Мама.

Музыка: I'd Ask — Mugison

      Сразу после рождения меня перевезли в тесное закопченное жилище на первом этаже многоквартирного муниципального дома на Родни-Роуд, 22. Сейчас такого адреса в Лондоне вы уже не найдете — улицу застроили многоэтажными корпусами, пронумерованными с алфавитными литерами, но тогда, в семидесятых, у домов были свои уникальные номера, а иногда и названия. Через дорогу от нас, например, стоял Капитанский дом — поговаривали, в нем некогда жил отставной капитан, прошедший через столько трудностей ради своей страны, что сама королева приехала в Уолворт, чтобы наградить его орденом. Сам он не смог — потерял на войне руки, ноги и последнюю жену. Сейчас я понимаю, что это, вероятно, была лишь красивая легенда, но тогда она казалась мне ужасно правдоподобной.       Дом на Родни-Роуд был обыкновенным кирпичным бараком, в котором, помимо нас, ютилось еще около десяти простых рабочих семей, нередко многодетных. Нам с мамой, можно сказать, еще повезло — нас-то было всего двое, да и я была совсем маленькая, не занимала много места. Чтобы помыть меня, не требовалось идти в общую ванную комнату — достаточно было умывальника, неловко притулившегося у стены рядом со входом. — Не вертись, — ворчала мама. Она неаккуратно хватала мою руку и заламывала назад, чтобы как следует намылить подмышки. Я, конечно, тут же принималась хныкать и брызгаться водой. — Ох, ну чем я заслужила такое наказание!       После войны в доме на Родни-Роуд, 22 располагалось общежитие, куда сгружали списанных солдат, нещадно покалеченных боями, вместе с женами и детьми. Оттого за отваливающимися от стен кирпичами то и дело обнаруживалось что-то интересное — корочки от военных удостоверений, гильзы, сохраненные кем-то фронтовые письма, золоченые пуговицы от погон, старые игрушки или то, что от них осталось. Я увлеченно рыскала там и сям, пока мама была на работе, а под конец дня сгребала найденное добро в кучку, тащила в нашу комнату и прятала под кроватью. Знала, что мама накричит на меня, если узнает — очень уж она не любит «это грязное барахло». Да уж, что ни говори, а мамы ничего не понимают в по-настоящему интересных вещах, неправда ли?       Ни-че-го-шень-ки.       Возвращаясь домой, мама рассеянно гладила меня по голове, а затем направлялась на кухню, чтобы разогреть прихваченный на работе паек. Почему маме доставалась двойная порция пайка, я не ведала, но если бы не он, мы бы, наверное, не сумели прокормиться. — Не играйся с едой, — устало говорила мама. Под глазами у нее пролегали глубокие синяки, хотя я, конечно, их не замечала — мама была одинаково хороша для меня в любом своем состоянии. У нее были мягкие рыже-каштановые локоны, мягкая кожа, и вся она была такая мягкая-мягкая, хотя и худая. А еще у нее была маленькая бесцветная бородавка на щеке, гладкая и бархатистая на ощупь, которую я довольно быстро отыскала, открыв для себя новое удовольствие — возможность трогать эту бородавку, сидя на мягких маминых коленках.       Иногда это доводило маму до исступления. А иногда она просто сидела и сверлила невыразительным взглядом потолок, позволяя делать мне то, что вздумается.       Волнение и трепет, охватывавшие меня тогда, когда я думала о красоте мамы и о том, насколько совершенна она, женщина, просто сидящая рядом со мной на закопченной кухоньке площадью в четыре квадрата, отчего-то побуждали выискивать способы эту красоту приумножить. И хотя моя мама и впрямь недурна собой, спустя годы я понимаю, что, пожалуй, изрядно ее идеализировала, будучи маленькой. Но если уж речь заходит о том, чтобы приумножить чью-нибудь красоту... вы, наверное, уже догадались, куда следует отправляться?       Правильно, к кирпичной стене в дальнем углу коридора, у полуразрушенной столовой, переоборудованной в общественный сортир, туда, где ужасный смрад, но и множество удивительных вещей, способных, с точки зрения ребенка, преобразить кого угодно, любую из всех возможных мам.       «Я сделаю диадему!» — думала я, разгребая залежи битого камня. Я прочитала про это изысканное украшение, диадему, в какой-то детской книжке, хотя все еще смутно представляла себе, как оно выглядит. Но могло ли это меня остановить? Разумеется, не могло.       В первый день я загнала себе столько грязи под ногти, что маме пришлось отмывать мои руки с марсельским мылом. Во второй разбила коленку, и мама ходила к соседке, миссис Томпсон, чтобы попросить в долг пластырь и бактерицидный раствор — выпросила, кстати, насилу, ибо кто-то, а миссис Томпсон помогать людям не любила даже на возмездных началах. Все эти дни мама много ругалась, а затем и вовсе запретила мне приближаться к «этой дрянной стене», пообещав позвонить полицейским, чтобы они пришли и завалили ее, пока я сплю. Меня эта угроза испугала. — Никогда больше не пойду к стене. — Никогда? — строго спросила мама. — Никогда, — я энергично замотала головой, чтобы она уж точно мне поверила. — Никогда-никогда.       На третий день я стащила из общественного сортира резиновые перчатки, с помощью которых начищались унитазы, и еще большим рвением приступила к раскопкам.       Надо сказать, что еще до того, как я замыслила изготовить диадему, местная ребятня основательно подчистила стены, или стены-с-сокровищем, как гордо именовали меж собой, так что найти в них что-то достойное из цели достижимой превратилось в цель труднодостижимую, а то и вообще невозможную, но я неотступно следовала ей день за днем — надрывая спину, обдирая ладони, забивая легкие строительной пылью... и однажды нашла. Нашла даже больше, чем искала — не части для диадемы, а целую диадему. Настоящую диадему! То есть, конечно, это были пластмассовые голубые бусы, нанизанные на золотистую леску, но едва завидев их, я убедилась, что диадема из книги могла бы выглядеть именно так. К тому же, она идеально подходила к маминым глазам.       С этого момента моей основной заботой стало то, чтобы не проболтаться и не выдать себя до поры до времени. Меня распирало от гордости и нетерпения. Я постоянно представляла, как обрадуется мама, увидев мою диадему, и тем самым сдерживала кое-как свое нетерпение; возможно, я бы схватила свою находку и побежала прямо к маме на работу, чтобы торжественно вручить, но увы, я знать не знала, какой автобус туда ходит. Да и адреса, честно говоря, совсем не знала. Все, что оставалось — сидеть и ждать, покуда мама сама не переступит порог и на зайдет на кухню, и вот тогда-то...       Заскрежетавший в замке ключ остановил мои беспокойные размышления, и я зажмурилась в последнем приступе предвкушения.       «Сейчас мама зайдет на кухню... и я сразу подарю ей диадему!»       Но шли минуты, а мама на кухню заходить не спешила. Из прихожей не доносилось никаких звуков. Терпение мое тем временем стремительно иссякало, и в конце концов я сползла со стула на пол и пошлепала в коридор, сжимая в руке заветную диадему.       Мама стояла у вешалки и плакала. На изгрызенном табурете справа от двери стояли две порции рабочего пайка — нетронутые, завернутые в серо-синюю заводскую упаковку. — Мам?       Я подошла поближе, чтобы рассмотреть ее лицо — покрасневшие глаза и набухший шмыгающий нос. Через какое-то время и мама посмотрела на меня, но взгляд ее был пустым. Затем она посмотрела на диадему в моей черной от пыли и сажи руке. — Это тебе, — подсказала я. — Чтобы ты надела и стала еще красивее.       И заулыбалась, убежденная, что она вот-вот перестанет грустить, и неважно, что с ней такого приключилось. В то мгновение я была абсолютно уверена, что те, кто носит диадемы, никак не могут быть грустными.       Мама протянула руку, и я с замиранием подалась вперед, чтобы передать диадему ей, но вместо этого вдруг получила звонкую, обжигающую пощечину. — Ау-у-у...       Диадема выскользнула из моих пальцев и пораженчески рассыпалась, встретившись с половицами. Я удивленно посмотрела на маму — и сразу же раздрыдалась, потому что ее лицо не только не перестало быть несчастным, но сделалось злым, очень злым.       На следующий день — седьмой с начала поисков диадемы — в дом на Родни-Роуд, 22 пришли рабочие из муниципалитета, чтобы расчистить и заложить стены еще одним слоем кирпича.