Что пожирает изнутри

      За Эрикой порой было очень интересно наблюдать. Всегда вежливая, скромная и доброжелательная, проявляет искреннее сочувствие к окружающим и их проблемам. Она прекрасная собеседница и отлично умеет слушать, никогда плохого слова не скажет, возможно, даже мысленно. Улыбается. Удивляется. Переживает. Выражает готовность помочь. Смеётся. Увлечённо о чём-то рассказывает. Предлагает зайти в гости на чай со сладостями. Чётко аргументирует свою точку зрения, если с чем-то не согласна. Вмешивается в спор, если он заходит слишком далеко.       За ней безумно хотелось наблюдать. Хотелось сохранить в памяти каждую интонацию её нежного голоса, каждый жест, каждое движение губ, её манеру убирать пряди волос за уши, завязывать в волосах ленту... Сущее безумие.       Баш так и не понял, в какой момент его любовь к Лихтенштейн приобрела едва ли не вид помешательства. Всякий раз покалывало в груди, когда он смотрел на неё, а стоило её коснуться, как по всему телу пробегали мурашки. Цвингли сдерживал себя, как мог, чтобы не сказать чего-либо лишнего, но порой это стоило слишком больших усилий, что отрывало его от реальности.       — Брат?       Взволнованный голос Лихтенштейн привёл его в чувства. Швейцария снова отвлекся, борясь с желанием запретить ей уезжать, не пустить её никуда. Но этот шаг разрушил бы те добрые и практически искренние отношения, построенные на уважении, заботе и желании оберегать, которые сейчас сложились между ними.       — Брат, я что-то не так сделала? — спросила Эрика, уставившись на него своими яркими зелёными глазами.       — Нет-нет, ты ничего не сделала, всё в порядке, — покачал головой Баш. — Прости меня, день был идиотский.       Ложь. Проблем было столько же, сколько обычно, а полное погружение в работу спасало от мыслей о Лихтенштейн. Но стоит вернуться домой и увидеть её на пороге, как она встречает его с тёплой улыбкой, и мысли о ней снова перекрывают всё остальное, хочется прижать её к себе и не отпускать.       Её хочется защищать.       Её хочется любить.       Ею хочется обладать.       — Не стоит за меня волноваться, — с улыбкой, но настойчиво заявила Эрика. — Я постараюсь уладить дела за две недели. Вот только...       — Только что?       — Я бы хотела ещё увидеться с господином Австрией и госпожой Венгрией... Я давно их не видела.       Она свободная, независимая страна, вольна ездить, куда хочет, делать, что хочет, встречаться с тем, с кем хочет, тем более, что Эдельштайн и Хедервари очень ей дороги. Но нелепая ревность грызла изнутри и мешала мыслить здраво. У Баша хорошая сила воли, но даже она не безгранична.       — Ничего не имею против, — покончил он с нелепой формальностью. — Твоё право.       Лихтенштейн ответила не сразу, видимо, обдумывая что-то, внимательно разглядывая его. Цвингли не менялся в лице, но внутри нарастало волнение из-за затянувшегося молчания. Как тяжело сдерживаться, но приходилось, не хотелось ей навредить, её спокойствие было для него важнее всего.       — Поняла. Я буду осторожна, — кивнула Эрика и улыбнулась.       До безумия захотелось, чтобы она уехала, а самому на всё это время с головой погрузиться в работу, взяться буквально за всё подряд, лишь бы не думать о её зелёных глазах, доброй улыбке, нежных руках, как хорошо на её фигуре сидит буквально любая одежда. Хотя бы на время забыть обо всём, выкинуть из памяти её образ до первого же звонка. Казалось, ещё немного — и он сгорит изнутри от всего того вихря обуреваемых чувств, с которыми он ни с кем не может поделиться, а уж тем более открыть их той, кого он больше всего любил, и которую больше всего желал. Она неприкосновенна в первую очередь для него самого.       Они не люди, они страны. Им непозволительны те отношения, о которых он думал уже столько времени. Особенно после того, как он назвал себя её приёмным старшим братом.       Они росли в разное время в разных условиях, у них лишь дальние предки общие. Но стоило начать эту игру, которой Швейцария до безумия теперь тяготился, как все её подхватили и едва ли не свято уверовали. Им не объяснишь, что их родство слишком дальнее для каких-либо пересудов, но за любой неправильный взгляд в её сторону его могли осудить. Что они и делали у него за спиной. Он устал оправдываться, но выбора не было — пока она зовёт его "Брат", он будет продолжать вести себя и говорить так, как велит ему пресловутая роль.       Эрика уедет завтра. Всего лишь две недели, для страны это ничто, к тому же уедет не отдыхать, а помогать Ландтагу выйти из маленького кризиса. Но Цвингли понимал, что это будут две самые желанные, ужасные и долгие недели за последнее время. Хорошо, что есть вино, которое хотя бы ненадолго поможет отвлечься. Потопить желание любить и быть любимым для своей дорогой Лихтенштейн в любви к алкоголю — что может быть... Лучше? Презреннее? Порой не стоит отказывать своим желаниям, по крайней мере не всем, даже если со стороны будешь выглядеть жалко. А впрочем, какая разница, если пить он будет дома в одиночестве?       На прощание Лихтенштейн попросила его не напрягаться на работе, не засиживаться допоздна, почаще гулять на свежем воздухе и вообще всячески себя беречь. У неё бывало подобное, она начинала переживать и чуть ли не опекать его столь же сильно, как он её. Это порой раздражало, но в то же время грело душу и вызывало улыбку. И в тот момент он широко, пусть и неуверенно, улыбнулся ей, сказав, что обещать ничего не будет, но постарается. По крайней мере на время Баш расслабится и не будет нервничать в своём собственном доме.       Редко он так сильно ошибался.       Уже в первый вечер по возвращении с работы дом показался Цвингли слишком огромным и пустым, стены давили на него, захотелось сбежать обратно на работу и провести там эти пресловутые две недели. А лучше в больницу — так жить уже было невозможно. Небрежно повесив пальто на вешалку, он быстрым шагом прошёл на кухню и, достав бутылку водуазского белого вина, налил его в бокал и пригубил. Следом ещё один глоток. И ещё. Не успел опомниться, как бокал опустел. Легче ещё пока не стало, но приятный вкус помог немного снять напряжение. Повтор. И вечер пролетел незаметно. Эрика не звонила, но написала в мессенджер короткое сообщение, что много проблем, но обязательно с ними справится, а также пожелала ему спокойной ночи. Хрупкое спокойствие вновь было нарушено, хотя сложно было понять, почему сердце забилось быстрее — от перевозбуждения из-за алкоголя или же из-за сообщения от любимой Лихтенштейн, которое, несмотря на краткость, наполнено её особенной, нежной заботой.       Сложно стало терпеть её личное присутствие, но и без неё было не легче.       На четвёртый день это состояние окончательно доконало Баша. Эрика по-прежнему не звонила, только оставляла по вечерам короткие сообщения. Он понимал, что она отдавала все силы, чтобы примирить премьер-министра с тем парламентарием, но не получалось, а потом прекрасно чувствовал её расстройство, раздражение и злость. Не хотелось грузить её и своими переживаниями, но Цвингли понимал — иначе свихнётся окончательно. Или уйдёт в запой. И непонятно, что хуже. Откупоренная два дня назад бутылка, как раз вторая по счёту, опять белое водуазское, уже успела закончиться, выпитого хватило на одно сообщение, но не на следующее, ключевое.       «Лихтен, мне надо с тобой поговорить».       Странно. Обычно она отвечала быстро. Но прошло уже пять минут, а телефон молчал. Баш достал следующую бутылку — Фендант, снова белое, но уже из Вале. После пары глотков он поймал себя на мысли, что надо бы разобрать садовые инструменты и сломанные либо починить, либо выбросить. И уставился на несколько минут в одну точку. Полная потеря концентрации и пространственно-временных ориентиров — верный признак того, что с Швейцарией всё было не хорошо, но пока на работе он себе такого не позволял. Опомнившись, он взял в руки телефон, на который буквально секунд двенадцать назад пришло новое сообщение.       «Прости, пожалуйста, я была в душе. Что-то случилось? С тобой всё в порядке?»       «Случилось. Ты случилась», — обречённо пробормотал себе под нос Цвингли. Мозг, воспалённый алкоголем и непонятным чувством, сочетавшим в себе любовь, помешательство и желание, рисовал в его голове всякое, вплоть до того, как по её бёдрам стекают капли. Руки задрожали от накатившего смущения и вожделения.       «Нет, ничего. Я в порядке. Просто думал, что тебе захочется поговорить».       Ушёл от разговора, к которому себя готовил последние полчаса. Оно и к лучшему. Такие вещи надо говорить лично. А лучше вообще промолчать.       «Прости, Брат, но давай лучше потом. Я очень устала. И тебе нужно отдыхать, ты совсем себя не бережёшь…»       Баш отвлёкся от сообщения и беззлобно фыркнул. Опять слишком сильно беспокоится за кого угодно, но только не за себя, а потому за ней тоже нужно присматривать. Ему было проще: он не думал о себе, но и практически не думал о других, что также беспокоило Эрику. Определённо нашли друг друга.       «… себя не бережёшь. Пожалуйста, отдыхай почаще. Я тоже отдохну. Спокойной ночи».       Сама прекратила разговор, к его облегчению. Теперь бы не возвращаться к нему до её возвращения, до которого оставалось всего десять дней, и в то же время целых десять дней. Но молчать он уже не мог.       Или мог?       Мог, но нельзя идти на поводу у своих страхов. Разве не лучше держать её за руку не как приёмный старший брат, а как любящий её мужчина? Разве не лучше шептать ей на ухо что-то приятное и слушать её смех, чем, пытаясь побороть свои порывы, отвлекаться и снижать свою работоспособность, заставляя её волноваться? Снова и снова прокручивая в голове одни и те же мысли, аргументы, упрёки самому себе, он понимал, что пора заканчивать этот цирк. Себе-то он уже давным-давно признался, но признаться Лихтенштейн гораздо сложнее, чем выжить в той самой Битве гигантов.       Цвингли действительно готовился, подбирал слова, репетировал, расхаживая по дому взад-вперёд, чтобы унять дрожь в голосе. Он хотел выглядеть в её глазах уверенным, звучать чётко и серьёзно, чтобы она поняла, что он разобрался в себе и ответственно подошёл к их будущему, готов разделить с ней жизнь и отдать ей всего себя. Сделать их отношения абсолютно человеческими, лишь бы любить её и быть с ней так долго, сколько им позволит время. По-настоящему хотел разделить с ней эти чувства.       Но стоило ей вернуться, как он понял, что совершенно не готов.       Лихтенштейн вернулась утром, тогда, когда Баш ещё спал, отдыхая после прошедшего дня, проведённого едва ли не с головой в разборе секретных и не очень документов. Медленно, потому что не до конца проснулся, он прошёл от спальни к ванной, а от неё к лестнице, и, спустившись на несколько ступенек вниз, он замер на месте, удивлённо хлопая глазами. Цвингли никак не ожидал увидеть Эрику уже в домашней одежде, сидящей с ногами на диване и смотревшей телевизор. В одной руке была кружка с молоком, в другой — свежеиспечённая булочка из ближайшей пекарни. На журнальном столике как раз лежал наполненный этими самыми булочками пакет. Фогель подняла голову и, заметив стоящего на лестнице шокированного Баша, широко ему улыбнулась.       — Доброе утро, Брат!       Поставив на стол кружку и положив сверху недоеденную булочку, она всунула ноги в тёплые тапочки и подошла к лестнице, приветливо помахав рукой.       — Я не стала тебя будить. В кои-то веки ты действительно меня послушал и решил отдохнуть, — хихикнула Эрика. — Налить молока?       — Д-да, пожалуйста…       Она едва ли не бегом ушла на кухню, а Цвингли сел в кресло, стараясь не смотреть в ту сторону. Он готовился к её возвращению, но не к такому внезапному, и все слова, заготовленные за это время, резко вылетели из головы, откатив его к изначальному состоянию. Фогель вернулась довольно быстро и, вручив ему кружку и развернув к нему пакет, вернулась в исходное положение. Швейцария не смотрел и не вслушивался, что была за передача, он лишь с задумчивым видом пил молоко и вертел в руках булочку.       Воцарившееся молчание лишь спустя десять минут начало волновать Баша. Обычно Эрика долго говорила о своих делах, просила совета в случае чего, порой даже жаловалась на непроходимую людскую глупость. Но сейчас всё было совсем иначе.       — Лихтен, что-то случилось?       Кажется, она была полностью погружена в свои мысли, раз, услышав его, она резко обернулась, едва не пролив молоко. Лента практически сползла с пряди, повиснув на краю.       — Нет. Почему ты так решил?       Фогель поставила кружку на стол и развязала ленту, но не заплела обратно, а лишь держала в правой руке между указательным и средним пальцами. На лице всё та же доброжелательность, а вместе с тем отрешённость и нежелание говорить об этом.       — Потому что ты сама не говоришь о своих делах.       — Там не о чем говорить, — отмахнулась Эрика. — Он вышел из партии. Я так и не смогла их примирить.       Конфликт между премьером и его сопартийцем в парламенте — вполне себе обыденная вещь. Но каждую подобную историю Лихтенштейн воспринимала слишком близко к сердцу, это было странно, но в чём-то даже и… мило. Посвящать всю себя делам своих земель, чтобы не допустить малейшей нестабильности – это так благородно и так утомительно, а когда все твои старания идут прахом, то ещё и нестерпимо обидно. Они по-разному реагировали на подобные неприятности, и если она каждый раз пыталась его успокоить, то он знал, что её в такие моменты нельзя трогать. Но так хотелось обнять её и сказать, что всё будет в порядке, что она молодец и приложила все усилия, чтобы не допустить всей этой ситуации.       Откуда в нём такая нерешительность и страх? С каких пор ему стало казаться, что в одиночку бороться против сорокатысячной армии Живодёров гораздо проще, чем просто объясниться с той, кого так сильно полюбил? Его тошнило от самого себя.       — А что с этими двумя? — спросил Баш, припоминая, что она хотела встретиться с Австрией и Венгрией.       — Всё хорошо. Если это слово ещё применимо к той реальности, в которой мы все живём, — с невесёлой усмешкой заметила Фогель.       Оптимизма и веры во всё хорошее не всегда хватает даже у неё. Но она всегда берёт себя в руки и отбрасывает эти отравляющие мысли в сторону. Не завидно, но определённо вызывает восхищение.       — Ты мне лучше вот что скажи, Брат… — начала Лихтенштейн, переплетая ленту между пальцами. — О чём ты тогда хотел поговорить?       Уникальный шанс наконец-то разобраться со всем, что так гложет, рассказать ей обо всём, что снедает, преодолеть свою глупую неуверенность и принять любой её ответ. В голове ещё вертелись некоторые из заготовленных за это время фраз, главное начать, а дальше пойдёт само. Самое главное — говорить искренне, не давить на неё, но словно вверяя всего себя ей. Баш ведь не какой-то там человеческий подросток, чтобы так нервничать, но разнообразность и сила его чувств в разы сильнее людских, и даже им надо дать волю.       «Не могу».       Это гнетущее чувство, когда пропал голос, а сердце словно кто-то схватил холодной, как лёд, рукой. Мерзкий, разъедающий изнутри страх, которого он не должен был испытывать уже давно. Жалок и глуп. Где та хваленая сила воли и способность преодолеть любое препятствие? Почему он так пасует перед её большими яркими зелёными глазами, которые так внимательно смотрят на него? Почему все вокруг говорят, что любовь сильнее всего, когда он в эти самые мгновения не может преодолеть свой страх? Его любовь к ней недостаточно сильна? Или просто некстати проснувшаяся излишняя осторожность, которую не раз ощущала на себе и сама Эрика?       — Ни о чём, — спустя какое-то время выдавил он из себя.       — Брат, пожалуйста, не лги мне, — Лихтенштейн видела его насквозь.       — Не лгу. Просто тяжело говорить, что я тогда слишком много выпил, — продолжал он говорить, чувствуя, как страх потихоньку отступает. — Это же образец глупого и безответственного поведения. Как я могу подавать тебе такой пример?       Вроде отпустило. Но надолго ли? И не застанет ли она его врасплох?       — И в самом деле, там в углу пустые бутылки стояли, — пробормотала Эрика, бросив быстрый взгляд в сторону кухни. — Но всё-т…       — Я в полном порядке, не переживай, ни о чём таком я не хотел говорить, — резко прервал её Цвингли. — Я просто не соображал, что делал.       Возможно, это было грубовато, но иначе никак, иначе она так и будет продолжать спрашивать. А выдержать её взгляд… Испытание не из лёгких, но справится. Однако внутри остался неприятный осадок, сложно понять, от чего — от разочарования в себе, от сковавшего его несколько минут назад страха, от воцарившегося напряжённого молчания, или же от всего сразу и чего-то ещё. Это решение не было единственно верным, но и не было абсолютным провалом. Он просто решил молчать.       — Прости, я не хотела на тебя давить, — ему послышалось разочарование в её тоне. — У меня тоже иногда такое бывает… Когда хочется сказать нечто очень важное, когда даже все слова подобраны, но не получается, что-то всегда оказывается сильнее тебя.       Лихтенштейн ободряюще улыбнулась ему и, потянувшись, встала с дивана. Булочки так и не съедены, даже не хотелось, но через несколько часов они будут не такими вкусными. Однако выбора не было, их нужно убрать. Подхватив пакет, она взяла обе кружки и ушла на кухню, не дожидаясь его ответа.       «Снова, да?..» — усмехнулся про себя Швейцария и ударил себя по лбу. Она всегда видела его насквозь, и сейчас так чётко выразила всю эту несмешную ситуацию. — «Определённо я люблю тебя за то, что ты в любой ситуации сохраняешь ясность мысли».