Пламя

Существует нечто магическое в том, как сворачиваются листы коричневатой бумаги, изрядно пропитанные чернилами, стоит им лишь встретиться с насыщенным блеском языков пламени. Есть что-то завораживающее и в звуке, который сопровождает это спокойное — не слишком медленное, но и не слишком быстрое: в самый раз — умирание. Принимая свою смерть, рукопись не трещит, как поленья в камине, и не шелестит — так делают только свежие, только что купленные и ещё не исписанные листы. Рукопись предпочитает уходить с тихим шёпотом — последним монологом, обращённым к её мучителю. О, как лелеял он её в былые дни, сколько сил и неподдельного, живого чувства вложил он в неё, сколько неудержимых эмоций. Как не мог он молчать тогда, так и слова его не могут уйти, не выразив печали своей сейчас, когда новая мысль, забирая себе всё внимание, всю любовь и страсть будто новая любовница, нашёптывает рукам — «уничтожить, уничтожить». В крошечном промежутке, когда мысль эта всего лишь на мгновение замолкает, чудится создателю в предсмертном шёпоте бумаги голос души его собственной. И хочется достать, прекратить, спасти… И мечется он, раздираемый сомнениями, меж огнём и вином, как всего несколько часов назад металось перо его от бумаги к чернильнице и обратно, в быстром движении своём оставляя кляксы и нередко разрывая бумагу. Вопреки расхожему мнению, сходить с ума можно красиво, и это безумие, безусловно, самое прекрасное из тех, что доводилось видеть следователю за его далеко не самую короткую и скучную жизнь. Оно же — и самое опасное. Только вот остановить его почти невозможно, и нарушить уединение страдальца столь же неприемлемо, как и оставить его наедине с больными думами. Привык Николай все несовершенства огнём исправлять, да с таким рвением, будто не бумагу, не слова или мысли неугодные уничтожает, а нечто большее — эмоции свои, чувства… «Свою жизнь», — мелькает в голове Гуро, всё-таки делающего шаг в полумрак жаркой комнаты. Силуэт писаря в свете языков пламени выглядит зловеще, но есть в нём то же притягательное, то же яростное и в это же время жалкое, что и в листах сворачивающихся да в шёпоте их предсмертном. Подходя со спины, Яков касается его плеча, чувствуя кончиками пальцев жар агонии юного тела сквозь тонкую ткань рубашки и пережидая волну дрожи, мгновенно накрывшую Гоголя. — Себя сожжёте, душа моя, — рука скользит ниже — к локтю, на предплечье — и останавливается на тонком запястье. — Пускай, — ответ совсем тихий, но такой очевидный для человека знающего, близкого. — И меня с собою вместе, — большой палец ласково гладит тыльную сторону ладони. Лист в руке подрагивает, но выпадать не спешит — пальцы крепко сжаты, твёрд Николай в своём намерении. С полуулыбкой Гуро медленно качает головой и, накрыв напряженно сжатую кисть своей ладонью, ласковым жестом подвигает руку юноши к огню, нетерпеливо стирающему, забирающему из этого мира всё больше и больше строк. Ведь единственная помощь, которая сейчас необходима Гоголю, — сжечь скорее то оставшееся прошлое, что ещё устилает собой стол и паркет. И пусть Гуро лишь недавно научился доверять чужим решениям — гореть в яростном и всепоглощающем огне ему не привыкать.