Боги спустились с небес

Он падает на пол, словно снесенное ураганом сухое дерево. Падает так же блядски грациозно, как и ходит — раскинув руки, тряхнув побагровевшими волосами, оскалившись так, что у обычного человека запросто разорвался бы рот. Вокруг него — вакханалия, внутри — кровь заполняет лёгкие. И гаснут в глазницах вестники Смерти — пульсирующие чёрные дыры. Изо рта льётся смесь крови и кусочков внутренностей, заливая гнилые зубы и рваную рубашку с сорванными в агонии пуговицами. Смех вот-вот разрушит хлипкие стены. И разрушит его самого — разорвёт грудную клетку и взлетит в небо, разразится раскатами летнего грома. Диппер глядит на него сухими, мутными глазами: сдохни уже, блядь. Он молится каждый вечер перед сном всем, кому не лень: Богу, Сатане, Ваалу, Асмодею и даже чёртову Биллу Сайферу, — чтобы эта блядь наконец-то оставила его в покое. Но Билл Сайфер не оставляет его и уж тем более не дохнет. Он корчится на полу, стирает подушечки длинных узловатых пальцев об стены, оставляет на них кровавые следы. Хрипит что-то на своём языке и шипит почти по-змеиному, когда Диппер пытается сделать шаг назад, когда становится невыносимо пусто внутри, и пусто буквально: куски внутренностей прямо перед ним, в тусклом треугольнике света из окна. Он заливает блеклый ковролин густой, ещё живой и горячей кровью. Его смех затекает в уши, словно яд травит мозг и звенит в подкорке черепной коробки. Диппер закрывает глаза: бляди не дохнут. Он убеждается в этом не раз и не два — ровно столько, сколько Билл возвращается к жизни. Запускает своё сучье сердце всякий раз после того, как выплёвывает из окровавленной глотки куски лёгких и печени, как замирает, больше не вдыхая едкий запах крови и собственных внутренностей. И будто говорит: «Я — твоя кара божья, Сосна». Заливается диким воплем, рвёт кожу на лице ногтями и вырывает волосы с кровавым мясом. От его смеха на руках Диппера стынут капли крови, падают на пол камнями турмалина и, разбиваясь, летят огненным крошевом. Пайнс всегда молчит — говорить не получается и не позволено. Наблюдает из-под полуопущенных истончившихся век, как, застыв, спустя несколько мучительно долгих минут тело перед ним крупно вздрагивает один раз, после — чередой конвульсий, словно в приступе эпилепсии. Кровь на полу, почему-то всегда светлеющая, сейчас темнеет, собирается в капли и медленно поднимается вверх, левитируя в паре сантиметров над ним. Ошмётки внутренностей, гнилые почерневшие куски, растворяются в чёрной пыли, но Диппер знает: внутри Сайфера всё вырастает вновь, целое и невредимое. …Чтобы спустя сорок восемь с половиной часов снова оказаться снаружи, в луже крови и рвоты, — именно столько он может прожить в человеческом теле, дыша спокойно и смотря на Диппера жидким золотом глаз с морщинками и веснушками в уголках. Билл называет себя Богом и ни капли не сомневается в своих словах. Говорит, что чёртовы небожители свергли его с трона и сбросили в Ад — на Землю, к самым мерзким его созданиям. Билл говорит, что это всё — вина Диппера. Если бы он тогда, в жаркий август, позволил ему захватить мир, он бы сидел на небесах, пил бы вино и трахал шлюх из подземелий Сатаны. «Бог не безгрешен, сам посуди, — вставая с колен и пятернёй укладывая волосы. — Я создал ёбаных мясных мешков, и это уже чуть ли не вся причина, по которой я здесь». Диппер молчит — говорить не получается и не позволено. Смотрит пустым взглядом сквозь Сайфера и не знает, что у него всегда по щекам катятся ледяные слёзы. Не знает и того, почему это случилось именно с ним и почему Билл всякий раз касается его губ своими — мертвенно-бледными, холодными и неживыми. Вокруг них пляшет ореол мелких капель крови, Билл целует и живёт, Диппер — задыхается и умирает так же, как и в прошлый раз. За окном алеет рассвет, и тьма, и недавно стоящий в ушах хохот растворяются, подобно чернилам в кристальной воде. С восходом далёкого равнодушного солнца Диппер закрывает глаза. «Можно заставить себя не смотреть, но от этого ты не перестанешь видеть», — надрывно, сипло, но горячо и зло выплёвывает Сайфер и отстраняется, когда кожа слазит с рук, оголяя розовое мясо, а выхарканная кровь вливается в вены и артерии. Но Диппер не смотрит. Дипперу до дрожи в коленях страшно. Диппер просто устал и хочет отдохнуть. Хочет закрыть глаза и не видеть на внутренней стороне век валяющегося перед ним «бога» и не слышать пронзительный, лающий, как вой побитой собаки, смех. У него — больной взгляд и вымученная улыбка, а Биллу это до помрачения сознания нравится. Нравится, когда Пайнс смотрит на него вот так. Нравится, когда он плюёт ему в лицо, давит в себе обиду и глушит боль нейролептиками. Нравится, когда в очередной раз восходит солнце. У Бога нет причин, чтобы любить людей. У Билла нет причин, чтобы уходить. С каждым рассветом он смеётся в горящее небо и кричит: «Эй, Сосна, не хочешь послать нахуй моих друзей с небес?». С каждым рассветом его тело слабеет, и держать над ним контроль уже физически больно. Сердце Диппера, больше похожее на один сплошной ком сжимающейся боли, пронзает колкой и яркой радостью на жалкую долю секунды. Он поднимает пустой взгляд на небеса. В этот день оно усеяно тяжелыми грозовыми облаками, и Диппер впервые, одними рваными в мясо губами, шепчет: «Бляди не дохнут». На лицо падают первые тяжёлые капли. У Билла вновь лишь сорок восемь с половиной часов. Янтарные глаза больше не видят неба, закрываясь, — дождь окропляет побагровевшие волосы в последний раз.