Последний кокон

Когда Сара родилась на свет, в Старом доме обитали еще две Серокрылых, уже совсем взрослых. Всегда серьезная, неласковая Касуми, не боявшаяся никакой тяжелой работы, стала для новенькой наставником и почти что матерью, не то чтобы любящей, но, по крайней мере, ответственной и разумно заботливой. Вторую из старших соседок Сара едва помнила — Майя умерла всего через несколько недель после ее рождения. «Ушла», говорила Касуми, неохотно отвечая на испуганные вопросы нежеланного ребенка. «Отправилась в полет» — угрюмо, краткими невыразительными словами пыталась объяснить, закрывая могилу невдалеке от руин в Западном лесу. Уже позднее, как будто чуть подобрев, рассказала попонятнее: про то, что такими странными выражениями по традиции зовется у Серокрылых смерть. Дескать, в давние времена, когда город еще был жив, а люди и Серокрылые в нем — многочисленны, бродило чудное поверье: что со смертью тела душа невидимо выходит из него наружу и летит по воздуху далеко-далеко, на ту сторону Стен. — А что там, за Стенами? — спросила Сара. — Зачем туда лететь? — Да то же, что и здесь, — поморщилась Касуми, как будто недовольная вопросом. — И не летал туда никто, все это одни только суеверия да сказки. — А зачем построены Стены? — не отвязывалась младшая Серокрылая, зная уже, что за болтовню в любом случае побита не будет, а мрачных взглядов глупо пугаться. — А выход в них есть? — Стены когда-то давно построили люди, для своих каких-то надобностей. А выход — есть, за городом большие ворота, только они обвалились. При желании, конечно, выбраться можно, только вот искать там нечего. Так и стали жить вдвоем, изредка только встречаясь с немногочисленными людьми, что еще обитали на окраинах города и в ближних поселках. Возились с огородом вокруг Старого дома, таскали воду из колодца, обихаживали кур, ходили на реку ловить рыбу или в лес собирать дрова, грибы и полезные травы — забот хватало на весь день, да и на темный вечер, при свете лампы, еще оставалось. То, чего самим было не добыть, обменивали в ближнем поселке, где люди еще жили и занимались хозяйством. Недолгими, но темными и снежными зимами все менялось. Часто было вовсе не выйти из дома, даже путь до дровяного сарая приходилось прокапывать лопатой, возясь по самую голову в снегу. А уж что творилось за воротами, в поле и на дороге — страшно было даже представить. Сидели дома безвылазно, бывало, по три дня перебросившись едва парой слов. Чинили старую одежду и шили новую, приводили в порядок разное прочее имущество, если оно в этом нуждалось, заготавливали и что-нибудь на будущие обмены. В этом последнем пригодились умения, кстати вспомненные Сарой из бывшей жизни: вязать просто или фигурно, спицами или крючком, из самых разных ниток, какие только удавалось достать, а еще — украшать одежду замысловатой цветной вышивкой. Касуми явно большой красоты в этих творениях не видела, однако с первого же взгляда определила их полезность для обмена. Так что старшая Серокрылая, подумав и покопавшись в одном из старых сундуков, выловила оттуда весьма неплохой набор разновидных вязальных и вышивальных принадлежностей. — Откуда они? — залюбопытствовала Сара, зная, что Касуми такими занятиями не увлекается, хоть и умеет по необходимости шить и чинить одежду. — Это Майи? — Нет, давно лежит, — ответила Касуми. — Много чего осталось от тех, кто тут жил до нас. От тех неведомых, давным-давно ушедших, и вправду в доме оставалось много. Вещи, на десятилетия, а то и на века пережившие своих хозяек. Творения, вроде картин, амулетов, дневников и нотных записей. А еще — аккуратно сложенные в несколько больших коробок в чулане черные таблички с именами. Хотару, Нана, Рэн, Веста, Луна, Шира, Мириам, Дина… Иероглифы сменяются буквами, старый обычай уходит, давая место новому. Из-за чего так происходит? Да кто бы знал! — Майя говорила, что когда-то давно были какие-то правила, по которым давалось имя, а просто назвать как нравится было запрещено, — рассказывала Касуми. — Но сейчас некому запрещать, а правил никто не помнит. — А тебя назвала Майя? — спросила Сара. — Просто так, как ей понравилось? — Да. Говорила, что я родилась в туманный день, поэтому имя вроде бы означает «Туман». — А для меня имя ты выбирала? — Нет, тоже Майя. — А что оно значит? — Не знаю. Сара смутно припоминала (а может, просто воображала), что спокойными тихими вечерами, за долгим шитьем или вязанием, можно не только разговаривать, но даже и петь что-нибудь… Но увы, уж такого Касуми не потерпела бы ни за что и никогда. Поэтому пальцы двигались, мысли отмечали петли, а уши все слышали и слышали бесчисленные маленькие звуки, до краев наполнявшие окружающую тишину: шум ветра снаружи, потрескивание огня в печке, неуверенный голосок сонного сверчка, поскрипывание толстых старых досок то на полу под ногами, то где-нибудь на втором этаже, куда заходили очень редко… Звуки, которые за своим голосом не услышишь, на которые за разговором не обратишь внимания. Сара как-то раз не утерпела и рассказала Касуми о своем нежданном наблюдении. К ее удивлению, старшая Серокрылая с этим совершенно согласилась. — Вот потому и не люблю лишнего шума, — не улыбаясь, кивнула она. — Если не орать, много чего услышишь, даже когда совсем тихо. Так и работали в молчании, слушая тишину, которая никогда не была полной, занятые каждая своими мыслями. Незаметно наблюдая за Касуми, Сара замечала, как время от времени сменяется выражение на ее лице: то промелькивает улыбка, которая никогда не появится при общении с кем-нибудь, то нахмурятся брови, хотя в шитье или вязании не закралось никакой ошибки, то все лицо разом сделается вдохновенным, удивленным или грустным, повинуясь каким-то неведомым внутренним мыслям, а не окружающей жизни. Но ни одной из этих мыслей Касуми не поделилась с Сарой, ни одного слова не сказала об этом вслух, и младшей Серокрылой оставалось лишь пытаться угадать, что же там, в этих тайных думах, в этом целом мире внутри. А еще — знать в себе такой же несказанный мир, бесчисленные мысли и образы, не похожие на то, что она видела и помнила в этой новой жизни, но от того не менее отчетливые и ясные. Откуда они? Уж не из той ли бывшей жизни, о которой Серокрылым помнить вроде бы не полагается? Появлялось иногда неосторожное желание очередной раз побеспокоить Касуми, хоть попытаться рассказать ей об этом приятном цветном непорядке внутри, хоть попытаться описать, на что он похож, спросить, откуда он взялся и у всех ли есть такой… Однако миг сомнения проходил, и Сара вновь утверждалась в уверенности, что именно об этом не нужно никому рассказывать, даже наставнице, да и слов-то подходящих, пожалуй, не найдется. Не все напоказ. Довольно и обычных повседневных разговоров о том, что важно для настоящей жизни. Как ни молчалива была Касуми, именно от нее Сара узнавала все больше о том мире, где они жили, о других его обитателях, а также о немногочисленных сохранившихся обычаях, делающих жизнь легче и правильнее. О том, например, что старый дядюшка Тим — не единственный из фермеров, с кем можно меняться, однако самый честный и надежный, так что в случае чего именно у него можно просить помощи. Или о том, что единственный сохранившийся ветряк на ближнем лугу дает электричество, а если вдруг повернется не тем боком и заклинится, не желая вертеться, нужно особым образом подтолкнуть его лопасти палкой. Остальные ветряки, числом более десятка, давно уже лежали мертвыми металлическими деревьями, и летом к их останкам люди привязывали своих коз, чтоб не убежали с пастбища. Рассказывала Касуми и о кладбище Серокрылых в Западном Лесу. По ее словам, любому Серокрылому, если у него достаточно сил, следует заранее озаботиться устройством своей могилы, так как жизнь его может быть намного короче, чем у человека, а смерть приходит слишком внезапно. Вдобавок, люди обычно живут семьями, и, когда один умирает, его могут похоронить родственники. Но Серокрылых слишком мало, да и семей у них не бывает, так что эту обязанность нехорошо перекладывать на кого-то другого. — А Майя тоже сама копала могилу? — Сара, как обычно, не желала удержаться от расспросов. — Да, еще когда была поздоровее, — спокойно ответила Касуми. — Так что нам осталось только положить ее там и закопать. — А у тебя тоже есть могила? — Да, давно уже. Иногда хожу, навожу там порядок, чтобы не заросла и не засыпало землей. Так что когда помру — не надорвешься. — А кто похоронит меня, если больше никого не будет? Вот тогда-то Касуми озаботилась попонятнее объяснить Саре о том, что такое коконы. *** Касуми прожила с Сарой немногим более тридцати лет. Дядюшка Тим, у которого можно было бы попросить помощи, умер намного раньше, так что хоронить старшую Серокрылую помогал его внук Боб. — Вот так вот посмотреть — ну совсем натурально человек, — хмыкнул он, поерошив густые рыжие усы. — А крылья — отвалились, что ли? — Незадолго до смерти крылья исчезают, — припомнила Сара слышанное когда-то от Касуми. — Вот оно как, — кивнул Боб, устраивая в телеге завернутое в чистую простыню тело. — Значит, все мы в смерти равны. И вправду, мало было различия в том, как умирали люди и Серокрылые. Всякий голос в смерти замолкал, оставляя после себя лишь немного тишины, и всякий умерший, что бы ни говорили разные поверья о его дальнейшей судьбе, навсегда исчезал из знакомого мира, оставляя в нем лишь немного пустого места, которое мог занять кто-нибудь другой. Касуми исчезла, укрытая в могиле на красивой лесной полянке, там же, где за много лет до того была похоронена Майя. Рядом находились и более давние могилы других Серокрылых, в основном женщин, с самодельно нацарапанными именами, часто даже без отметок времени жизни. Бродя между покосившихся надгробий, Сара пыталась разобрать имена на них и гадала, кому же принадлежала та или иная вещь, оставшаяся в Старом доме и знакомая ей. Например, от кого из давно ушедших она унаследовала тот самый швейно-вязальный набор? Какая из этих давно живших женщин вязала костяными крючками или блестящими спицами, вышивала с помощью тонких иголок с ужасно маленькими ушками, отыскивая для них самые тонкие нитки? Но не было ответа на истертых камнях, бордюрных блоках и кирпичах, и едва различимые буквы имен не могли рассказать больше ничего о тех, кто эти имена когда-то носил. Касуми, Майя и многие жившие до них ушли, исчезли навсегда, но некому было занять оставшееся после них пустое место в мире. Сара осталась единственной жительницей Старого дома, хозяйкой всего имущества, кур, запасов и огорода. Конечно, от Касуми она давно научилась всему нужному для выживания, однако все чаще в одиночестве приходили тускло-давящие мысли о том, что будет, когда — хотя бы и через много лет — ей самой придется «уйти» и «отправиться в полет». Когда это случится — кто догадается прийти в Старый дом и позаботиться об оставленном теле? Кто отвезет его в Западный лес, опустит на дно могилы и закроет землей, устроив сверху заготовленный камень с именем? Или оно так и будет лежать где-нибудь на полу или на кровати, теряя постепенно форму, становясь гнилью и землей? И никто не придет, никто не вспомнит, и дом так и будет стоять холодным и опустевшим, пока не развалится от времени? С усилием оживляя в себе исчезающую надежду, ожидала Сара того дня, когда в Старом доме появится новый кокон — утроба, хранящая в себе нерожденную новую Серокрылую. С тайной мыслью, находя во всякий вечер свободное время, садилась за шитье, готовя запас одежды не только на себя, подновляя найденное в старых запасах и сшивая новое — словно на разных людей, чтобы уж точно нашлось подходящее, кто бы ни родился. А вдруг появится не одна? Только бы успеть сделать достаточно, чтобы будущей дочке даже с самого начала не пришлось ходить в неудобной или рваной одежде! Вот интересно, как это будет? Сначала, как рассказывала Касуми, незаметно прилетит маленькое бледное семечко, тихо спустится с неба, как снежинка или одуванчиковый пух, сядет где-нибудь в доме и пустит корешки. Потом даст о себе знать шумом, и тогда Сара найдет его и будет наблюдать, как из маленькой белой луковки постепенно вырастает большой кокон, наполненный теплыми водами, хранящий в своем уютном нутре спящую жизнь. А когда придет подходящее время — Серокрылая внутри очнется от своего младенческого сна, зашевелится, захочет на волю и разобьет кокон изнутри, выходя таким образом в мир. Тогда Сара станет матерью для новенькой, будет учить ее всему, что нужно для жизни, да и не только этому, и придумает хорошее имя, может, даже и неизвестно что означающее, но красивое… Изо дня в день, из вечера в вечер она прислушивалась к звукам в тишине своего одинокого дома, не треснет ли где особенно звучно, не сдвинется ли какой-нибудь предмет, которому полагалось бы смирно лежать на месте. Заслышав необычный звук — замечала место, откуда он донесся, шла туда, хоть днем, хоть при свете свечи, осматривала каждый уголок, и среди скопившейся серой пыли иной раз чудился ей серебристо-белый маленький промельк, похожий на цветочек вербы… Но шли годы, так похожие друг на друга, росли деревья, которые Сара помнила еще маленькими тонкими росточками, взрослели дети фермера Боба, а затем его внуки… Коконов в Старом доме все не было. Пришел день, когда большой старый сундук, в который Сара складывала одежду для будущей Серокрылой, оказался заполнен до самой крышки, как бы ни старалась она складывать вещи поплотнее. И Сара, окончательно устав надеяться, смирилась. Еще не чувствуя нездоровья и приближающейся смерти, она все же озаботилась устройством могилы, подыскав в Западном лесу неплохое свободное местечко неподалеку от старого колодца, давно засыпанного землей. С этого места за деревьями была видна и могила Касуми, на которой Сара когда-то сама устанавливала каменную плитку с садовой дорожки. *** Кокон объявился солнечным прохладно-прозрачным днем в середине осени, как раз в тот год, когда исполнилось ровно семьдесят лет со времени рождения Сары. Оставались еще силы справляться с маленьким хозяйством, однако Серокрылая на всякий случай договорилась с ближайшими соседями-фермерами, что те заберут кур, когда у нее не останется силы самой заботиться о птицах. Джеймс, глава фермерского семейства, предлагал Саре переселиться к ним, когда ей надоест жить одной в Старом доме. Серокрылая, подумав, обещала сказать соседу, когда решится на переезд. Кокон, уже выросший почти до предельного, зрелого размера, она обнаружила почти случайно, когда после страшной грозовой ночи пошла проверить пристройку-сарай, куда не заходила уже с неделю. Как оказалось, во время ненастья провалилась часть обветшалой крыши, которую Сара уже не смогла бы самостоятельно починить, раскатились дрова из большой поленницы… Кокон, словно напитавшийся водой прошедшего ливня, выпирал бугристыми белыми боками в темном углу, среди разбежавшихся поленьев. — Ты здесь, дочка… — слегка охрипшим от долгого молчания голосом пробормотала Сара, едва удержавшись на внезапно ослабевших ногах. Новая Серокрылая и вправду была здесь. Еще не явившаяся в мир, она спала себе в уютной теплой тьме кокона, отделенная от своей будущей матери лишь плотной оболочкой, которую можно было разбить только изнутри. Сара подходила к кокону то с одной стороны, то с другой, как только возможно было подобраться, дотрагивалась до теплой, слегка влажной поверхности, которая как будто отзывалась на ее прикосновения едва заметным шевелением откуда-то изнутри. Старая Серокрылая, едва смея поверить, что ее утерянная надежда все же сбылась так чудесно и так поздно, тихонько говорила с растущим коконом, выбирала дочке имя, вслух гадала, какая же из заботливо сшитых одежек ей подойдет, когда у новорожденной вырастут крылья… Но шли дни, осень неостановимо катилась навстречу зиме, а кокон, полностью выросший, сидел в углу сарая все так же спокойно. Ни единой трещинки не пробегало по его отвердевшей скорлупе, которая почему-то из белой сделалась немного сероватой. Все тише становилось маленькое движение скрытой жизни внутри, словно Серокрылая, спавшая там, не пожелала прерывать свой сон. — Ну пожалуйста, маленькая, проснись! — умоляла Сара. — Разбей скорлупу, я же не могу отсюда помочь тебе… Она пыталась много раз: и поленом, и тяжелым каменным осколком, и даже кухонным ножом, боясь разве что задеть нерожденную, заточенную в упрямом коконе. Однако проклятая белая оболочка не поддавалась ничему, словно издеваясь, не нарушалась ни вмятиной, ни трещиной, ни единой малейшей щербинкой. Сколько дней и ночей провела Сара у молчаливого бледного кокона, почти забросив хозяйство, позабыв об осеннем холоде и о собственной старости? Сколько было сказано, словно в бреду, в пыльной тишине? О долгом ожидании, об умершей и родившейся заново надежде, о прекрасном ярком мире вокруг, о прошлом и будущем, об ушедших и живущих… — Ты нужна мне, малышка… Но кокон молчал, все холоднее и тверже становилась его скорлупа, и все слабее слышалось за ней живое шевеление. Снова и снова звала Сара, снова и снова пыталась сама разбить скорлупу — и вновь напрасно. Нерожденная Серокрылая не захотела прервать свой сон, не захотела разбить кокон и выйти в мир. Темным стылым утром, обозначившим начало зимы, первые крохотные снежинки упали сквозь проломленную крышу на скорлупу кокона, который из белого стал коричневато-серым. *** Как в темном сухом тумане, протянулась зима, показавшаяся бесконечной. Весна слегка оживила привычными заботами, огородом и саженцами, и Сара, не задумываясь, что стараться ей теперь уже и не для кого, разводила рассаду и подготавливала семена, как и во все прошлые годы. Все реже заходила она в разваливающийся сарай, где уже не осталось ни дров, ни вещей — один только странный предмет, похожий на большой округлый камень темного серо-коричневого цвета. Старая Серокрылая работала в огороде или в доме, хоть и с гораздо большими затруднениями, чем раньше — все же солидный возраст давал о себе знать. А то, что когда-то было нераскрывшимся коконом, лежало себе тихо в сарае и с каждым днем незаметно становилось все меньше. Окаменевшая скорлупа, неживо-холодная и неподвижная, темнела, в конце концов сделавшись черной, как земля или остывший пепел. Несколько раз деревянные обломки сгнившей крыши падали на камень, основательно стукая по нему… Но он оставался все так же неподвижен и безмолвен. В середине следующей осени, спустя год после обнаружения кокона, Сара пришла к своей так и не родившейся дочери в последний раз. Долго сидела рядом с темным холодным камнем, что был вдвое меньше, чем белый кокон когда-то. Обнимала, уже без надежды, по какому-то глупому упрямству пытаясь хоть чуть согреть телесным теплом, оживить близким биением своего слабеющего сердца. Рассказывала о том, как чудесно и ласково было прошедшее лето, как ясна и многоцветна наступившая осень, как много съедобных и прочих запасов набралось — а ведь, кажется, работалось вдвое тяжелее и медленнее, чем раньше! Но камень, лишь чуть согревшийся от тепла ее тела, слушал молча, и ни единого движения больше не рождалось внутри него. Когда ясное осеннее солнце начало клониться на закат, Сара вышла из сарая и в последний раз закрыла за собой дверь. *** Холодно, сыро и твердо — именно это почувствовало одинокое безымянное существо, просыпаясь от глубокого черного сна без мыслей и сновидений. Тело словно окаменело от долгой неподвижности и с трудом повиновалось, так что его обладательнице пришлось очень постараться, чтобы хотя бы ощутить всю себя, лежащую в куче мягкой пыли, под грудой нетяжелых обломков и совсем уж непонятного хлама. Постепенно получилось повернуться, отодвинуть гнилые палки и обрывки толя, а потом и выбраться наружу, в холод и сырой туман. Обнаженное тело — взрослое, крепкое, с темной кожей — было сплошь вымазано то ли в земле, то ли в еще какой неведомой грязи. Холод подбирался к нему со всех сторон, полизывал, опутывал, однако больших мучений пока не доставлял. Позади — там, откуда она только что вылезла — была лишь груда полусгнивших деревянных обломков, а впереди такие же обломки переходили в щелястые дощатые стены и прохудившуюся крышу. Заканчивалось полуразрушенное строеньице дверью, висевшей на одной петле. С трудом сдвинув отсыревшую разбухшую дверь и чудом не нахватав заноз, безымянная с удивлением оглядела место, в котором оказалась. Внутренний двор с еще кое-где сохранившейся каменной брусчаткой, пустующие грядки под стенами, голые кусты и маленькие деревца. Темные стены домов вокруг. Многочисленные высокие окна без единого огонька, одни разбитые, другие с еще целыми стеклами и решетками. Давно обвалившийся большой балкон. В конце двора — арочный проход, наверно, куда-то наружу или в другой двор. А совсем рядом — простая деревянная дверь с небольшим крылечком и покосившимся козырьком. Все сильнее чувствуя, как зимний холод проникает в ее тело, безымянная переступила с ноги на ногу, поежилась, помотала головой, жалея, что короткие кудрявые волосы не смогут послужить ей хоть малым покровом, и нерешительно шагнула вперед. Ей хотелось думать и ждать, что там, за дверью, полутьма оканчивающегося зимнего дня сменится желтоватым светом огня или лампы, что тепло живого дома изгонит холод из тела, и кто-нибудь, пусть даже еще незнакомый, расскажет ей, в каком месте и для какой цели она пробудилась. Не помня никаких слов, одним только каким-то невнятным звуком голоса она окликнула, позвала неведомо кого — хоть кого-нибудь, кто смог бы услышать и отозваться. Закрытая дверь и засыпанное мелким мусором крыльцо были уже совсем рядом, едва только еще шаг сделать. Она позвала еще раз — но лишь та же тишина была ответом. На холодные камни двора падали первые крохотные снежинки.