Мотыльки

Я здесь, я стою, я один в кругу порочном, Душа пуста, мир вокруг непрочный. Не усложняй же и не ищи меня. Я знаю точно, В придуманный мир я попал невольно, Теперь не хочу тебе делать больно, Но иногда ты вспоминай меня Таким, каким был я.*

Неосторожные глупые птички не знают, что поднимать с земли лежащие беспризорно осколки Кристалла может быть опасно. Забывчивые птички не допускают мысли, что история с Ивони может повториться. Милые птички, даже не сражавшиеся никогда прежде, вдруг неожиданно и не очень гуманно длинными когтями расцарапывают лицо собственного главы, в совсем не милую гарпию превратившись. Глава, конечно, и вразумит, и заботливо в обморок отправит — птички всё же, хоть чуточку, но сопротивляются. И в лазарет тоже отнесет непременно, про себя вздыхая, что навлечь на себя столько неприятностей всего за одну неделю — уже явный перебор даже для неё. Главе вообще посочувствовать стоит, ведь именно на его плечах и лежит обязанность каждый раз из этих неприятностей её и вытаскивать. Он, в общем-то, успешно с этим справляется, и в этот раз успевает как всегда вовремя, но одного факта это не меняет: птичка, очнувшись, почти ничего не видит. Эвелейн замирает на полувдохе, останавливая собственную лекцию о вредоносном влиянии заражённого, как оказалось, осколка на организм, и едва сдерживает себя от того, чтобы вслед за Неврой не начать размахивать рукой перед лицом девушки, стараясь вызвать хоть какую-то реакцию. А реакции, в общем-то, никакой и нет, несмотря на все старания, — безжизненный взгляд, уткнувшийся в одну точку, да нервно подрагивающие ресницы над золотом глаз. И на вопрос о том, видит ли она хоть что-нибудь, бьющий все рекорды по абсурдности ответ: — Мотыльков. Невре уже начинает казаться, что он слишком сильно приложил её затылком об дерево. Эви почти что теряет терпение, но тут Эл вскидывает голову и добавляет почти что шепотом: — Алых мотыльков. Эви добросовестно несколько дней просиживает в библиотеке, закопавшись в тяжёлых пыльных фолиантах, пытаясь найти хоть какие-то описания этой чертовщины и старательно отгоняя копошащуюся в глубине сознания мысль, касающуюся просто пошатнувшегося, видимо, душевного равновесия девушки. Свихнулась. Она решительно отмахивается от настойчивого голоска, который повторяет это раз за разом, но количество просмотренных книг, в которых, конечно же, ни слова о каких-то там мотыльках, уже заставляет немного к голосу таки прислушаться. Невре — чертовски злому, отчего-то, и неприятно взвинченному всё это время — она этого, естественно, не говорит, и Эл уж тем более, но что делать с ней, Эвелейн уже и не знает. Она безвылазно сидит в комнате, покорно принимает кучу эликсиров, которыми её ежедневно пичкают, без каких-либо возражений соглашается на экспериментальное, только что приготовленное Эзом (не иначе, как Невра попросил…) зелье, которое, по легенде, должно помочь. И которое, разумеется, ничерта не помогает. Она, в общем-то, даже не жалуется, и ни о каких мотыльках не заговаривает больше, да и никто не горит желанием спрашивать, но всё для всех и без того очевидно. Эвелейн не понимает, что там у птички в голове происходит, а с глазами уж тем более, но то, что ей явно в одиночестве лучше, уже все, кажется, поняли. — Может, она видит этих своих… — Эз крутит рукой в воздухе, будто пытаясь подобрать нужное слово, —… мотыльков только в присутствии каких-то людей. — Вздыхает, и хлопает Невру по плечу: — Оставь её пока. Естественно оставляет, скрипя зубами, выслушивает стандартное всё-будет-хорошо, а следующим вечером находит птичку в глубине сада в безмолвной истерике, только вот вместо слёз по щекам сбегает алое-алое. Эвелейн уже не совсем уверено говорит, что это ничего страшного, так иногда случается при перенапряжении зрительного нерва, но всё же сделать ничего не может, и теперь глаза девушки закрывает плотная тканевая повязка. Невра честно пытается привыкнуть к такой новой Эл — угрюмо молчаливой, закрывшейся в комнате, вздрагивающей от малейшего шума и неосторожного прикосновения. Пытается — и не может. У неё вид затравленного зверька, и ему это совсем не нравится. Он уже видел однажды нечто похожее: погрызенный чёрными псами маленький совун, забившийся в угол, взъерошенный, перепуганный, нервно избегающий любой помощи. Так иногда случается, что раненые фамильяры не выживают, как бы им помочь ни старались. Невра до сих пор слишком хорошо это помнит, и ему это чертовски не нравится. — Я-не-знаю, — Эви почти что скороговоркой сквозь стиснутые зубы отвечает, расталкивая в ступке какие-то горько пахнущие травы. — Она так реагирует только на чьё-то присутствие. Это немного похоже на то, как фэнхуаны могут видеть ауры. Может, всё дело в этом… — Она тяжело вздыхает, впихивает Невре только что сделанную мазь и раздражённо передёргивает плечами: — Не-зна-ю. Эл уже привычно сидит в темноте, дёргается на звук открывшейся двери и отчаянно сопротивляется попыткам снять с глаз повязку, твердя как заведённая какое-то мне-так-лучше. Глаза под тканью будто бы кровью налились, янтарь багрянцем затоплен. Ресницы тут же смыкаются в слепой попытке спрятаться в спасительной тьме, но лёгшие на щёки ладони и успокаивающе звучащий голос всё же заставляют невольно взглянуть на их обладателя, сейчас едва различимого от хлынувших со всех сторон алых сполохов. — Это… Не так уж просто. Она резко прекращает попытки высвободиться и замирает. Невра смотрит до одури нежно, и говорит слишком убедительно, чтобы его перебивать. — Когда в тебе что-то меняется, с чем ты не можешь совладать, кажется, будто ты живёшь в каком-то кошмаре. Эл чуть хмурит брови и почти-устало почти-вздыхает. Кошмар. Это один из тех случаев, когда просыпаясь от страшного сна понимаешь, что он был лучше реальности. — Эл. — Ненавязчиво, но он всё же снова заглядывает в глаза, и видит там уже не плещущийся ужас, но лишь затаившуюся безмерную ядовитую усталость. — Ты либо примиряешься с переменами, либо они обращаются против тебя, третьего не дано. И знаешь… Заигравшая вдруг в уголках губ улыбка всё же заставляет слушать чуть внимательнее. — Птенчик, неужто ты думаешь, что я просто так позволю тебе сломаться? Вытащить её из комнаты таки удаётся. Эл честно старается справиться со всем этим. Она внимательно слушает Хуан Хуа, вообще впервые, кажется, с ней заговорившую. Женщина хоть немного, но её понимает, ведь сама сталкивается с чем-то подобным. Она образцово-великодушно успокаивает птичку, и говорит так ласково, что в эти заверения, что всё будет хорошо, даже хочется поверить. Она кивает и почти-улыбается: да, конечно. Она хоть и привыкает почти за несколько дней к этим своим мотылькам, и от людей уже даже не шарахается, едва первые признаки сполохов алых завидев, в голове всё равно настойчиво вертится одно лишь: не-будет-не-будет-не-будет… Никогда не будет никакого хорошо. Она… Она всё же сидит ночью у кромки моря, и ей чертовски сильно глаза себе выцарапать хочется. Только вот она забывает: помимо добрых уговоров и покорного смирения есть ещё кое-что. — У птички возникли трудности, а великолепная Гвардия не смогла помочь? Эл уже слишком устала, чтобы лгать, и слишком запуталась, чтобы пытаться ему что-либо объяснить. Она уже который день как слишком. И ей всё же слишком страшно, чтобы притворяться. — Что со мной? Ашкор будто бы усмехается — попробуй догадайся — и неторопливо начинает говорить: — Эти… — он делает выразительную паузу, будто бы прикидывая, сколь лестное определение стоит употребить, — существа, рядом с которыми ты находишься, вечно рискуют, слепо лезут в неприятности и подставляют свои шеи. — Он передёргивает плечами и продолжает уже не так насмешливо: — Только и делают, что бездарно приближают тот момент, когда враги спляшут на их могилах. Они ходят по краю, и Смерть ходит за ними по пятам. Эл молчит, а он не торопится продолжать свою пропитанную ядом и презрением тираду. Подходит ближе к птичке, какое-то время просто вглядывается в её бледное осунувшееся лицо с залёгшими тёмными тенями под глазами, но потом всё же снисходит: — Ты видишь не более чем отпечатки, что она оставляет на них. На ком-то больше, на ком-то меньше. Зависит от того, как близко подобралась. — Двумя пальцами подцепляет девчонку за подбородок и договаривает, уже глядя в глаза: — Не считай себя каким-то предвестником. Сейчас ты просто наблюдатель. Она чуть трясёт головой, пытаясь скинуть то ли будто приковавший к месту взгляд, то ли вырваться из цепкой хватки, и устремляет на него полный отчаянного непонимания взгляд: — Откуда это вообще… — А не слишком ли много вопросов, птичка? — звучит вкрадчивое над самым ухом, и нотки нетерпеливого раздражения, проскользнувшие в голосе, заставляют тут же замолкнуть. — Скажи-ка лучше… На что это похоже? Она какие-то несколько секунд молчит, прикрыв глаза, после чего протягивает руку вперёд, хватая воздух где-то над головой собеседника. Впрочем, может и не воздух там вовсе, может для девушки это совершенно иной предмет. Может там порхает большекрылая бабочка, отсчитывая последние секунды своей жизни. И вот она трепещется в тонких пальцах, ища выход, пока они окончательно не сомкнутся, избавляя её от надежд. Эл медленно разжимает кулак, отдёргивает руку и, глядя в упор на даже не шелохнувшегося во время этой сцены Ашкора, отвечает: — На мотыльков. — И что же ты видишь сейчас? Девчонка хмурится. За весь день глаза дико устают от мешанины ярких пятен, отчего ей не сразу удаётся сконцентрироваться на одном конкретном человеке. Ашкор без объяснений понимает проблему и накрывает её глаза ладонью. Нахлынувший со всех сторон мрак кажется таким успокаивающе пустым и безмятежным, что Эл отчего-то даже не хочется выныривать из этой убаюкивающей тьмы. Но всё же она осторожно открывает глаза, когда Ашкор убирает руку, и внимательно вглядывается в него какое-то время. — Ничего. Вообще. Он довольно хмыкает, привычным жестом треплет её по волосам и растворяется в ночной мгле. А за ним шлейфом тянутся кроваво-красные сполохи.