нежно

Шань тяжело вдыхает. Медленно. А потом выдыхает. Шумно. Как будто что-то отпускает. Когда на протяжении всей жизни единственные прикосновения, которые ты ощущал, — это побои, то становится тошно и невыносимо страшно, когда кто-то может просто положить руку на твоё плечо. Ты ждёшь — это обман, точно обман, сейчас эта тёплая ладонь сожмётся в кулак и врежется острыми костяшками в ребра, выбивая воздух и выбивая все те мысли, которые тянущим колтуном свалялись в голове. Но ладонь по-прежнему тёплая. По-прежнему лежит на плече. И мысли все ещё в голове. Это необъяснимо бесит. Потому что Хэ рядом, Хэ улыбается, Хэ по-дружески его обнимает, Хэ подкалывает и иногда покупает ему сэндвичи. А ещё Хэ лжет. Лжёт он отменно, почти так же профессионально, как и улыбается своей слащаво-натянутой ухмылкой. Он много говорит — спокойно, иногда смеётся — неискренне, учтиво интересуется здоровьем — равнодушно. Весь он состоит из тысячей граней — и все они оказываются ненастоящими, поддельными, масками. И где-то внутри, за этой броней, есть человек. Обыкновенный человек: не идеальный, который тоже умеет быть слабым, который умеет плакать и смеяться, которому тоже снятся кошмары, пугающие и выводящие его из строя, который умеет прикасаться нежно и, кажется, любить. Знать такого Хэ рыжий не хочет. Ему достаточно этого: самоуверенного засранца, родившегося с золотой ложкой во рту, до ужаса красивого, до дрожи идеального. Он видит — силу, харизму, ум. Он не хочет видеть, как Хэ спит. Не хочет видеть его уязвимым. Потому что он — это машина, склепанная из железных прутьев, из непробиваемой стали, из язвительности и, совсем немного, из одиночества. И этот пунктик — трещина в гробу, в котором похоронил себя Тянь. Из этой трещины тянется его рука — большая, теплая, пахнущая смолой и табаком. Этой рукой Хэ умеет обнимать. Умеет гладить. Умеет успокаивать. Эта рука Шаня не бьет. Из-за этой руки Мо забывает, каково это — ненавидеть. Потому что ему хочется плакать, не от ненависти, а от чего-то странного, нового, болезненного и теплого. Ему хочется поддаться, но хочется убежать, и Мо думает, что скорее разорвется от заполнивших его сознание диссонансов, чем успеет что-либо заранее предпринять. И рыжий не замечает взглядов. Рыжий не слушает, когда его каждый раз просят остаться. Он боится, потому что чувствует: вот-вот что-то прорвется наружу, поток, который снесет их обоих, в котором они захлебнутся, из которого никогда не выберутся. Поток чего-то, что было скрыто годами в дальних темных закромах, закрытых за огромными железными дверями на тяжелых засовах. Рыжий не хочет давать имя всему этому, но оно вертится на языке горечью: Мо не курит, но чувствует во рту вкус сигарет. И он действительно не успевает опомниться, когда сухие губы целуют его в цветущий синяк на скуле. Когда эти самые ладони накидывают на продрогшие плечи хранящую чужой запах олимпийку. Когда серый, вопреки теориям цвета, становится оттенком теплого. Нежного.