Шут, господин и слуга

Клоун. Никак иначе Иван Гончаров не может охарактеризовать этого взбалмошного человека. А Фёдор Достоевский говорит, что Николай Гоголь чрезвычайно умён. Иван нисколько не верит в эти убеждения, несмотря на то, что готов чуть ли не поклоняться своему господину. — Не понимаю, почему вы терпите его и откровенно нянчитесь с ним? — недовольно и резко говорит Гончаров, ставя с характерным стуком о деревянную столешницу перед Фёдором чашку с ароматным горячим чаем. — Вань, не начинай, — утомлённо вздыхает молодой человек, отрываясь от изучения бумаг. Этот разговор, наверное, стал уже притчей во языцех и его, Достоевского, личной мигренью, самой мучительной. Гончаров уже месяц изводит его этим. Пилит, пилит — лоботомия по живому, без малейшего преувеличения. — Благодарю, — он слегка кивает и отпивает из чашки. — Я и не заканчивал, — своенравно бросает Гончаров и садится рядом с господином на стул, на что Фёдор замучено закатывает аметистовые глаза. — Не понимаю, как вы вообще с ним сошлись, — пренебрежительно продолжает он, закидывая элегантно ногу на ногу и нервно покачивая свободно свисающей ногой. — Разве ты не помнишь, что нас познакомил Пушкин? — удивляется Фёдор, приподнимая тонкие брови, и пристально смотрит на подчинённого. — Вот это и удивительно, у Пушкина никогда не было приличных знакомств, — пренебрежительно отзывается Иван; Достоевскому кажется, что вот-вот и Иван лопнет от раздражения и злости, как воздушный шарик. Это было поразительно, учитывая проведённую операцию. — С каких пор ты стал таким снобом? — спокойно справляется юноша, делая ещё глоток чая. А у самого Достоевского внутри разыгрывается истерика безысходности: его бастион морального спокойствия рушится под натиском противоречий дорогих ему людей. И самое ужасное, что каждый по-своему прав. — С тех самых, как этот шут испортил все запасы чая и кофе, добавив в них воды и соли, — цедит Иван, сжимая кулаки; его начинает крупно трясти от ярости, лицо покрывается багровыми размытыми пятнами, губы страшно перекашиваются. — Но мы же купили новые запасы, даже лучше, — спокойно замечает Фёдор, хотя прекрасно понимает, что дело далеко не в возмещении "убытков", но попытка не пытка. — Я бы и с солью выпил чай, приготовленный тобой, — льстиво воркует юноша, нежно улыбаясь. — Дело не в том, что мы купили, — гневно выпаливает Гончаров, встряхивая головой с шелковистыми золотистыми волосами, — а в самом поступке Гоголя. Достоевский устало прикрывает глаза веками с длинными тёмными ресницами. Эта взаимная ненависть сведёт его с ума, он впервые не знает, как следует поступить в подобной ситуации, не знает, как примирить дорогих ему людей. Ведь взаимоотношения между Иваном и Николаем чрезвычайно сложны и основываются не только на инстинктивной неприязни, здесь задействован сложный коктейль чувств с обеих сторон. Фёдор решает, что следует на корню купировать некоторые из эмоций, поэтому режет по живому, практически безжалостно. Порой нужно вырезать и жизнеспособные ткани, чтобы некроз не распространился дальше. — Заметь, ты сам виноват в подобном исходе: ты обидел Гоголя, — строго оглашает Достоевский, допивая чай. В глубине души ему жалко Ивана, и он чувствует себя перед ним виноватым, но иначе нельзя. — Что? — поражённо восклицает Гончаров, округляя серо-голубые глаза, рот приоткрывается вопросительно в немом возмущении. — Вань, не ревнуй, — холодно отрезает Фёдор нарочито равнодушно. Гончаров стискивает с досады челюсти максимально, рвано выдыхает, поджимает губы и отводит взгляд в сторону, возводя глаза к потолку, чтобы со светлых коротких ресниц не сорвались подкатившие слёзы. Конечно, Гоголю можно всё, а он "не ревнуй". Его Фёдор в последнее время практически не замечает, зато при появлении Николая Гоголя он всегда отрывается от дел, даже чрезвычайно важных, и выслушивает поток несвязного и восторженного бреда этого скомороха. Более того, на основании этой непонятной чуши принимает серьёзные решения и всегда встает на сторону шута. Немыслимо! А Ваня не ревнуй, довольствуйся синтетическим счастьем в мозгу и будь пустым местом, большего ты не достоин, хоть какой величайший поступок совершишь, хоть умрёшь за своего хозяина. Смирись, Гончаров, реальность жестока. — Конечно, он лучше меня, они лучше меня во всём, а я ничто, — Иван отчаянно улыбается, подрываясь с места. — Федя, за что? — непонимающе скулит молодой человек, отчаянно вглядываясь в фиолетовые радужки своего господина. — Федя, — в комнату врывается, подобно вихрю, восторженный Гоголь, — угадай, почему я здесь? Это первый вопрос, — он подлетает к столу главы Крыс, будто не замечая другого присутствующего в кабинете человека. — Второй вопрос: почему я такой счастливый? И третий вопрос... А, я его не придумал, упс, — Николай наглым образом отталкивает вставшего Ивана и усаживается на его место перед Достоевским. Фёдор непроизвольно обращает всё своё внимание на пришедшего, потому что Гоголь должен был выкрасть секретные документы, которые необходимы юноше. И если Николай появился в его кабинете, значит, он сумел их достать. Но Гончаров трактует это несколько иначе, воспринимая, как любовь к Николаю и наплевательское отношение к себе. Достоевский поздно понимает это, а Гоголь, как назло, медлит с сутью своего визита и придерживает бумаги при себе. Фёдор не успевает ничего сказать, как Иван уже подрывается с места и резкими шагами пересекает комнату, скрывается за дверью, громко хлопнув ей напоследок. Юноша обессиленно вздыхает, потирает красные глаза с густыми кругами под ними. — Ты это намеренно? — меланхолично проговаривает Достоевский, несмотря на вопросительную интонацию, это был далеко не вопрос. — Ты это о чём? — наивно интересуется Николай, по-детски прислонив палец к чуть приоткрытым устам и хлопая открытым голубым глазом. — Николай, — голос Фёдора приобретает металлический оттенок, и он требовательно протягивает руку. — Мне всего лишь хотелось развлечься, — выражение лица Гоголя с идиотски-весёлого сменяется на ехидное, губы складываются в злую усмешку, он вытаскивает из-под плаща папку с документами. — Как и просил, все нужные бумаги, — серьёзно продолжает парень и отдает её руководителю. — Даже мне пришлось повозиться, чтобы их раздобыть, — сетует Николай, ставя локоть на стол и подпирая подбородок кулаком. — Извинишься перед ним? — строго справляется Достоевский, пролистывая предоставленную документацию. — С чего это ещё? — возмущённо протягивает Николай, изумлённо и с некоторой претензией уставляясь на собеседника. — Николай, — с нажимом проговаривает Фёдор. — Фёдор Михайлович, вы серьезно полагаете, что дело во мне? — насмешливо осведомляется Гоголь, хитро сощурив глаз; улыбка его до омерзения становится кривой и ядовитой. — Думаете, что конфликт на этом исчезнет? — молодой человек специально медленно пропевает слова с подчеркнутой официозностью и начинает скучающе играть с кисточкой волос собственной длинной косы. — Ты ведь всё слышал, — с нотками раздражения вздыхает Фёдор. — В том-то и дело, что всё слышал, но у меня складывается стойкое впечатление, что это ты подслушивал разговор, а не я, — высокомерно делится Гоголь, с его лица окончательно исчезает клоунская весёлость, он становится предельно серьёзен. — Не думаю, что ты не понимаешь, что дело далеко не во мне, что Ивану бы было глубоко на меня наплевать, если бы ни одно маленькое но, — он горько усмехается. — Какое? — Достоевский поднимает на визави внимательный взор. — Ты, — тонкий указательный палец в перчатке устремляется на руководителя "Крыс Мертвого дома". — Что ты имеешь в виду? — Фёдор непонимающе сводит тонкие брови к переносице. — Ну, Фёдор Михайлович, вам это не идет, — Николай брезгливо морщится и отмахивается, закидывает ногу на ногу и откидывается на спинку стула. — Это я клоун и недалёкий человек, который может дурачиться и чего-то не понимать, но не вы. — Кстати, не понимаю, почему ты играешь эту роль шута, — пренебрежительно бросает юноша, поправляя смоляные волосы, доходящие до плеч и касающиеся белоснежной рубашки. — Так легче и веселее. На дураков не обижаются, дуракам всё спускают с рук, даже вы, — Гоголь зловеще ухмыляется. — Но речь сейчас не обо мне, я в этой игре лишь пешка, которую в любой момент могут смести с шахматной доски. — Не зазнавайся, — угрожающе проговаривает Достоевский, недовольно скосившись. — У меня есть три вопроса, — в привычной своей фиглярской манере начинает Гоголь. — Первый: кто из нас двоих себя обманывает? Правильный ответ — ты. Второй: кто из нас двоих после этого глупый шут? Снова ты! Третий: я снова не придумал, какая досада, — растерянно завершает Николай. — Я подскажу: кому я одним ловким движением снесу голову с плеч? — хищно оскаливается Фёдор, протягивая руку ко лбу Гоголя. — Ты это сейчас серьезно? — скептически отзывается Николай, без капли испуга подставляясь под смертельное касание главы организации. — Не знаю, — безысходно говорит Достоевский, прикрывая глаза. — Если ты так хочешь, то я открою тебе глаза на сложившуюся ситуацию, так уж и быть, — наигранно безразлично вещает Николай, беззаботно размахивая толстой косой. — Виноват в этом конфликте ты, а не я, моей вины в нём нет совершенно, я лишь развлекаюсь и жду того момента, когда ты осознаешь свои ошибки. И не надо на меня так смотреть, — Николай морщится, когда замечает на себе тяжелый взгляд исподлобья, почерневший от негодования. — Разве я не прав? Иван тебя любит до беспамятства, а ты его совершенно не замечаешь. — Позволь, — возмущается Достоевский, дёргаясь с места. — Я не прав? — колко справляется Гоголь, зло усмехаясь. — Он для тебя столько делает ежедневно, даже слепой увидит сколько сил и заботы Иван тратит на тебя, сколько в этом жертвенного служения, но только не ты. Ты этого не замечаешь, потому что ты настолько привык к этому, что для тебя немыслимо иное положение дел. Ты не замечаешь того добра, которое делает для тебя Гончаров. Пускай он не достает тебе важные документы, не создает гениальные планы, зато он готов всегда тебя поддержать в любой ситуации, всегда принесёт тебе чай и еду, напомнит о важных делах, стерпит твой дрянной характер. Никто на свете больше не готов этого терпеть и так служить. А вот теперь задумайся, что будет, если вдруг Гончаров исчезнет? Погибнет или просто уйдёт от тебя, возненавидев? Надеюсь, ты стал замечать, что даже операция уже не может корригировать его поведение, что с каждым днём он становится раздражительнее, злее и несчастнее? — Прекрати, — умоляюще тянет Фёдор, массируя виски, — мигрень медленно пожирает половину головы, безжалостно отдирая куски. Для молодого человека было невыносимо слушать размеренную речь Николая, потому что всё до единого слова было правдой. — Продолжать? — издевательски переспрашивает Гоголь. — С превеликим удовольствием, — торжествующе оглашает он. — Ему больно от того, что его труды остаются незамеченными, что они воспринимаются как должное, что ты перестал его действительно благодарить за заботу. Кидаешь дежурные сухие фразы, а всю свою любовь даруешь не тем. Например, мне, по его соображениям. — Ты же знаешь, что я всех членов организации люблю в равной степени, — строго отзывается Фёдор: у него принцип, что всех близких ему людей он любит, уважает и ценит одинаково, не выделяя для себя фаворитов. — Любишь, любишь, да не так, — скороговоркой проговаривает Николай, печально улыбаясь, а Достоевского буквально бьёт током от этих слов: ведь они точная копия некогда сказанной Гончаровым фразы. — А другого человека больше. И Иван это чувствует. Хотя по справедливости именно он достоин твоей любви. Гончарову не нужно счастье в абсолютном понимании, ему нужна частица справедливости, да и только. И он будет безмерно счастлив. Его счастье лишь в том, чтобы служить тебе и получать за это искреннюю благодарность. Понимаешь, искреннюю, — особенно выделяет он. — Не трави душу, — жалостливо просит Фёдор, обнимая себя за плечи, ему невыносим этот разговор. — Ну уж нет, я закончу свою мысль, — вероломная радость ложится на тонкие губы Гоголя. — Я понимаю, что тебя съедает тоска и вина перед Иваном, но имей смелость испить всю чашу, уготованную себе. — Ты издеваешься надо мной, — раздраженно шипит Достоевский. — И все же ты мне позволишь продолжить? — ехидно замечает юноша, на что Фёдор смиренно опускает голову, закусив до боли губу. — Благодарю. Ты себя чувствуешь виноватым перед Иваном за то, что любишь другого человека, за то, что провел эту ужасную с этической точки зрения операцию, лишь бы удержать около себя Гончарова, за то, что ищешь замену тому человеку в моём лице, а не в лице заслужившего того Ивана. — Я больше так не могу, — прикрывая лицо руками, безысходно выдохнул Достоевский. — Не мне это следует говорить, — грубовато отмахивается Николай. — Ты прекрасно знаешь, что мне совершенно на это плевать, я же социопат, или психопат, или ещё там кто, не суть. Это тебя тоже угнетает, что я совершенно не тот человек, что не подхожу на роль замены Дадзаю Осаму, который сейчас выступает против тебя. Как бы это скромно ни звучало с моей стороны, я умён, но не гениален, как Дадзай. Несмотря на то, что я разделяю твои убеждения, я не настолько един с тобою душой, чего ты так страстно желаешь, и что возможно с Осаму. Хотя я тебя и читаю, как раскрытую книгу, делаю я это без особого интереса, по диагонали, в отличие от того же Дадзая, который делает это с удовольствием и искренней любовью, вникая в послания между строк. Лучше излей душу Ивану, расскажи ему о том, как ты устал ото всего, как тебе трудно вести войну с тем, кого ты всем сердцем любишь. Расскажи, что испытываешь к этому человеку. Поверь, Гончаров так сильно тебя любит, что будет рад слышать даже речи о своём сопернике, лишь бы ты был счастлив, лишь бы ты с ним делился своей душой. Вознагради его старания своей искренностью. — Почему ты мне помогаешь, какой тебе в этом прок? — через минутную паузу, задумчиво осведомляется Достоевский. — Не поверишь, — горько усмехается Гоголь, печально опуская голову. — Потому что люблю Ивана и хочу, чтобы он был счастлив. И готов поступиться собственным, если того требует радость Гончарова, — на губах Николая появляется нежная улыбка. — И коли его счастье заключается в тебе, то я сделаю всё для того, чтобы сделать его счастливым. Воздух обращается в вакуум, где нет ни единого звука; пять минут тянутся бесконечно и мучительно. Фёдор пораженно взирает на собеседника, пытаясь собрать рассыпавшиеся осколки мыслей воедино. Получается с трудом. В голове навязчиво крутится мысль, что Гоголь всё-таки чрезвычайно похож на Осаму, который пожертвовал своим счастьем и своей мечтой ради благополучия других. Достоевский любит иллюзию Дадзая в лице Николая. Молодой человек на ватных ногах поднимается с места, подходит к Гоголю и мягко целует в лоб. Он должен поговорить с Иваном, ради Гоголя, ради Осаму. Фёдор стремительно выходит из кабинета под радостную улыбку Николая. Достоевский всем сердцем желает сделать Осаму Дадзая счастливым.