Воронок

      Давно как-то жила в нашей деревне Раиса, вдова с двумя сыновьями. Старший-то, Пашка, был её собственный, а вот Юрка — приёмыш. Откуда они с Михаилом его взяли (Миша-то, муж её, вскоре умер) — не знаю точно, у нас говорили, что Юрку отец прижил с какой-то нерусской, та вроде в городе на рынке торговала. Она родила и на старуху-соседку оставила, а сама в Таджикистан к себе вернулась… или в Молдавию, не помню уже. Ну и вот, а хозяйка (девка-то комнату снимала в бараке) адрес узнала и Мише написала на работу: дескать, мол, разберитесь, раз отец ― мать пропала, а она сама при живых родителях сдать в приют младенца не может, рука не поднимается. Ну, чтобы председатель не скандалил (тогда с этим строго было, Миша-то партийный был), Раиса и согласилась.       А чего? Мужика ей не выгнать, сама-то сроду не робатывала, а этот всё на себе волок. Как на бойне в начальники выбился ― мясо сумками домой возил, чего не жить-то по тому времени? И машина у них, и ковры, и стенка, а хрусталя сколько! Что сказать — денежки водились. Павел тогда уже большенький был, года четыре… Словом, усыновили они ребёночка, значит.       Райка, понятно, мальчонку невзлюбила. Всё ей не так с ним было: и дебильный-то он, и отсталый. Кто Джеку, кобелю соседскому, лапу зашиб — Юрка! Кто в сарае напакостил — Юрка. Драку тоже он первый затеял, ну ничем не вышел парень. За двойки в школе ой она его лупила! А как Миша-то слёг, приёмышу совсем житья не стало. Только и слышно, как мачеха на него орёт с утра до вечера.       А мальчишка, между нами, золотой был! И по дому, и в поле, и в огороде — всё успевал. И ведь, главное, симпатичный какой получился-то: волосы чёрные-чёрные, прямые и густющие — косу бы отрастить, так три твоих будет. Ресницы длинные, вверх загнутые, носик вздёрнутый, ротик аккуратный, и такой он весь ладненький ― ну чисто картинка! У нас его Воронок звали, сказал так раз кто-то, и прижилось. Пашка совсем другой был: белёсый, сутулый, угрюмый вечно и гордый очень, вроде мамаши своей. По улице идёт — головой кивнуть лень. Нет, Юра совсем другой… Учился он, правда, неважно, но откуда пятеркам взяться: мать гулящая была, отец им не занимался, да и некогда ему было.       Потом Михаил умер. У Райки характер тяжёлый, нового мужа не нашла себе, чем-то жить надо. Пашку она на работу не хотела, нет, пусть сынок дорогой в городе на экономическом учится. А Юрка, как восьмой кончил, его сразу в бригаду на окучивание свёклы затолкали. Представь, ребёнок ещё, а мачеха уж выгнала в поле, шутка ли? Это летом, в самую жару, весь день на солнцепёке тяпкой махать! Встаёшь в шесть, идёшь на поле колхозное ― сам, никакой машины, ― а топать-то прилично. Через две деревни поля-то только. Ну и вот, как дойдёшь, от бригадира получаешь разнарядку. Там написано, где твои борозды. Их ты и должен обработать. Хоть до ночи там возись, плохо сработал — минус премия. А пекло, а жара, а поля огромные — конца борозды и глазом не видно. Пока до середины доберёшься, семь потов сойдёт, майка липнет, пить охота мочи нет, а разденешься — слепни летят, жигуны, пауты-девятижалы. Это они летом у коров-то всё крутятся, видала? Ну вот, они на пот же летят, а кусают — хуже ос, боль сильная и волдыри потом дня два как зудят. К полудню на лошади привозят воду в цистернах и еду: кашу да суп. В то время с продуктами плохо было, так что мужики-то больше своё ели, домашнее. Только Юрке кто же приготовит и с собой даст? Вот и питался водой да постной кашкой. И так день за днём.       Вот случился как-то очень тяжёлый день у Воронка. Бригадир заболел с похмелья, а на его место встать желающих не нашлось. Ну, парнишка и подписался, а чего, это лишний рубль, ему не помешает, и от Раисы скрыть можно, не узнает же — работу на бригадира запишут, а деньги он Юрке после вернёт. Так всё шито-крыто между мужиков останется: и начальство с прогульщика шкуру не спустит, и Юрка на мопед сверху денежку отложит. Короче говоря, пробыл он на поле до самой темноты. Потом дорога обратно ещё, а уж домой воротился далеко за полночь. Раиса как его увидала, так руками и замахала:       — Живо иди мыться! Весь как чёрт грязный, ещё и в дом ввалился! Иди-иди, пока баня после Павлика не остыла!       А скажу тебе, добрый-то человек в баню ночью ни за что не ходит. Место это нечистое. Скверное. Раньше-то, если какой пьяница в бане заночует, его жена потом неделю до себя не допустит, потому как непонятно, кто ей явился — муж-гуляка или вожо в его обличьи. Про тех вожо я тебе уж рассказывала, народец такой тёмный, по баням да по заброшенным избам живут. Людям от них хорошего ждать нечего, одно горе несут да пакости, оттого лучше с ними и вовсе не встречаться. Только в то советское время кто же в это верил? Смеялись над старухиными сказками, умные все были, образованные…       Ну вот и Юрке деваться-то некуда, хошь не хошь, а поплёлся до бани через огород, хоть и устал, но уж приказано. Вот заходит он в баню, тихо вроде как, спокойно всё. Свечку зажёг (это теперь кругом электричество, а тогда в деревнях этой моды не было, да и ни к чему оно там-то). Разделся, воду в шайку набрал, начал намыливаться и вот чует, словно смотрит за ним кто… внимательно, и взгляд тяжёлый. Но кто? Кому ночью в бане быть? Сам себя уговаривает парень-то: спать, мол, хочу, на ходу засыпаю, вот и мерещится всякое. Водой окатился, сна нету вроде уже, а жутко… И тут только взгляд у него на полку-то упал, а с неё, не поверишь, жирный, чёрный как смоль котяра таращится, глаза — натурально человечьи, и смотрит он ими прямо на Юрку. Ну, тот как подскачет, всё побросал да голышом из бани через весь огород по грядкам до самого дома и припустил! Уже в сенях очнулся, понял, что совсем раздет да в мыле ещё, но объяснить толком, что там было, не смог. Он про кота, а мачеха его на смех да в крик:       — Ой, срам, Павлик, ты глянь-ка! Наш-то бешеный чего не выдумает, лишь бы по улице без штанов побегать, нервы потрепать! Как полоумный был, так полоумный и остался!       В ту ночь Юрка с перепугу никак заснуть не мог. Всё ворочался, прислушивался, а ну как кошка где мяукнет. И страху за ночь такого натерпелся, что и не высказать. Забылся лишь под утро, когда светать начало. И снится ему сон.       Словно бы он стоит на широкой поляне, и кругом цветов много-много, но все они неживые, а такие, тряпичные, как в магазинах-то хозяйственных продают. Просто в землю воткнуты кем-то, а он посредине этой странной поляны разговаривает с незнакомым парнем. А парень — интересный из себя, улыбчивый, и сложен неплохо, но роста в нём мало, Юрке по плечо всего-то. Говорит неизвестный тоже загадками, так, вроде насмешливо, словно играется во что-то. И улыбка его ― хоть и ласковая, но лукавая больше, хорошие-то люди, если гадость не замыслят, так нипочем не улыбаются. Вот глядит он на Воронка и спрашивает:       — Ну, чего же ты убежал? Никто тебя не трогал, всё мирно было. Смущаться ― ты не девка вроде, неужто страшно так стало?       Сказал и себе усмехается: «хи-хи-хи», да на Юрку хитрющим взглядом смотрит. А глаза у него чисто жёлтые, таких наш-то и не видел ни у кого. Воронок стоит, боязно ему, ну, ясно дело — нечисть, уйти бы надо, да куда там! Тот его за руку — цап, и ждёт, чего скажут.       — Ты это, что ли, смотрел на меня? — Юрка-то отвечает.       — Я, — говорит, — верно. А чего уж, и поглядеть нельзя? Вроде за просмотр денег не берут. Или тебе жалко? Так ты скажи, сколько хочешь, я и заплатить могу. У меня и золота, и серебра много, бумажек только ваших нету, сырости не выносят.       И опять «хи-хи-хи», вроде как шутит, а руку-то не пускает, намертво держит. Ну, тут нашего обида взяла, понял, что парень так над ним куражится просто. Делать ему нечего, морочит Юрке голову. Глянул он строго и коротышке в лицо прямо:       — Отпусти, — говорит, — нежить! Чего прицепился?! Дело есть — выкладывай, а нет ― убирайся к чёрту, у меня работа с раннего утра, из-за тебя я и без того всю ночь не спал!       И только хотел оттолкнуть паренька-то, значит, как тот его хвать за горло, да больно, да крепко, и прямо на землю повалил одним махом. Видно, силы в этом недоростке было очень много. А как думаешь? Не человек же это, дело ясное… Так-то вот нагнулся он над Воронком и в самое ухо ему сладко, тихонько говорит, словно кот мурлычет, а слова у незнакомца страшные, хоть и улыбается по-прежнему:       — Ты на меня зубками-то не скрипи, приятель. Коли запало мне над тобой почудить, так я уж не отступлюсь. В конце этого дня, как совсем стемнеет, явишься в баню снова. Чего скажу, то и будешь делать. А не придёшь — на себя пеняй, жизнь не мила станет, так и знай!       Только это произнёс, и сон пропал. Очнулся Юрка весь в холодном поту. За окном уж утро, по радио гимн играет ― на работу проспал, выходит. Сидит парень на койке, по сторонам спросонья озирается. То ли было чего вчера, то ли не было — и сам не знает.       День прошёл как обычно: работа в поле, обед, опять работа. Юрка-то, не выспавшись, так всё носом клевал, провозился долго и домой дорогу себе сократить решил. У нас же как: если с полей идёшь через Юськи, оно вдвойне длиннее выходит, но там люди кругом, может, подвезёт кто иной раз, шофёр какой знакомый на Пельгу едет, нет-нет и подбросит. Да и клуб у них тогда хороший был, нашему-то клубу сто лет в обед, только бабки возле собирались, вся молодежь в Юськи ездила. Ну, словом, тем-то путём не в пример веселее. А вот если от поля да напрямки, это по лесу надо. Там дорога совсем заброшенная, вся разбита, за день машины три проедет, так уже хорошо. Одному идти по ней не особо как-то, да ещё и боязно ― мало ли кому взбредет в глуши ночами шастать. Шпаны и в те времена хватало, да и колония исправительная недалеко, оттуда часто эти, тюремщики бегали… не любят у нас дорогу эту. Но Юрка такой вот был парень, что через сосняк идти решился.       Только в лес вошёл, побрёл вдоль обочины — сразу мысли нехорошие в голову полезли, сон этот свой вспоминать давай, ну, чем парень тот ему грозился. Уж и стемнело, а до бани не добрался, вот нечисть рассердится, и чего тогда? Такие уж невеселые думы ему приходить стали, что хоть обратно не беги, а далеко уж зашёл, времени жалко, да и усталость за день навалилась. Вдруг слышит он за спиной, словно топот какой. Будто копытца по земле в тишине быстро так стучат. Обернулся Юрка, глядь, по лесной дороге прямо за ним следом огромная свинья бежит. Сама жирная, не обхватишь, а росту со взрослого телёночка: чёрная, мордастая, присмотрелся — а с рыла у неё кровь капает, и кожа из пасти свисает, вроде как человечья.       Парнишку аж озноб прошиб, скинул он с плеча тяпку и со всех ног наутёк пустился! А свинья-то увидала, да как завизжит дико, и словно в погоню бросилась, точно схватить и сожрать его хочет! Воронку-то тяпку бы не бросать, ей хоть жуть ту огреть можно было, это он задним умом только понял, со страху-то чего сообразишь? Вот несётся он, значит, через сосняк, а сам уж понимает: нипочём ему не скрыться, вот-вот свинья его достанет, очень уж скоро она бежала, и в лесу вроде как ещё силы набралась и лютости. И тут (уж откуда взялась, не знаю) молодая берёзка среди сосен стоит, одинёшенька, Юрка к ней и, сам себя не помня, прямо на дерево и заскочил. Да вскарабкался-то он не на самый верх, а от земли метра на два всего, тут свинья его не достанет, но вот он до неё в случае чего дотянется.       Ещё сказать забыла: ножик у него с собой был, Воронок как в поле-то собирался, захватил из дома хлеба и яиц варёных, всё в тряпицу обернул и нож складной в карман спрятал ― хлеб-то резать (ломать же примета плохая). Ну и вот.       Подбежала свинья, значит, и давай лбом о берёзку сильно так биться, вроде стряхнуть парнишку хочет, а Юрка, хоть и крепко держался, всё же как-то вот изловчился, обхватил ногами ей рыло и ножиком отсёк зверюге одно ухо.       Я тебе скажу, с оборотнями то самое первое дело — отрезать уши! Они тогда силу свою колдовскую теряют, бросают человека и убираются восвояси. Нет от них другого никакого спасения, и вот Воронок, сам того не понимая, так, считай, и спасся. Только ужаса натерпелся, как свинья человеческим голосом завопила, но уж там не до того ему было… В чащу унеслась нечисть, а ухо ему оставила. Юрка его в ту самую тряпицу положил и за пазуху себе зачем-то сунул. Глядь кругом себя-то: батюшки, да не в лесу он вовсе, а на старом деревенском кладбище, сидит верхом на большом кресте, что над Мишиной (отца-то его) могилкой сам год назад и поставил. И тут его вроде по имени позвал кто-то. Раз и другой…       Бах! А это бригадир над ним склонился, за плечо трясет. И понял тут Юрка, что заснул он на поле прямо ― ночь же накануне не спал, вот и сморило. Видно, ни свиньи, ни дороги не было… Парень-то, как очувствовался, сразу к тряпке — а там хлеб и яйца так с утра и лежат. Ну, мужики видят, не то с малым чего-то, и отпросили его у старшего с работы. Вот и переночевал он, выходит, один в поле.       Домой только вернулся, а уже Павел его у крыльца встречает:       — Ты где шлялся, такой-сякой?! Чего всю ночь делал?! Мы тебя с матерью обыскались, всех соседей обежали, а ну выкладывай, у какой шалавы выспался!       И чуть на парнишку не с кулаками. Хотя уж какая «шалава-то», Юрке едва шестнадцать исполнилось! Он про это самое, может, и не думал в ту пору вовсе. А раз тот старше, да городской почти, вот и вообразил себе… Ну, Воронок, мол, так и так: был на работе, да там и заснул, бригадные с утра разбудили только, не веришь — их спроси, а дуростей всяких не выдумывай. Ну, Пашка успокоился вроде, а сам-то потом давай подтрунивать:       — Слышь, братец. А девчонка-то у тебя хотя бы есть? А то я, сколько живу, ни разу ни с одной не видел. Может, ты у нас из тех самых, даром, что ли, голый из бани бегал, не меня ли прельстить хотел?       Ничего Воронок ему не ответил, да по своим делам пошёл от греха подальше. А что Павла и впрямь тянуло на мальчиков, я сомневаюсь, но про подобные дела не раз от людей слышала.       Иные-то и сами с этим родятся. Заводит такой человек семью — жену и детей, вроде жить да радоваться, а он вместо того весь век мается. И жаль его, и ничего не попишешь, судьба уж видно. А иных словно бес крутит. Был человек — и не стало, весь в страсти этой изжился. Вон Пантелеев, Фёдор Петрович, бывший директор дома-интерната старого в Шурье. Теперь уже роддом в том здании, а в восьмидесятых интернат был для сирот и у кого родители пьющие. Ребят там не особо много содержалось. А Пантелеев (директор этот) даже и сам оттуда выпускник вроде был.       И вот он, я тебе скажу, со всех сторон положительный мужик считался. Интересный такой, солидный, рассудительный. На собраниях выступал — заслушаешься. А исполнилось ему сорок восемь лет, и хлоп, Маша (жена его, полная такая, симпатичная женщина) с другим закрутила! И не просто с другим дядей, а с молодым студентом, из тех, видно, что в колхоз наш на картошку каждую осень привозили. То ли квартировал этот парень у Пантелеевых в доме, то ли за продуктами к ней ходил (Маша-то в магазине работала), одним словом, как-то вот они снюхались и весь месяц любовь крутили у Фёдора под носом. Ну, оно, конечно, соседи молчать не стали. Скандал был в семье, и все её осуждали, и затем судились они… слухи разные ходили. Бабы у нас говорили, что, видно, как мужчина Фёдор не особо в силе уже был, а ей всё мало, она-то на десять почти лет моложе. Такие пироги…       Ну, после всего, Маша-то с ним жить, конечно, уже не стала, дочку забрала и в город к родне съехала. И вот случилось тогда с Пантелеевым как замутнение какое. Вообразил он, что для возвращения мужской силы нужно обязательно принимать внутрь семя молодых совсем мальчиков. Ну не ерунда ли?! А этот поверил. И так он эту дурь в свою голову втемяшил, что весь год в интернате над парнями старшеклассниками насильничал! И никто ничегошеньки не знал. Потом только один мальчишка в туалете чуть не повесился и рассказал всё, что было, уже в райбольнице. Там у врачей-то волосы дыбом встали. Прокуратура из столицы в Шурью приезжала ― всё разбирались, ребятишек опрашивали. Срок вроде не дали, в психушку увезли. Говорят, там и умер.       Вот оно что иной раз бывает. А Павел-то давай до Юрки в то утро вязаться, руки свои распускать, то ущипнет, то приобнимет, и всё как вроде шуткой с ним. А уж тому ни капли не смешно: Раисы дома нету, этот ― здоровенный медведь, чего задумает, мальчишке, уставшему да разбитому, от него и не вырваться. Уж Юрка и рявкал на него, и огрызался, Пашка, считай, как привороженный, только всё улыбается да в глаза ему внимательно так смотрит. И вот Пашка, наконец, совсем было зажал беднягу, припёр, значит, к печке, и мурлычет ему на ухо негромко:       — И где же оно? Врать-то мне не смей, всё равно узнаю, — сказал это, а сам к Юркиному паху прямо своим и прижался. И пальцами притом начал шею ему поглаживать, тихонько так, ласково…       Тот весь покраснел, ни жив, ни мёртв стоит.       — Не пойму я, про что ты, отпусти сейчас, а то убью, — одно и смог из себя выдавить.       А Павлу всё нипочем, подмигнул только весело и опять спрашивает:       — Чем же это ты убьёшь меня, уж не тем ли ножиком, что в кармане прячешь?       Тут только дошло до Юрки, что, видать, не Павел это вовсе! И вот, я тебе скажу, хоть и в жизни Воронок наш в церкви ни разу с самого раннего младенчества не был, высвободил он правую руку и давай креститься что есть мочи. А тут ещё и «настоящий» Павел в избу вернулся. Смотрит на младшего и понять никак не может, чего это тот молиться-то надумал вдруг, с какой такой радости?! А кроме Юрки в избе старший брат никого и не увидел, только показалось ему, что не то кошка, не то ещё зверь какой мохнатый в окно прошмыгнул. Но про ерунду всякую парень и думать не стал, а начал сразу, как тот прежний, браниться, что, дескать, искать уж хотел, да мать отговорила, мол, сказала, набегается, негодник, а потом сам с утра притащится.       А ещё сказал, что старуха его какая-то снаружи ждёт. Сама она, бабка-то, вроде как не местная, и вот брат де слышал, как та секретаршу нашу, Зою, в сельсовете про Юрку расспрашивала: с кем живет да по какому адресу. А Павел в это время рядом доски для сарая Раисиного у председателя выбивал, ну и, раз такое дело, решил проводить бабку прямо к дому. Может, она приёмышу по матери родня, очень уж, говорит, тёмная у той старухи кожа, и одета она странно, не по погоде вовсе — на улице пекло, а та в платок тёплый шерстяной укутана. И, мол, сходил бы Юрка на бабку-то глянул, пока та чего у них со двора не утащила.       Вышел Воронок на крыльцо, глядит — и правда, старушонка там ждёт, о плетень оперлась и внимательно так за ним наблюдает. Ну, подошёл он, поздоровался, да спрашивает:       — Тебе чего, бабушка?       А она ему:       — Так и сам, поди, знаешь «чего», за своим пришла. За тем, что забрал ты у меня нынче ночью. Тебе оно вроде и ни к чему, а мне без этого никак нельзя. Отдай миром, а я за то любую твою просьбу выполню, чего не пожелаешь.       Уже и не удивился Юрка особенно ― за двое суток ко всему привык, глядит он на бабку, а через платок-то её цветастый с одной стороны вроде как кровь просочилась, и пятно ровнёхонько на том месте, где ухо левое быть должно.       — Понял я, кто ты такая. Только как же я верну тебе, чего у меня нету? — он, значит, ведьме-то отвечает. — Я уж искал утром, да не нашёл ничего. А и отыскал бы, назад не отдал. Нечего людей изводить, ступай, откуда явилась.       Бабка головой только покачала:       — Ой ли нету? А ты глянь у себя за пазухой, в тряпочке-то чего? Да и племяш мой к тебе не просто так прибегал, хотел, видишь, силу мою себе забрать, но не смог, потому как крестик нательный там рядом, место ты уж очень надежное отыскал, ему и не добраться было.       — Так этот парень, выходит, родственник твой? — Юрка тут говорит.       — Да, — кивнула старуха. — Единственный племянник. Это он тебя напугать приказал, а убивать я никого не собиралась. Отдал бы ты сыночек то, что у меня отнял, глядишь, в благодарность и подскажу, как с родственничком сладить. Вижу, крепко Мока за тебя уцепился, а характер у него упрямый, такой не скоро отступится.       Задумался Воронок: и отрезанного уха ему отдать жалко (бабка-то колдунья, а ну как ещё кому напакостит), и от наглого недоростка избавиться уж больно охота. Вот поглядел он на старуху и ей:       — А как я, бабушка, пойму, что не обманываешь ты меня? Сама сказала — племянник, зачем же тебе ему плохого желать?       Усмехнулась тут ведьма:       — Так что с того? Хоть я Моке и тётка, ладно мы никогда с ним не жили. Народец их уж больно пронырливый да нахальный, нам-то, простым чародеям, совсем житья от них не стало, плодятся очень скоро, а уважения ни к кому, кроме себя самих, не знают. Вот и задумала я через тебя с вожо поквитаться. Мока-то хоть и зелёный ещё с виду, а в семье той за главного считается ― изведёшь его, всему их проклятому роду урон нанесёшь.       — Да как же я изведу-то его? — спрашивает Воронок.       Тут старуха заулыбалась, головой закивала, а сама глазами рубаху его в том месте, где Юрка трофей-то прятал, так и сверлит, так и буравит, словно взглядом насквозь прожечь её хочет.       — Уж ты не беспокойся, — говорит, — голубчик. Я тебя всему этому научу, только вынь свёрток из-за пазухи и мне отдай, а там дальше увидишь, что будет.       И руку свою, худую, костлявую, прямо к парню тянет — дай, дескать, поскорее.       Увидал это Юрка, в сторону отшатнулся и заявил твёрдым голосом:       — Нет, бабуля, не выйдет по-твоему. Сперва я с нечистью этой разделаюсь, а уж потом ты силу свою назад получишь. Таково моё последнее условие! А не согласна — хоть теперь ухо твоё кобелю цепному скормлю, всё одно пропадать!       Поняла тут старуха: делать нечего, придётся, видно, за так тайну мальчишке открыть. Вздохнула она тяжко, подошла к Воронку совсем близко и сказала:       — Хорошо, сыночек, поведаю я тебе, что сделать надо, только и ты мне слово дай, что после всего не обманешь.       Ну, Юрка и дал слово. А куда деваться?       — Значит, вот что, парень. Только нынче стемнеет, явишься в баню, как и было велено. С собой возьми лишь гармонь да кулька два-три конфет (они, вожо-то, до сладкого очень охочи, выходит — задобришь малость). Сядешь в предбаннике, конфеты и гармошку на лавке оставишь, да и жди, чего будет. Около полуночи явятся в баню вожо, и будет их много, полна парилка набьётся. Ростом они маленькие, с виду чумазые, лохматые, все как есть на одно лицо, а под волосами коротенькие рожки виднеются. Только ты на размеры-то не смотри, мощь в этих бесенятах такая, что человеку с ними не совладать. Притащат они большой кованый сундук, достанут оттуда кумышку¹, перепечи², табани³ горячие, колбасу конскую, пироги с морковью, возьмут гармонь и начнут пировать, петь да веселиться. И вот тут уж смотри в оба, не прозевай момента, когда Мока придёт, колдовство у него лютое, одно слово — и волю, и голову потеряешь. Только, видать, с тобой он силой не хочет, а то давно б своего добился. С людьми-то вся эта нечисть не церемонничает, а ты, ишь, особенный, выходит.       Тут бабка захихикала, а Воронок только пуще нахмурился.       — Чего зря болтаешь? Ты мне про главное рассказывай, как с Мокой этим твоим навсегда разделаться?!       Встрепенулась старуха, озираться по сторонам стала.       — Тише ты, окаянный, имя его не произноси, а то явится ― и тебе, и мне плохо будет! Имена у нашего брата ― вещь особая, коли знаешь, как какую нежить звать, три раза помяни кряду, тут же примчится хоть из-под земли.       — Ни к чему мне это, — парень отвечает, а сам уж терпение терять начал, всё ждёт, когда же ему ведьма про самое главное расскажет.       Тут достает старуха из кармана деревянный гребень и Юрке, значит, протягивает.       — Вот, — говорит, — этот гребешок мой спрячь теперь хорошенько в бане, да сунь его не под лавку, а у окошка в простенок, там его никто не сыщет (вожо-то дневного света не любят, в тот угол нипочём не сунутся), и тебе спокойнее, что место на виду. Как заря на небе зайдётся, Мока силу свою колдовскую терять начнёт, станет он словно таять, вроде обычного человека сделается… И вот тут ты гребень мой хватай да и в волосы ему воткни на затылке. Только запомни твёрдо: завершить всё с ним надо до того, как первого петуха услышишь! Коли опоздаешь — на себя пеняй, гребень мой днём совсем бесполезный, а племянничек такой к себе подлости уж точно не спустит. Да про ухо не забудь, слово дал!       Сказала это колдунья и пропала, словно не было. Один гребешок её в ладони у Юрки и остался. Пошёл парень в баню, спрятал предмет в то место, куда бабка указала, и в магазин за конфетами отправился. Хоть немного денег с собой было, накупил он у Кати ирисок на три рубля и домой. А там мачеха с райцентра вернулась. Стоит сердитая, чугунок закопчённый чистит. Как увидала пасынка, так и давай пилить:       — Мало того что дома не ночуешь, так ещё и побирушек разных на двор ко мне таскаешь! Павел всё рассказал, какие чумазые старухи к тебе ходят, если ещё кого увижу, самого вместе с бродягами этими за ворота выкину!       Выслушал её Воронок да к себе в комнатушку поплёлся. Решил-таки вздремнуть, ночь-то предстояла тяжёлая.       Проснулся он затемно. Глянул на будильник — вроде десятый час только, идти рановато, а уж сердце от страха из груди так и выскакивает. Как представит, что сделать с тем парнем должен, так оторопь жуткая и берёт. А ну как не выйдет ничего? А если тот мысли Юркины прочитает, да и кинется на него первым? Что тогда будет?       Ну, думай не думай, а идти надобно. Вот захватил он конфеты, гармонь отцовскую старую с чулана вытащил, оделся в чистое и через огород до бани пошёл. Заходит — тихо всё. Зажёг, значит, Воронок свечку, гостинцы, как учили, на лавки рассыпал да и ждёт себе. Долго сидел, чуть было опять засыпать не начал, как вдруг слышит — шорох какой-то за печкой, глядь, а оттуда чумазые человечки выскакивать начали, да так их много вмиг сделалось, что и места свободного в бане почти не осталось. Сами-то они маленькие, косматые да горластые, точь-в-точь как старуха рассказывала. Всё бабка верно указала: и про сундук, и про кушанья, и про то, что петь да плясать они станут, как кумышки напьются, только вот парня того поганого всё никак не видать.       Юрка-то уж и беспокоиться начал: что же это, мол, сам звал, да так и не появился, обманул, дескать, вожо проклятый! Только подумал, как дверь отворилась, и Мока зашёл. Паренёк, как его увидал, враз браваду свою растерял, сидит, насупился, почитай в самый дальний угол забился, а меж тем всё на окошко поглядывает, туда, где гребень, значит, волшебный спрятан. А тот и виду не подал, что удивился встрече, сел себе на лавку да молча яблочком играться начал: то по коленке его покатает, то на месте за хвостик крутанёт, то вверх подбросит. Ну, пир-то в бане дальше идёт. Вожо песни поют да радуются, один только Мока вроде как невесёлый сидит ― не ест, не пьёт, над Воронком как давеча не подшучивает. За всю-то гулянку и пальцем парнишки не коснулся, да что пальцем, головы в Юркину сторону не повернул, словно и нет его там вовсе. А глаза у недоростка теперь будто грустные стали, не те, что прежде. Ну, наш это заметил, конечно, расхрабрился да и спрашивает:       — Что-то ты нынче на себя не похож, не захворал ли, часом?       Тот лишь усмехнулся.       — Может, и захворал, — говорит. — Тебе что за дело? Я-то думал его порадовать, в покое, наконец, оставить, а опять не угодил, выходит.       Потом подмигнул Юрке насмешливо и опять ему:       — Ты ешь давай, не стесняйся, до рассвета ещё нескоро. Вдруг силы утром для чего понадобятся, вот и подкрепишься маленько.       Сказал это, значит, и заулыбался, на парнишку глядя. А тот уж с лица спал, намёк-то понял, что колдуну окаянному всё про гребешок известно, а как дело разрешить теперь, Юрка и не знает.       — Да ты не бойся, — Мока смеётся. — Плохого ничего тебе не сделаю. Только ты уж дыру глазами протёр на том месте, где гребень свой положил, а я не один тут, как видишь, мало ли кто заглянуть догадается.       Парень онемел прямо. Сидит, глазами хлопает, понять ничего не может.       — Откуда же тебе про всё известно? Неужто бабка в ловушку заманила?       — Нет, — говорит, — не угадал, не бабка. Ей-то ни к чему это, так ведь и я не совсем дурак. Как увидел тебя тут с конфетами да с гармошкой, так и понял, зачем явился. Или жалеешь уже теперь?       Нахмурился Юрка, набычился, голову низко опустил и сопит себе молча. А чего ему ещё оставалось, ответить нечем! Тут почувствовал он, словно лица что-то коснулось, нежно так, участливо. Глядь, да это Мока рукой тихонько по щеке его гладит, а сам всё смотрит, не отрываясь, так странно на Воронка никто и не глядел никогда. А тут ещё вожо все вмиг пропали куда-то, словно их и не было. Чудеса, да и только! Вздохнул парнишка, глаза-то потупил и виновато так спрашивает:       — Что же с тобою станется, если выполню задуманное?       — Да уж и не знаю, — Мока-то ему отвечает. — Там и посмотришь. Скорее всего, стану тем, что я и есть — пеплом, золой из печки.       — Как же так? — наш удивился. — Вроде ты на человека похож, вон и руки какие тёплые?!       Тут Мока к нему придвинулся, да так близко, что Юрке даже не по себе стало. А парень нагнулся к уху и тихонько нашёптывать стал:       — А ты на обличие моё не гляди, я как захочешь показаться могу. Только сил у меня на это больно много уходит, а так — любой вид заказывай. Попросишь хорошо, так и девушкой для тебя сделаюсь, только разве сможешь ты меня погубить, если я красавицей писаной стану? Поди, жалко будет, а так-то вроде и ничего.       Сказал и рассмеялся весело. А Воронок толкнул его сердито, отвернулся к стенке да и говорит:       — Не надо мне никаких красавиц. Такого, как есть, вполне довольно…       А Мока снова тут как тут:       — Правда ли, Юрочка? Не пожалеешь после?       — Тебе что с того? — отвечает. — Уж ты бы делал, чего задумал, а то мне со стыда сгореть только и осталось…       Зажмурился Воронок, сам своих слов испугался. И началась тут меж них такая страсть да любовь, что у иных-то людей, может, и за всю жизнь не случается.       Весь остаток ночи ласкались они в бане, а как только светать начало, опомнился вдруг Юрка, словно наотмашь кто его по лицу стукнул. «Да что же это я вытворяю такое, чем занимаюсь?!» Видно, сила-то волшебная в том бесёнке к рассвету и впрямь на убыль пошла, вот Воронок в себя пришёл. Вскочил парнишка на ноги, схватил старухин гребень да и вонзил оборотню в волосы, пока тот двинуться не мог, обессиленный.       Что дальше с тем колдуном сталось, я не знаю. Воронок как из бани выскочил, так и загорелась она, словно сама собою. Только снаружи очутился, а тут уж ведьма его дожидается.       — Молодец, — говорит, — успел-таки до первого петуха. Ну, теперь верни должок. Я своё условие выполнила, за тобой черёд.       Поглядел на неё Юрка, и так ему тошно вдруг стало, такая злость и обида взяла, выхватил он ухо-то из кармана и прямо в огонь вместе с тряпицей и швырнул. Завыла, заревела старуха, хотела было на парнишку кинуться, да где там, совсем дряхлая она сделалась, немощная. Только шаг ступила — и рассыпалась в прах.       Но слово, Воронком нарушенное, в жестокое проклятье вылилось. На щеке его с той самой ночи большое пятно красное образовалось, как ожог вроде. И есть теперь такие же пятна у двоих его детей, и даже, говорят, у внучки. Сама я не видала, сыновья-то его давно тут не живут, в Завьялово перебрались, но от людей слыхала — пятна остались.       Что ещё добавить? Раиса умерла вскоре, Павел в городе обосновался, а Юрка дом отцовский хорошо потом продал, хозяйство-то доброе было, да и скотины много. Деньги за дом братья поровну разделили. Воронку на свой угол хватило и мотоцикл, парень, видишь, давно о нём мечтал. Потом женился он на Люсе Щелконоговой. Хорошая девушка, скромная, хозяйственная, у нас на ферме в отделе кадров работала. Потом Люся двойню родила, мальчишек. Только недолго они семьей пожили. Заболел Юрка сильно и прям на глазах чахнуть стал. Видно, рак у него был, врачи-то сказали: «Сгорел за два месяца». В конце самом он уж и родных узнавать перестал. Правда, болтали, что перед самой смертью тёща его, Галка, будто бы слышала, как Воронок словно звал кого три раза кряду. Имя, сказала, больно уж странное было ― не то мужское, не то женское. Вот я и думаю грешным делом, уж не Моку ли он за душой своей вызывал?       А вожо да нечисть всякая с той поры у нас в деревне и вовсе не водится. Однако же в бани ночью так люди и не заходят. Может, просто боятся, а может, и верят в историю Воронка. Потому как теперь уж никто наверно не скажет — было это или не было вовсе.