Я вернусь, как только позовешь

Трансильвания Есть такой номер в цирке — красивая девушка размахивает длинными, острыми мечами, легко перерубает заботливо выставленные в ряд ветки, а потом ставит их на подмостки лезвиями вверх. Свет облизывает ее оголенные бедра, а сердца зрителей замирают, когда артистка плавно ставит босую ногу на меч. Потом она отрывает вторую ногу от земли и переставляет ее на следующее лезвие, как на ступеньку. Зал взрывается овациями. Баки знает суть этого фокуса: абсолютная неподвижность и меча, и стопы. Он уже с минуту крутит небольшой нож левой рукой, а потом наконец прижимает острие лезвия к тыльной стороне правой ладони. Если не шевелить его, то и царапины не останется. Впрочем, с его способностями можно не беспокоиться. Все равно все заживет. Как оно раз за разом заживало в лабораториях Гидры. Нож с хрустом проламывает кожу, напрягшиеся мышцы и тонкую кость пясти. Боль прошивает мгновенно, словно электрическим током, врезается в мозг, и видение исчезает. Вокруг сразу тихо, из открытого окна доносятся крики уличных торговцев вместо гула неоновых ламп, а в воздухе совсем не пахнет спиртом. Баки снова в порядке. Лейпциг В голове мутно и гулко, к горлу подкатывает горький ком. Это не выход из криосна, тот совсем другой — сладкий от цитоконсервантов, светлый от белого шума. Идеальный до начала электрошока. Помещение освещается тускло, и еще толком не открыв глаз, Баки понимает, что он здесь не один. Нужно вспомнить, сейчас же вспомнить, где он и что случилось. Эти люди могут быть опасны. Сгруппироваться, встать… Левая рука не повинуется, зажатая металлическими челюстями пресса. В полумраке мелькает человек, и Баки снова готов защищать свою жизнь любыми доступными ему способами. — Кэп! Кэп… Их обоих взяли в Бухаресте. А потом… Желание… Ржавый... Стив как всегда идеален. Всегда таким был, что до сыворотки, что после. А вот Баки сплоховал. Всего-то и надо было назвать пароль, чтобы два года извращенного, отточенного самоконтроля обратились в прах. И чем больше вопросов, тем больше воспоминаний. Одной сибирской базы хватит на десяток жизней. Из-за него погибли люди. Каждое слово в их разговоре отбрасывает все дальше и дальше: в 98-й, в 91-й, в 82-й, в 49-й. И Баки все больше и больше повисает на левой руке, сосредотачиваясь на ощущении отрывающейся от кромки металла кожи. Когда он моргает, под веками вспыхивают искорки, и картины ада бледнеют за этим болезненным сиянием. Стив замечает неладное, когда по свитеру Баки начинают ползти мелкие кровавые пятна. Он пытается извиняться и заботиться, уверенный в собственной ошибке, но Баки только отмахивается: — Пустяки. Ваканда В штрих-коде каждая полоска, будь она толстой или тонкой, имеет свое значение. Полосы на лодыжке, выходящие из-под лезвия клинковой бритвы, тоже не просто так. Убитые в Бухаресте — по одному разрезу на каждого, кого он успел запомнить. В Вене погибшие тоже на его совести, только вот он не знает, сколько их там было. А потому линий разрезов ложится много, они тонкие и глубокие, и их хватает, чтобы дойти до середины бедра. А потом задание за заданием, один глубокий порез за другим, все резче, все жестче, пока очередное движение руки не вскрывает кожу выше бедра до самой тазовой косточки и кровь теплыми струйками не устремляется вниз. Боли, наконец, столько, что от нее сбивается дыхание и даже в горле першит от задавленного стона. Но только она никак не стирает искаженного от злости лица Старка и никак не позволяет выкинуть из головы Стива. Разочарованного, усталого Стива, сражающегося до последнего за Баки, который этого совершенно не заслужил. Лезвие скользит вверх по животу, по груди, до самой ключицы. И еще раз. И снова, все чаще меняя угол, то раскрывая плоть до ребер, то проскальзывая под самой кожей, чуть не снимая ее полосами. В очередной раз бритва пролетает в опасной близости от сонной артерии, и Баки чувствует, как наконец-то громко и отчетливо стучит его сердце. Следующее движение вспарывает межреберные мышцы на левом боку, и лезвие продолжает елозить в ране, пока зрение не тонет в пелене слепящей, сияющей боли. Перед ее светом отступает вся накопившаяся тьма, нос начинает чувствовать окружающие запахи, несмотря на стойкий, тягучий аромат крови: тонкий шлейф хлора от журчащей из крана воды, цветочные нотки от пушистого серого полотенца, висящего у двери. Баки открывает глаза и перед ним больше нет темных углов камеры сибирской базы, лишь голубоватый блеск чистого кафеля. Уютная ванная комната, чуть теплый от натекшей крови пол. Дверь вдруг с силой дергают, еще, и еще, пока задвижка не сдается под напором превосходящей силы. На пороге показывается Стив, взъерошенный и, кто бы мог подумать, напуганный. Видимо, лужа крови пробралась наружу в щель под дверью. — Бак… — он теряет дар речи и с секунду пытается его обрести вновь. — Зачем?.. Он оставляет эти попытки, хватает полотенце и бросается промокать изрезанную кожу. Оно становится все темнее и тяжелее, послушно впитывая кровь, и многих порезов уже и не видно: сыворотка знает свое дело. Баки, наверное, стыдно и неуютно, но пока его состояние схоже с оргазмом: нет сил ни пошевелиться, ни ответить, а в голове приятная пустота. — Я порезался, — флегматично отмечает он, когда Стив добирается до раны на боку, настолько глубокой, что разведи края пальцами — и будет видно легкое. — Что ты наделал, — бормочет Стив, стараясь закрыть порез хотя бы ладонью. — Бак, больно же. Зачем, черт подери? Стив ругается, а ему это не свойственно. Волнуется. Хотя, странно было бы, если бы нет. — В этом и смысл, — случайно признается Баки, не успев спохватиться и приврать. — Так легче. — Что легче? — непонимающе вскидывает голову Стив, напряженно вглядываясь в лицо друга. — Забыть, — нега начинает отступать, мир становится четче, и Баки позволяет себе еще немного полюбоваться на светлые, блестящие волосы и чуть приоткрытые губы Стива. — Я не рассчитан на долгое нахождение вне криокамеры. Это как обнуление. Требуется каждые часов сорок-пятьдесят. Он говорит спокойно, но Стив все равно вздрагивает и медленно прислоняется лицом к его окровавленному животу: — Два года, Бак… Два года. — Отпустишь поспать, Капитан? — Баки насмешливо треплет его по щеке, памятуя о нежелании Стива обсуждать криокамеру. Стив кивает и прижимается сильнее, словно эти объятия могут остановить время. Он искал слишком долго, чтобы теперь отпустить. Баки ласково ерошит окровавленными пальцами пшеничные пряди: — Я вернусь, как только позовешь.