Нет причин отчаиваться

Покуда он говорил, мысль Эммы работала с лихорадочной быстротой, и с этой чудодейственной быстротою она не пропустив мимо ни единого его слова — постигла и осознала правду: что все надежды Гарриет беспочвенны, что все это ошибка, заблужденье — такое же, какими были ее собственные заблужденья; что Гарриет — ничто, а она — все; что слова, относящиеся до Гарриет, он принимал за язык ее собственных чувств… Ей оставался один путь — верный, хотя и не самый легкий… Ее просили сказать что-нибудь и она сказала. Что именно? Да то самое, естественно, что и следовало. Что и полагается говорить в подобных случаях истинной леди. Сказала ровно столько, чтобы показать, что ему нет причин отчаиваться, и побудить его к дальнейшим признаньям.

Джейн Остен. Эмма

Фингон почувствовал, как кровь отхлынула от лица, как жарко стало рукам в перчатках для стрельбы. Он стал снимать их, но они как будто приросли к коже; он лишь всё больнее и больнее царапал запястье. Маэдрос там, на мостике, разговаривал с его отцом, Финголфином. Отцовского лица он не видел сейчас, но на лице Маэдроса сиял белый, чистый свет радости, глаза его блестели, он казался таким беспечным — Маэдрос с лёгкостью потянулся искалеченной правой рукой к Финголфину, улыбнувшись, легко коснулся его, постучал обрубком запястья по сгибу руки Финголфина, как он сделал бы это раньше ладонью в дружеском разговоре. Неудивительно, что он так радуется. О том, что кузен женится, ему сказали ещё в сентябре. Никакого официального письма, извещения, ничего они не получали, но не верить ближайшему другу Карантира, брата Маэдроса, никаких причин не было. Старший сын Феанора решил вступить в брак с дочерью короля авари Нурвэ, земли которого с северо-востока граничили с Химрингом. Это имело смысл. Не имели смысла чувства Фингона. Одинокий, влюблённый безнадёжно в другого мужчину; словно замурованный навеки в колодце, где нет ни красок, ни настоящего света. Отблески этого света он видел сейчас на лице того, кого любил. Он мог — хотел — верить в то, что значит для Маэдроса больше, чем просто друг. Он сам не знал, чего хотел от него — или что это такое было, то, чего он хотел. Хотел чувствовать, что он для Маэдроса единственный — единственный безусловно, всегда, в любое время дня и ночи. И теперь он должен был лишиться даже этой возможности — …Майтимо не должен знать. …Они оба смеются, Майтимо и его отец, Финголфин. Они теперь женатые мужчины. Взрослые. Нужные. А он — просто полузасохший сорняк. Ради этого он спас Маэдросу жизнь — ради его будущей жены и детей. Детей, которых Фингон неловко возьмёт на руки и сразу же отдаст отцу или матери. Детей, которых Майтимо со своей женой… Фингон едва не лишился чувств, когда Майтимо обнимал его, но конечно, никто ничего не заметил. Никто ничего не заметит, что бы ни было у него на сердце. Маэдрос левой рукой легко стянул перчатку с руки Фингона; Фингон знал, что на правой у него есть протез, крюк, которым можно зацепить щит или упряжь коня, и знал, что Маэдрос не любит его, и снимает, как только входит в дом, иногда даже у порога. Маэдрос тревожно посмотрел ему в глаза, подхватил рукой его локоть, сделав тот же жест, как когда разговаривал с Финголфином — но интимнее, ласковее, чуть повыше; Фингону показалось, что тепло от его жаркой руки через тонкую синюю ткань рубашки, через жилочки в руке бросилось прямо ему в грудь. Он чувствовал одновременно и счастье, и отчаяние; он не мог быть грустен, когда Майтимо держал его за руку — слишком это было радостно после двух лет разлуки. — Я рад тебе, — сказал Маэдрос, обнимая его. — Рад ужасно, — сказал он чуть тише, снова беря его за пальцы, поднимая его ладонь, словно желая поцеловать. — Вот. — И он надел ему на палец кольцо, огромный перстень с пышным переплетением золотых ветвей и нитей с прятавшимися в них двумя огромными сапфирами и крошечными алмазами; он походил на горсть морской воды в полдень, с солнечными искрами и медузами, колеблющимися среди бирюзово-золотых нитей водорослей. — Это тебе, друг. Похоже на меня — ненужная вещь, которая только помешает тебе стрелять; ты и перчатку натянуть на неё не сможешь. — Я тоже рад, — ответил Фингон. — Нет, что ты, буду носить. — Не знаю даже, что ещё сказать тебе. Дядя сказал, что вы с ним построили на озере беседку. Ты покажешь? Фингон думал, что Маэдрос заговорит с ним о браке теперь; но нет, ни слова про это не было сказано. Маэдрос смеялся и всё время обнимал его; один раз даже, обняв за талию, не отпустил, а прижимал к себе, пока какая-то лодка не подплыла к ним слишком близко. Фингон хотел было спросить о женитьбе Майтимо у Финголфина, но у него язык не повернулся. Он чувствовал, что если отец скажет это, это будет окончательно, с этим уже ничего нельзя будет поделать. «Нет, нет, — думал он, — пока отец не сказал, ничего нет. И всё-таки — всё равно он женится. Теперь уже навсегда, навеки, мы просто друзья, по крайней мере — для него. Да, он так обнимал меня сегодня, и я, наверно, застыдился бы — если бы продолжал думать о любви. Но теперь я уже знаю, что он не любит. Так почему бы мне…» Они всё время проводили вместе, обнимались, валялись на траве — необыкновенно счастливые. Они боролись в шутку; Маэдрос валил Фингона на землю, прижимал, смотрел ему в глаза; никогда прежде они не были так физически близко — так, чтобы Маэдрос рассмотрел оправу на маленькой шпилечке-серёжке в правом ухе Фингона, чтобы почувствовать вечером, снимая рубашку, что она пахнет Фингоном, чтобы по нескольку раз в день гладить его тугую косу… Маэдрос помог ему подняться, держа левой рукой за плечи; ему хотелось подхватить его, взять на руки, кружить — но он просто усадил его рядом, опустив ладонь вдоль спины на талию. Он не хотел ничего слушать, ни о чём говорить, только продлить счастье ещё хотя бы на полчаса, на пару часов, до вечера, пока… — Ты ведь меня пригласишь? — спросил Фингон. — Куда? — спросил в недоумении он. Наверно, дело было не в только в его нежелании слушать — и голос Фингона был странным — он не услышался, как его голос. — Конечно, приглашу, — ответил Маэдрос, — а куда? — На твою свадьбу, — сказал Фингон. — Ты же собираешься жениться? У Маэдроса перехватило горло. — Что… кто тебе сказал? Зачем? Что за… Нет, конечно, откуда ты взял?! — Если это пока ваш семейный секрет, то извини, — Фингон небрежно пожал плечами. — Мне сказал Халдир, друг Карнистира. — А! Нет, конечно, этого не будет и быть не может! Я думаю, тебе я могу сказать: мы вели переговоры с Нурвэ, чтобы он прислал в Таргелион отряд своих всадников, те, что ездят на ручных оленях. Карнистир сказал, что что-нибудь придумает, чтобы никто не знал, что переговоры имеют военную цель. Не самое лучшее объяснение, надо сказать, но кто же ожидал, что он будет об этом болтать… Я говорил об этом с твоим папой, в смысле, о настоящей цели наших переговоров, он сказал, что это отличная мысль. — Да, я понял, — Фингон отстранился, положил руки на колени; ладонь Маэдроса по-прежнему лежала на его пояснице, но теперь его тело стало твёрдым, неподатливым — и Маэдрос убрал руку. Маэдрос заглянул ему в лицо, но его глаза были пустыми, равнодушными; он не мог понять, что случилось. Он на месте Фингона не мог бы опомниться от радости — хотя сам в душе смирился — старался смириться с тем, что это произойдёт: Фингон — наследник верховного короля, и брак для него может когда-нибудь стать необходимостью… С этого момента всё как будто оборвалось. Объятия, смех, прогулки вдвоём — ничего этого больше не было. Может быть, в другой раз Маэдрос смог бы это выдержать, думал бы, что Фингон устал, занят, может быть, обижен на какую-то легко поправимую мелочь — но сейчас, после двух недель невероятной близости, в том числе близости даже физической, такой, какой раньше между ними не было — это внезапное охлаждение больно ударило по нему. Он пытался заговаривать об этом с Фингоном, но тот делал вид, что не понимает и Маэдрос не мог склонить его к объяснению. Наверное, впервые за всё время их близких отношений он наткнулся на такую глухую стену — и его охватила паника. Казалось, с каждым днём всё становится хуже и хуже; он боялся, что его отвергнут полностью, что он превратится просто в родственника, с которым общаются по необходимости. *** Карантир, который приехал неделю назад, смотрел на него с беспокойством; он не мог понять, что происходит с братом; ещё меньше он стал понимать, когда Маэдрос отвёл его в сторону и заговорил. — Нельо, я сделаю это, если ты просишь, — сказал Карантир. — Я выполню любую твою просьбу, ты же знаешь. И я думаю, что они согласятся — даже при том, что девушка ни разу тебя не видела. У тебя прекрасная репутация; все знают, что с близкими ты добр и сдержан, что ты любишь детей. Хотя синдар — благодаря Тинголу — и относятся к нам настороженно, у других квенди нет таких предубеждений, и все прекрасно понимают, что новые родственники смогут в любую минуту рассчитывать на твою помощь и защиту. Это немало, Нельо. Но я очень прошу тебя подумать ещё раз. После того, как я обращусь с Нурвэ с такой просьбой, я уже не смогу отступить. Это повредит и нашей репутации, и нашим отношениям с ними. — Я всё обдумал, — ответил Маэдрос. — Отправь письмо завтра же. — Хорошо. Но я покажу его тебе вечером? Маэдрос просмотрел письмо Карантира к Нурвэ. Его пальцы дёрнулись; ему захотелось порвать его. Но сейчас он не видел другого выхода. Отдать себя — своё тело — кому-то чужому… значило ли это предать любовь? «Ему не нужна моя любовь, — думал он. — Всегда была не нужна, или: не нужна больше. Любовь, ненужная ему, может быть какой угодно. Я уже не обязан украшать её, содержать в чистоте, хранить. Он не хочет видеть, знать моей любви — пусть она будет уродливой, пусть будет искажённой, грязной, как я сам. Предательской». Он передал письмо Карантиру, кивнул и ушёл. Он шёл, куда глаза глядели; по опушке леса, среди высоких трав, которые доходили ему до пояса. Был конец июня; многие цветы уже отцвели; среди ветвей диких яблонь виднелись маленькие зелёные плоды, которые становились слегка розовыми в лучах заходящего солнца. Он не знал, как, но ноги вынесли его к маленькому домику, который, как он знал, принадлежал Фингону. Домик был построен, как охотничий склад, куда зимой можно было относить добычу, но Фингон устроил себе там маленький уголок, где можно было скрыться и побыть в одиночестве. Однажды Фингон показал ему своё убежище, но внутри Маэдрос ещё не был: только Финголфину позволено было заходить туда. Он подошёл к высоким сваям, на которым стоял дом; пол начинался на уровне его макушки, и вверх, к двери в полу, вела маленькая лестница. Фингон распростёрся на полу. Волосы его были распущены, вились по коврику и белым доскам; он лежал, как смятый клочок бумаги, понимая, что всё бесповоротно ужасно, что ничего изменить нельзя теперь, что всему конец. Он слышал разговор с Карантиром, который нельзя было истолковать никак иначе. Это значило только то, что Маэдрос женится — но он ничего не мог понять. Неужели Майтимо лгал ему, пытаясь успокоить, когда он спросил про брак?! Фингон проклинал свою трусость: ему казалось тогда, неделю назад, что если продолжить, то Майтимо начнёт догадываться, и раз он на самом деле свободен, то поймёт, что Фингон чувствует. Сколько раз он выдавал себя за те дни, прижимаясь к нему, касаясь его шеи, садясь к нему на колени, даже смеясь. Какое безумие! Он делал всё это от отчаяния, он был так уверен, что это их последние дни вдвоём. Фингон вспомнил момент, когда там, ещё в Амане, чуть не дал ему догадаться: они стояли у окна в доме дедушки и смотрели фейерверк на Праздник цветов. В посеребрённом светом Тельпериона небе взлетали лиловые и фиолетовые искры. Майтимо подошёл к нему и встал рядом. Фингон не мог сейчас вспомнить точных его слов, не мог вспомнить весь разговор. Они не глядели друг на друга, и, может быть, именно поэтому впервые были так близки. И он не помнил, в ответ на что сказал: «нет, нет, брак не для меня — это невозможно». Тогда Майтимо обнял его, так ласково — и его охватило неземное блаженство, словно какая-то алая молния пронзила его сладостно с головы до ног, он застыл в счастье — и вдруг опомнился, так же, как сейчас, неделю назад. Подумал, что если они будут стоять вот так, обнявшись, то Майтимо всё поймёт — догадается, что это «невозможно» из-за него, из-за того, что Фингон в него влюблён, догадается об этой черноте, съевшей его сердце. И тут Майтимо отстранился, убрал руки. Фингон, как он помнил, нагнулся; голова закружилась, а внизу мутно задрожали перед его глазами плиты мостовой. И сейчас его голова кружилась от безвыходности и бессилия. Он услышал стук в дверь снизу; сказал «да, я тут» — потому что был уверен, что это отец. Фингон постарался приободриться, приподнялся, пытаясь изобразить улыбку. Крышка люка в полу поднялась, и он увидел Маэдроса. Тот не решился подниматься в комнату; он смотрел на Фингона нерешительно, оглядываясь по сторонам, упирался в пол локтями. — Привет, — сказал он, — ты… Фингон молчал. Как друг, Маэдрос должен был сказать — «как ты», спросить… но он был влюблённым, у которого перехватило горло от его красоты, который мог только умиленно смотреть. — Ты все-таки женишься. Зачем ты лгал? — выговорил Фингон. — А ты этого не хочешь? — Можно подумать, что ты изменишь свое решение в зависимости от того, чего я хочу! — Я сделаю, как ты хочешь. Я просто не знаю, что мне делать. Ты же рассердился, когда я сказал, что не женюсь. Я не хочу, чтобы ты сердился на меня больше. Скажи, что мне делать! — Неужели ты готов связать себя на всю жизнь с кем-то… только для того, чтобы я не сердился?! — Фингон хотел, чтобы это прозвучало иронично, насмешливо, но в его голосе слышалось совсем другое; Маэдрос не знал, что это и как на это ответить. — Если это… я на все готов, чтобы вернуть твою улыбку, твои объятия… — Ему не хватало воздуха. — Ты как будто решил, что я не заслуживаю доверия. Не знаю. Может быть, дяде Нолофинвэ это зачем-то нужно. Но лишь бы ты мне улыбнулся — я всё, всё… Фингон молчал. — Ну прости же меня, прошу! Я не знаю, за что. Ты сказал тогда, что сам не женишься, я помню это. Тебе могло быть слишком больно от этого — раз твоё сердце… Маэдрос хотел сказать: «раз ты безнадёжно любишь кого-то» — «раз твоё сердце занято» — но ему было слишком страшно говорить это. — Если так, я тоже не буду, пусть я вместе с тобой буду страдать от одиночества. — Как будто тебе жаль меня, — сказал Фингон. — Как будто. Ты оттолкнул меня тогда: когда понял, что за чернота — как всё — как всё противоестественно во мне. Ты же догадывался, — продолжал он с самоубийственной жесткостью и чёткостью. — Ты знал, что я… Маэдрос подумал, что не в силах будет услышать его следующие слова. — Я не знаю! — воскликнул он. — Я думаю о тебе только хорошее. Я готов был поддержать тебя тогда — сейчас — просто я подумал тогда, что я как будто пытаюсь пользоваться твоим отчаянием, чтобы подобраться поближе; не хотел тогда, чтобы ты обо мне плохо думал… Маэдрос поднялся на пару ступенек выше, сел на пол; нет, не сел — он стоял на коленях, упершись лбом об доски. Фингон не мог говорить дальше. «Да, да, — думал он, — что же я делаю? Я же могу, я должен сказать ему, что не хочу, чтобы он женился, он ведь готов пойти на это ради меня — ради дружбы, ради того, чтобы оставаться моим другом. Но имею ли я право сказать ему это? Я, тот, кто не знает, что такое дружба? Я, который никогда ничего не делал ради дружбы! Как стыдно, стыдно было, когда меня хвалили за то, что я совершил подвиг ради друга. И я не могу сказать «не женись, не покидай меня, прошу!», хотя он дал мне такую возможность — потому что не могу сказать ему правду. Казнить себя сейчас за это чёрное чувство любви, что живёт во мне — только это я могу сделать, наказать себя за то, о чём он никогда не узнает. Если бы я мог сказать, я сказал бы…» Он сказал бы то, что в следующее мгновение сказал ему Маэдрос. — Я тогда не хотел; тогда не хотел, чтобы ты плохо думал обо мне. Теперь я согласен на это, пусть! На это, на всё, что ты скажешь, — только не отвергай меня совсем! Финдекано, дорогой, я люблю тебя, люблю как девушку, как любимого, как самое дорогое существо на свете. Я ничего у тебя не прошу, ничего: просто теперь ты знаешь. И я сейчас готов на всё, чтобы сохранить хотя бы твою дружбу — хотя бы призрак этой дружбы; хотя бы чувствовать, что ты по-прежнему рад меня видеть, что доверяешь мне. Делишься со мной своими чувствами. Я тебе предан до невозможности. Если я докучаю тебе — прогони, скажи, что я сейчас тебе не нужен; просто, чтобы ты знал, знал, что я не друг тебе, что я вынесу от тебя то, чего ни друг, ни брат никогда бы не вынес. Никому, никому на свете я никогда не сказал бы этого, но если тебе нужен покорный раб, я им буду. Не пытайся меня щадить. Приказывай! Пойми, что я даже не прошу тебя ни о чём — я молю только, чтобы ты приказывал мне. Я всё сделаю. Фингон провёл рукой по лбу, откинул локон со щеки; волосы казались чужими, жаркими, тяжёлыми; он беспомощно смотрел на Маэдроса, не в силах ответить. Это было к лучшему, ибо если бы он мог говорить, он сказал бы «нет» или «уходи» — то, что подсказала бы ему гордость. Маэдрос поднял глаза и с мукой следил за его растерянным, блуждающим взглядом; он думал, что обязан сказать хоть что-то ещё, чтобы не отталкивать его. — Мне жаль, что я отодвинулся от тебя тогда, — сказал Маэдрос, наконец. — Прости, прости, мне так жаль! Я тебе сочувствую, что бы ни было. Я готов выслушать, если хочешь. Маэдрос поцеловал его в лоб, сам не зная, зачем сделал это; тот покорно опустил глаза, он поцеловал снова; Фингон не возражал, и он прикоснулся губами к его щеке, потом к полузакрытым глазам, ещё и ещё. — Финдекано, пожалуйста… Маэдрос сначала испугался, когда Фингон потянулся к нему, думая, что тот хочет встать или попросить его выйти; но Фингон ткнулся лбом ему в плечо и потом быстро, неловко тоже поцеловал его в угол щеки. Фингон думал, что должен что-то сказать ещё, объяснить, но получил столько поцелуев в ответ, что говорить не хотелось. Наконец, Маэдрос отстранился и тревожно посмотрел на него, по-детски доверчиво положив левую руку ему на ладонь, робко поскрёб его запястье пальцами. Фингон улыбнулся невольно — это было щекотно — потом пробормотал «да», и потом — «я тоже», и потом поцеловал его в губы и сказал — «теперь ты знаешь». Даже в эти минуты Фингон всё равно чувствовал в своей любви что-то тёмное, мрачное — потому что сам он не мог сказать ничего, а Майтимо — теперь уж точно его Майтимо — осыпал его нежными словами, которых он никогда не смог бы никому повторить, не смог бы даже сам выговорить вслух. — Прости, — сказал Майтимо, — прости, я всё время говорю глупости. Ты не должен ничего отвечать, — он ласково улыбнулся Фингону. — Просто позволь мне говорить все это. Я тебя очень люблю. Фингон спрятал лицо у него на груди; на самом деле он всегда знал, что может это сделать. Он почувствовал, что плачет. Майтимо проводил пальцами по его волосам; начал бережно складывать их, собирать, распутывать пальцами своей левой руки; сложив пряди, стал, осторожно перекладывая их, словно хрупкую ткань древнего знамени, сплетать в толстую косу — прижимая Фингона при этом правой рукою к себе. «Мы ведь должны быть вместе, — подумал Фингон. — Иначе же нельзя». Он проснулся в его объятиях; Майтимо тоже спал, подложив им под голову свой плащ. Через маленькое окно в крыше его медно-рыжие волосы заливало яркое солнце, превращая их в почти белые. Он спал, не выпуская косу Фингона из пальцев — и Фингон, счастливый, коснулся губами его длинных золотистых ресниц. — Любимый, — прошептал он. Маэдрос открыл глаза. — Который час? — спросил он. — Судя по солнцу, сейчас почти полдень, — сказал Фингон. Маэдрос приподнялся, сел на пол, и только сейчас Фингон увидел выражение его лица. — Прости меня за то, что я тебе сейчас скажу. Морьо обещал отправить письмо с первыми лучами рассвета. Боюсь, что его уже нельзя вернуть. Морьо предупреждал меня, что… Фингон обнял его и поцеловал три раза в щёку. — Больше не буду, — сказал он и отвернулся. — Финьо, но ведь пока… — Нет. Что случилось, то случилось. Значит, такая судьба. Просто теперь я знаю. И ты знаешь. И этого уже не… — Но почему ты… — Маэдрос встал, и его тон тут же изменился; сейчас, с высоты его роста, затылок Фингона, его опущенные плечи, его неумело заплетённая им, Маэдросом, коса выглядели так печально, что даже чужой бы сжалился. — Ты словно хочешь сказать, что друзьями мы больше не сможем быть. Я этого боялся больше всего на свете. Так нельзя. — Прости, — ответил Фингон. — Конечно, мы будем друзьями. Я обещаю вести себя так, как будто мы друзья. Я не буду тебя отталкивать. Но только не сейчас. Хотя бы не сегодня — не заставляй меня! — почти выкрикнул он. — Я хочу, чтобы ты сейчас остался. Хоть на полчаса, хоть на минуту. Но уйди, пожалуйста. Это самое милосердное, что ты можешь сейчас сделать, Майтимо. Позволь мне остаться здесь с памятью о тебе. — Да, — Маэдрос обхватил его за плечи сзади, сильно, резко, так что тот не успел попытаться вырваться, затем отпустил его и быстро ушёл, почти выпрыгнул вниз из дома на сваях. *** Карантир отложил лупу, с помощью которой читал донесение своего агента: он только что осторожно извлёк его из покрытой корой выдолбленной ветки дуба, которую принёс ему его слуга среди вязанки хвороста. Он внимательно посмотрел на брата, на его распущенные волосы, на плащ, в котором застряла голубая шерстинка от домашнего коврика, на вчерашнюю рубашку: да, он спал в одежде. — Майтимо, ну конечно же, я не посылал никакого письма, — сразу сказал он. — Признаю, что это нехорошо с моей стороны, но я вижу, что ты не в себе. Это был самый мягкий упрёк, который он когда-либо позволял себе в адрес любимого брата — даже не упрёк, а констатация факта: да, Маэдрос был не в себе. — Правда?! — Конечно, — развёл руками Карантир. — Ты, в общем, прав, — сказал Маэдрос. — Поспешное решение. Да. Спасибо, Морьо. Карантир улыбнулся и сделал вид, что очень заинтересован документом. Как только Маэдрос вышел, Карантир бросился прочь из комнаты, в помещение, где за счетами сидел его секретарь. — Немедленно поезжай и останови гонца, которого я послал сегодня на рассвете. Он должен остановиться вот здесь, — Карантир показал на карту, — и на всякий случай ждать отмены распоряжения до завтрашнего утра. Если почему-либо ты его не застанешь, то скачи вот на эту заставу, — и Карантир опять показал на карту (он не любил называть какие-либо имена вслух, поскольку опасался, что его подслушают), — пошли оттуда голубей в мою резиденцию на Амон Эреб, и потом поезжай туда сам. Гонец должен остановиться там на три дня. Верни его сюда, и пусть уничтожит письмо при тебе. Секретарь почтительно поклонился, и почти выбежал из комнаты. Он был искренне рад услужить своему господину. «Бедный Хостамир! — подумал Карантир. — Искренне полагает, что это что-то серьёзное…». *** Маэдрос схватился за лестницу и его охватил холод страха. Он боялся, что не застанет Фингона там; он думал, что если так будет, то действительно будет поздно — Фингон может не принять его любви снова. Фингон лежал на полу; волосы окружали его голову тёмными клубами, как тучи. — Финьо, — сказал Маэдрос. — Финьо, я тут. Финьо… — Он сел рядом и взял его за руку. Потом поднял, обнял, положил к себе на колени. Маэдроса в ту минуту насмерть напугал его остекленевший взгляд, безвольно откинувшаяся голова, ледяные руки. Он поцеловал Фингона в переносицу и словно только после этого тот заметил его. — Финьо, ничего не случилось, мой брат не послал этого письма. — Почему? — отозвался тот. Маэдрос сейчас прекрасно понимал почему, вспоминая выражение лица Карантира вчера и сейчас. Тот, может быть, и не догадывался о подробностях, но, скорее всего, осознавал, почему старший брат так мучается. Маэдросу стало стыдно — хотя, с другой стороны, Морьо и сам отчасти виноват: ведь именно он придумал это глупое объяснение со сватовством!.. — Ну не знаю, — ответил он, в конце концов, неожиданно недовольным тоном. — Забыл, наверное. Давай и мы всё забудем, прошу… Маэдрос замолчал, робко взглянул на Фингона и стал покрывать поцелуями его руки; потом снова поднял глаза и спросил: — Нельзя?.. — Казалось, он почти готов заплакать от обиды. — Ты вчера сказал, что тоже любишь. Фингон пережил за эти дни такую боль, что не мог прийти в себя сразу. Сейчас в уме у него снова всплыла жуткая, трусливая мысль, которая пришла ему в это утро: если бы он не спас Майтимо, если бы тот погиб или остался там, то ему, Фингону, сейчас не пришлось бы страдать. Он бы просто горевал, но с этим можно было бы справиться. Разве так можно?! Фингон думал всё это время, что если бы Майтимо любил его, то всё, всё сразу было бы оправдано и устроено, но это оказалось не так. Даже сейчас, когда возлюбленный целовал ему руки, когда он смотрел на его покорно склонённый затылок — всё передуманное и пережитое никуда не исчезло. Ему надо перестать думать о своих запутанных, горьких чувствах, о ложных мыслях, о пережитых страхах — и найти в себе силы приободрить Майтимо. — Люблю тебя, — ответил Фингон с усилием. — Конечно, можно. — Правда? — Правда. Теперь, когда между ними выяснилось всё, Маэдрос впервые если не за всё время, то за этот свой приезд посмотрел на него глазами друга — и его ужаснуло то, что он увидел. Фингон страдал не только от безнадёжной любви, но и — в отличие от Маэдроса — от ревности. Сам-то он был бесконечно уверен в Фингоне и знал, что даже если тот изменит решение, о котором сказал ему тогда, то он, Маэдрос, узнает об этом первым. Муки последних месяцев, когда он услышал про мнимый брак, подточили его силы: Фингон выглядел измученным, как после многомесячного похода. Майтимо понял, что как бы ни был счастлив сам, он не может сейчас требовать того же от Фингона. Он прикоснулся губами к его лбу, прильнул к его нежным устам, заставляя разжаться болезненную, натянутую улыбку. — Я твой, — сказал он снова. — Не денусь никуда. Финьо, ты, наверно, почти не спал и не завтракал: ты выглядишь уставшим. Здесь ведь есть печка? Давай я тебя покормлю. Он заметил в углу сложенное толстое покрывало, расстелил его на полу, помог Фингону перебраться на него, положил подушки ему под голову и спину; тот слушался его, словно раненый, нуждающийся в уходе. — Там, в углу за печкой, были яблоки, — сказал Фингон. — И крупа… и корица. — Поспи, — ответил Майтимо. — Я разберусь.