Пайетки

      Помещение пустеет, гул стихает, народ расходится. Веселье перетекает в другое пространство, а здесь почти пусто, только убраться нужно, но это потом: когда-нибудь потом и кто-нибудь другой. Не до этого, когда такой удачный момент представился. Тихо, пусто и можно не ждать подходящего случая, чтобы подойти ближе, забрать в свои руки, спокойно выдохнув, потому что он наступил, момент этот.       Руслан, обнимает того сбоку, носом в щёку тычась, покрепче в руках сжимает, чтобы Даня не стартовал по делам. Пусть лучше стоит, дышит возмущённо и сосредоточенно, пусть дёргается — не отпустит его никто всё равно. Слишком хороший момент.       — У меня лицо болит, ты тут ещё, да бля!       Данил не ведёт плечом, не отстраняется, но ворчит, наклоняясь вперёд, чтобы сгрести все свои вещи, выложенные на стол до съёмок: телефон, ключи и отвалившийся от них брелок, какой-то чек, облепленный крошками табака, и зажигалка. Всё по карманам, чтобы встать ровно и замереть, прислушиваясь к забавному шуршанию пайеток о толстовку.       — Ты заражаешь меня блёстками. Видишь, на спине уже колония, а завтра что, проснусь единорогом? Как я в тур то поеду, — эта фраза — признание собственной паранойи, неловкости ситуации, неуверенности в безопасности. Так и не свыкся, что можно не зажиматься там, где темно, не прятаться по углам и закрытым дверям, что можно просто постоять вот так рядом, иногда веря в то, что сюда максимум тихо зайдут друзья, а не ворвутся с облавой. Стоять и греться, с чужими руками на пояснице и животе, вот так же довольно улыбаясь как Руслан, улыбается и молчит. — А если зайдёт кто? Если ещё что-то, не подумал?       Ему неловко, но всё равно приятно, и от прикосновений к раздражённой коже щеки, и от тесноты расстояния между ними, при условии объёма общего пространства вокруг, очень приятно.       — А если без если? — Руслан губами скулы касается, ниже по впалой щеке, линии челюсти и шее, знает, что тому неприятно, слышит, как Даня шипит, но не останавливается, потому что момент действительно уникальный, он даже не особо может вспомнить, когда такая удача была в последний раз. Хотя, нет, помнит, почти так же было, и Даня тоже шипел, потому в тот раз был куда быстрее исцелован до боли солнцем, чем самим Русланом.       И вокруг тогда был не зелёный полумрак света из одной забытой включённой лампочки, а радостный зелёный пейзаж, где тишина была перепутана, переругана птицами и шумом воды.       Здесь же вакуум, который почему-то заставляет зацепиться и ценить этот момент в три раза, а, может, и больше, сильнее, чем-то, что было до этого. Возможно, потому что впереди ждёт разлука, дела, синяки под глазами и пустынные сны дома в одиночку.       Страдания в разъездах, печали в перелётах — всё это максимально сентиментальное дерьмо от которого, как и от очевидной действительности, открещиваться можно, но продуктивности в этом мало. И не больше, чем в постройке максимально сложного лица сейчас, когда теплота изнутри раскачивает. И от улыбки напротив (Руслан слишком красиво улыбается), и от осознания грядущих одиночных страданий в броннике, просто от того, что сам дурак и не лечится. Просто от того, что рядом.       — Не строй из себя злобную училку, у тебя слишком добрые щёчки. Но это не отменяет того, что лучше в губы, чем в щёку, — Данил максимально неловко распихивает оставшиеся вещи в передние карманы толстовки и, приподняв брови, разворачивается в греющих руках, довольствуясь аккомпанементом чешущего ткань его одежды пайеток, тянется к Руслану, опуская ладони на его плечи.       — Я скучал вообще-то, но если так не терпится до дома, то кто я такой, чтобы тебе отказывать, правильно?       Дёргает бровями вверх, всего на пару секунд сам подаётся вперёд, мазнув улыбкой по губам Руслана, в одно сильное движение, разворачивая его к столу лицом, сам за пару шагов устраиваясь за спиной, шурша ладонями по блестящим бокам пиджака, переворачивая блёстки с золотого на чёрный.       — Да чёрт, серьёзно? — теперь слышится в ответ ему; Усачев упирается ладонями в стол, чуть поворачивая голову, ловит взглядом улыбку Дани и тут же громко выдыхает, чувствуя как тот упирается ладонью между его лопаток, заставляя того и вовсе лечь на стол.       — Серьёзно, — руками по спине, переворачивая и опуская пайетки, поддевая цветные чешуйки пальцами, он удерживает его и не даёт выпрямиться, задумчиво говоря, — Я тут подумал, может быть, нам стоит в следующий тур вместе рвануть? Не отказывайся сразу, подумай.       Наклоняется вперёд, ближе к его уху, дышит тепло, грудью буквально ложась на спину, улыбается, шепчет довольно, заигрывающе, так, чтобы только Руслан слышал, будто бы в этой комнате с ними есть кто-то ещё.       — Ты представь: все номера в отелях будут нашими, — поцелуй на шее сбоку, по позвонкам до колючего блёстками воротника. — Так и вижу, как ты сбегаешь в ванну, когда в дверь кто-то стучится, или как пытаешься уснуть, но не свалиться мне на плечо на каком-нибудь долгом переезде между городами.       Руслан в ответ мычит что-то невразумительное, поворачивая голову так, чтобы упереться лбом в столешницу. Столешница холодная, лоб горячей, от шеи вниз и вверх к ушам мурашки. Картина рисуется и правда приятная, солнечная, пахнущая бензиновым уютом, пыльной радостью и химозной свежестью отельных подушек. В это хочется ринуться с головой, даже потратить год на придумывание материала, обкатки его и постоянной борьбы в своей голове с тем, что ничего не нравится. Награда слишком высокая, слишком сладкая, но.       — Не отказывайся сразу, идёт? Поговорим дома, а пока. — Даня вновь проходится ладонями по его бокам, ворочает пайетки. Чёрный-золотой, золотой-чёрный. Пальцами водит по спине, почти как волосы гладит, зарываясь к самым корням, только тут узоры рисует, как мехенди на ладонях. — Я планирую сбежать поскорее, не заставляй меня тебя долго ждать.       Отходит от него так же быстро, звучно хлопает себя по карманам, проверяя, не забыл ли чего, и уходит раньше, чем Руслан успеет обернуться. Да и тот не спешит, тепло на спине ещё кажется близким, в пиджаке становится даже жарко. Даня-Даня, рыжий чёрт, очень жарко. Усачев выпрямляется, жмурится и трёт глаза, распускает свободной рукой горло рубашки, а после и вовсе снимает и скидывает пиджак на стол.       Забирает с вешалки пальто, заматывает на шее снуд и тянется за телефоном на дальний край стола, чтобы выдернуть тот из розетки, в итоге смахивает пиджак на паркет полой пальто, почти наступая на него.       — Да что ж такое. — говорит и замирает, глядя на блестящую субстанцию у своих ног, где чёрные разводы перевёрнутых пайеток на спине приобретают значение. — Жду дома, — более мелкими, едва разборчивыми буквами поверх лопаток, — пидор, — крупно и разборчиво.       Руслан смеётся, поднимая пиджак, с родительской заботой вешая его на ближайшую вешалку, возвращая все пайетки в нормальное положение, будто заметая следы шалости, разглаживает все до одной, даже те, что были случайно перевёрнуты на боках. Всё же забирает телефон, и, уже по пути к выходу, набирает короткое сообщение, после которого сбегает по лестнице вниз.

«Я подумаю, пидор».

ㅤㅤㅤㅤㅤ ㅤㅤ ㅤㅤㅤㅤㅤ