они становились пестрыми тряпичными куклами, безропотными, безвольными и податливыми. Воистину сувениры в руках праздного туриста, что не видит в них никакой ценности, лишь оберег воспоминаний. Наивные девушки счастливо-слепо не задумывались об этом, а он бесстыдно повелевал ими, вел в жарком танце, сжимая в тяжелых объятиях, кружил, возносил к небесам, легко, насмешливо, а затем, когда ещё не стих последний отзвук музыки, оставлял. Девушки потом на ногах с трудом стояли и шагали точно пьяные, одурманенные до беспамятства.       Дурман давал неискоренимые побеги в слабые сердца, и несчастные пташки оказывались по уши влюблены в Эрнесто де ла Круса, который не отказывался от их пылкой любви, но венчального колокольного перезвона не обещал.       Просить у такого человека помощи в свадебном танце Имельде хотелось меньше всего. Друг он Гектору или брат, а с этим вертким проходимцем лучше держаться на безопасном расстоянии. Такой кроме себя полюбить никого не в силах, да по костям пойдет, если это позволит подняться к намеченной цели.        Имельда дурно скрывала свою неприязнь, и все их встречи на троих проходили в переброске натянутых вежливостей и всаживании незаметных колких упреков. Вот только до торжества оставались считанные недели, а в грациозности движений её превзошла бы даже корова, вставшая на задние ноги. Пришлось смирить гордость, закрыть презрение в реберной клетке, и, когда Гектора не было рядом (момент пришлось подгадывать долго, он боялся оставить двух самых близких ему людей наедине, чтобы они в его отсутствие не поубивали друг друга), подойти на негнущихся ногах к Эрнесто и попросить его помощи, краснея и злобно хмуря брови.       Как бы этот Дон Хуан чего лишнего не подумал и волю рукам не дал, и так уже половину девок попортил.       Но на первом же занятии Эрнесто показал себя с лучшей стороны, только ругнулся приглушенно, когда Имельда на второй минуте танца наступила ему на ногу. Туфли его были дурно сделаны, хотя весь остальной костюм, начиная от шелкового платка на смуглой шее и заканчивая отутюженными до остроты брюками, так и светился от самовлюбленного франтовства.       — Когда всё закончится, я сделаю тебе самые лучшие туфли в Санта-Сицилии, — пообещала она тогда.       — Не забудь об этом, carino. Хорошие туфли не помешают мне в долгой дороге.       Эрнесто хотел сбежать в большой мир сколько его знали. Во всем винили отблеск цыганской крови, доставшийся в наследство от бабушки по материнской линии, которая и воспитывала его, нарочито надменно игнорируя живого отца. Впрочем, тот и сам не особо стремился притянуть сына, чье рождение лишило его безумно любимой жены, в круг новой семьи, а если и делал шаги навстречу, то только под давлением второй супруги, женщины славной и мягкой, но слишком обремененной собственными детьми, чтобы стать истинной матерью для бедного пасынка. И если в детстве это фактическое сиротство и причиняло боль детской душе, то повзрослев Эрнесто не скрывал пренебрежения к отцу и семейным узам в целом. Он гордо выпячивал свою свободу ото всех, как смутьян алое знамя революции.       Он был сам по себе. Не принадлежал никому. Он был сыном солнечной страны, не знающей его, но подсознательно ждущей его громогласного появления. Не могло быть никаких сомнений: он был рожден в смерти, чтобы стать самой жизнью, кумиром, всепонимающим другом, великой любовью для сотен и сотен незнакомцев. Душа его в наслаждении и агонии раздирала могучую грудь, когда он пел, стоя на залитой солнцем площади, и голос его разносился со сладким летним ветром до самых окраин. Санта-Сицилия была страшно мала ему, как мала дешевая деревянная клетка с ржавыми прутьями для райской птицы. Дайте только крыльям налиться силой, и он вырвется на волю, взмоет ввысь, забываясь в самых прекрасных песнях, и никогда не возвратится в постылый родной край.       Имельда не сомневалась, однажды и даже очень скоро Эрнесто соберет свои лучшие вещи в старый чемодан, закинет на плечо гитару, оставит сорванный по дороге бархатец на могиле матери и уйдет искать счастья, попрощавшись лишь с бабушкой, которая и не подумает останавливать любимого внука. Вознесет его ласковая волна успеха или затопчет до смерти беспощадная жизнь — вопрос уже другой.       Эрнесто грезил карьерой музыканта, однако в игре на гитаре и сочинении песен сильно уступал Гектору. Играть он начал не так давно и больше благодаря упорству, нежели врожденному таланту или гениальности достиг уровня провинциальных мариачи. С песнями всё обстояло ещё хуже. Его слова не вспархивали высоко, а падали камешками на пол. От них не замирало сердце, в душе царил штиль, и спустя пару минут после последнего аккорда никто не мог вспомнить и строчки. Нет, с таким получишь не бессмертную славу, а лишь пару грошей на выпивку в кабаке.        Судьба открыто смеялась над честолюбивыми мечтами Эрнесто, отдав бесценный дар Гектору, который, хоть и говорил о желании покорить мир, но душой явно тяготел к спокойной провинциальной жизни в кругу семьи.       — Вчера я плакал, желая увидеть тебя, Йорона. Сейчас же плачу, что вижу тебя.       Лишь в одном Эрнесто превосходил друга. Какую бы посредственную балладу он не пел, чарующий голос и горящая в каждом движении харизма заставляли всякого, кто видел или просто слышал его, влюбиться без памяти. И как бы Имельда не обожала пение Гектора, ту чувственность и ощущение дома, которое оно навевало, то, как пел Эрнесто, не поддавалось описанию. Он очаровывал своей песней, опьянял, лишал рассудка, доводил до того странного исступления, когда всё твое существо обезличивается, лишается имени и прошлого, когда становится бессмысленным всё, а жить можно только внимая этому человеку.       Это пугало и притягивало, словно изысканный, обманчиво безвредный наркотик.       Имельда теряется в размышлениях и не замечает, как оказывается во власти шепчущих напевов и неспешного танца. Она поднимает вдруг потяжелевшую голову, смотрит на золотые огни в глазах Эрнесто и внутри неё больше нет холодного комка ненависти и презрения, только что-то невесомо теплое, будто кто-то зажег свечу. Она сама сокращает расстояние одним порывистым шагом, её рука соскальзывает с его крепкого плеча. Имельда обнимает Эрнесто, как никогда не обнимала ни Гектора, ни братьев — слабо, будто чужого, и в тоже время невыразимо нежно.       За окном шумит и перекрикивается их родной город, в котором она счастлива любить и быть любимой, а он живет пасынком. И ей так нестерпимо жалко его, такого молодого, красивого, верящего в свою судьбу и такого отчаянно неприкаянного. Безродного. Жалко настолько, что горло стягивает удавкой, и невозможно спокойно вдохнуть, чтобы не выдать себя. На миг… на краткую долю мига они оказываются друг другу роднее всех кровных родственников. Его губы невесомо касаются её лба на темной линии волос.       — Береги себя, когда покинешь нас, — говорит Имельда и опускает руки.       — Я не тот, о ком тебе стоит грустить, Йорона, — усмехается Эрнесто, делает шаг назад, — Я ещё схвачу свой миг удачи и стану счастливее всех.       — Надеюсь, в этот миг с тобой будет семья.       По его смуглому лицу пробегает темная рябь.       — Весь мир — моя семья. Другой мне не надо, в отличие от Гектора, — он быстро спохватывается, — Я рад за вас, не подумай. Просто каждому своё.       — Да, каждому своё… — бездумно повторяет Имельда.       Они расходятся, как обычно: сначала уходит она, отстукивая дробь каблуками по скрипучей лестнице, а спустя время едва слышно уходит он. Но больше они не встречаются ради танца. ***       — Горе мне, Йорона, Йорона!       Имельда оступается, замирает, как пробитая охотничьей дробью лань, когда крепкая рука цепко и жестко хватает её. Глаза Эрнесто горят желтым. Но это не мягкий огонь старой газовой лампы, а бесчувственное электрическое пламя софитов. И это не тот человек, о чьей судьбе она мучительно нежно скорбела в течение бесконечного мига. Это алебастрово-белое чудовище, которое не остановится ни перед чем. По костям пойдет, если они усыпят дорогу к славе.       Он притягивает её в танец, но в этом нет даже тени той далекой мягкости, только отточенная до бритвенной остроты ненависть. Имельда не хочет двигаться. Гектор замер за кулисами, глядит во все глаза не на сжатую в мертвенных пальцах фотографию, а на неё саму. Она нужна ему, она должна вырваться, они теряют бесценное время… И всё же она подчиняется танцу. Словно безвольная костяная кукла.       — Даже если это будет стоить мне жизни, Йорона…       Короткий рывок и она в его объятиях. Его руки сильные и требовательные, он знает, как играть на виолончели женского тела.       — Я любить тебя не перестану, — сама не осознавая того, поет Имельда.       Спустя годы она помнит все слова и движения.