За то в один день придут на нее казни, смерть и плач и голод, и будет сожжена огнем, потому что силен Господь Бог, судящий ее. Откр. 18:8 Gott starb. (Бог умер) Фридрих Ницше, «Так говорил Заратустра»
В ночь с четвертого на пятое ноября на стене психиатрической лечебницы номер тринадцать появилось граффити. Черная, словно обугленной головней намазанная надпись протянулась по светло-серому фасаду на несколько метров, чуть пониже белых зарешеченных окон. Первой ее заметила дежурная медсестра, когда, выкатывая на прогулку пускающего слюни на грудь деда, рассеянно озиралась по сторонам в попытках убить время и справиться с желанием придушить беспомощную обузу на месте: старик успел ей изрядно надоесть. Спустя примерно полминуты она, сдав больного на руки коллеге, убежала доложить о случившемся Бергичу, но в эти тридцать секунд она успела подумать, что согласна с каждым выжженным на стене словом. На то, чтобы отдать необходимые распоряжения, найти краску и подходящего Тома Сойера, потребовалось еще порядка десяти минут. За это время с неизвестным вандалом успели согласиться еще пять пациентов, из них двое — хронические суицидники, шесть человек медперсонала и один зашедший за новой дозой перфеназина майор следственного отдела, которому за день до того Вадим Бергич в неформальной беседе диагностировал прогрессирующую парафрению. — Ты мнишь себя Богом, Родион, — предостерег он, пристально глядя через замацанные стекла очков. — Избранным, великим мессией. Это последняя стадия. Либо ты ложишься ко мне, либо сам понимаешь. Тебе осталось мало. Крайне мало, если не рассчитывать на чудеса. — Я подумаю, — бросил Меглин в ответ и вышел из кабинета, не оборачиваясь на протестующие призывы Бергича. На его глазах санитар волок в освобожденную процедурную отчаянно сопротивляющуюся лысую женщину в обмоченной и испачканной кровью пижаме. Из-за обшарпанной двери только что вывезли на каталке тело в голубой робе — худое, с неестественно вывернутыми конечностями, со свежими ожогами на висках и струйкой крови, бегущей с уголка губ за ухо. У Бергича в лечебнице действительно было немало маньяков и садистов, Меглин это всегда знал, но лишь недавно понял, что большинство из них работает за стабильный оклад. Остальные молча молятся о смерти в одном хоре со своими мирными братьями по скорби. Конечно, он мог бы отказаться резко и решительно, но тогда обращаться к Бергичу за добавкой препаратов или сталкиваться с ним в коридоре, навещая втайне от всех одного пиромана с шизоидным психозом, было бы слишком неловко. А так все условности были соблюдены без потерь в смысле сообщения: нужно было оказаться совершенно отбитым идиотом, чтобы поверить, что Меглин действительно подумает и, боже упаси, согласится. К тому моменту, когда на его глазах санитар замазал белилами черное воззвание, он, однако, успел подумать. Правда, не совсем о том, чего от него ждали. Если чудо — это ошибка бога, думал он, то хватит с него чудес. Слишком дорого обходилось их исправление, а брать на себя эту изматывающую обязанность приходилось уже не небожителям, но смертным. Заоблачную канцелярию следовало бы отстранить от дел за профнепригодность. Миру нужен был бог, который не совершает ошибок из милосердия... ...и Меглин был готов предоставить хорошую кандидатуру на этот пост. Сжав кулак в кармане замызганного пальто, он перечитал проступающий через слой свежей краски вопль ночного вандала — и, прикрыв глаза, медленно кивнул. ...о пожаре, уничтожившем клинику Бергича, станет известно только наутро, когда окрестные дачники начнут жаловаться на запах гари. Может быть, чуть позже, когда готовые заступить на смену санитары, выехав из леса, увидят протянувшийся скелетом доисторического ящера обугленный остов старого корпуса. Над пепелищем еще будет стоять запах жареного мяса; у не успевших позавтракать перед работой людей от голода будет скапливаться во рту слюна, и от одной мысли об этом их будет бить дрожь и рвать желудочным соком, желчью, кровью. Кого-то из них вызванные на место спецслужбы увезут в другой диспансер уже в качестве тяжелого пациента, кого-то — в ледяные гроты ближайшего морга. Из-под обвалившейся крыши вытащат обгорелые тела, сплавленные кровью и застывшим жиром в плотную кладку, даже разделять их или экспертизу проводить не будут, скорее всего, — похоронят прямо так. Психиатрическая лечебница номер тринадцать наконец-то станет официально тем, чем она уже давно являлась по сути, — братской могилой. Газеты будут стараться не поднимать тревожную тему, но обойти стороной не смогут тоже. Кто-то точно вспомнит о появившейся накануне надписи; возможно, и она сама сохранится, например, под слоем обвалившейся крыши. Хороший вышел бы кадр: черные развалины, вырастающие из смешанного с прахом пепла, и на одной-единственной уцелевшей стене, выглядывая из под слоя копоти и пыли, не то издевкой, не то молитвой:«Тут уже не исправить ничего, Господь, жги!»
Но это будет утром. А пока Господь жег. В левой руке он сжимал полупустую бутылку коньяка, и огонь бликовал на темном стекле. За правую, процарапав кожу до крови, уцепился получивший отсрочку Ной в наброшенном поверх пижамы черном пальто. Трещало дерево, ревело пламя, с грохотом рушились перекрытия, и истошные вопли ломящихся в запертые наглухо двери, скребущих стены своей печи грешников и праведников сливались в едином хоре последнего человеческого крика. — Теперь ему не одиноко, — пробормотал Пиночет, кусая губы, широко раскрытыми от восторга и ужаса глазами смотря в огонь. — Теперь никому не одиноко... Ну ты и обставил все, а, Меглин? — Это должно было случиться, — ответил Меглин, прикладываясь к холодному горлышку. — Они заслужили смерти. Одни — в наказание, другие — в избавление. — Мы теперь убийцы, да, Родион? — Мы ими всегда были, Коль. А еще мы были мучениками. И нихрена из того, что с нами делали, не заслужили. Ни единого из их сраных чудес, кроме покоя. — Меглин... — Пиночет сглотнул, кончики пальцев мазнули по свежей крови на костяшках. — А мне ты тоже... дашь покой? — Всем нам будет покой, Пиночет, — заверил он, не оборачиваясь. — Покурим только для начала. В последний раз приложившись к стеклу, Меглин протянул коньяк Пиночету. Пока тот жадно глотал горючее пойло, он выудил из кармана портсигар и, вытянув две сигареты, зажав одну в зубах, с щелчком его захлопнул, отбрасывая в темноту. Пиночет забрал оставшуюся, и тонко прозвенела разбитая об асфальт пустая, пропахшая спиртом бутылка. — Огоньком угостишь? — усмехнулся он, и Меглин, щелкнув металлическим колесиком, многозначительно прищурился и ловким движением метнул зажигалку в пламя. — Угощу, — кивнул он и обернулся, заглядывая в безумные черные глаза. — Пойдем? Пиночет судорожно сглотнул и, медленно кивнув, сжал протянутую руку, сплетая пальцы в крепкий замок. — Пойдем. Меглин прикрыл глаза и, вдохнув полной грудью запах гари и бензина, шагнул вперед.