out of my head of my heart of my mind

Течка собиралась в срок, как и всегда, уже сейчас начиная сжигать изнутри. Жар исходил из глубин живота, расползаясь снизу вверх и наружу, покалывая и сжимая. С этим вполне можно было справиться и силой мысли. Иной раз рукой. Он ненавидел все это. Его бесило такое предательство тела и собственное бессилие перед ним. Потому после первой же течки он стал принимать супрессанты. Лекарства делали его вялым и медлительным, но лишь на пару дней, и явно того стоили. На этот раз, однако, Катсуки их не принял. В районе копчика потянуло и он вновь посмотрел на таблетки, затем взял в руки пачку – по одной в течение десяти дней каждые три месяца последние семь лет – и убрал ее в аптечку за стекло. Да, это был импульс. Но это также был план, долго зревший и обретший форму лишь сейчас, с движением закрывающей шкафчик руки. – У меня скоро течка, – сообщил он своей начальнице, появившись в агентстве в перерыве между сменами. Если она и была удивлена, услышав это, то виду не подала, оставшись с лицом невозмутимым и непроницаемым. – Когда? – Через пару дней. Большее – через неделю. Женщина кивнула. – Вам требуется материальная поддержка или иная помощь? – Нет. – Ему не хотелось вдаваться в подробности. От собственных мыслей во рту было кисло: инстинкты твердили, что он все делает правильно, но вдруг что-то пойдет не так? Однако больше вопросов глава агентства не задала, лишь попросила написать на почту, когда придет срок, чтоб успеть подыскать замену. – Спасибо, что проинформировали нас. Катсуки кивнул и, покинув удобное кресло, отправился на работу. Больше говорить и впрямь было не о чем. Патруль тянулся невыносимо долго. Пройденные улицы тянулись позади, а впереди все множились новые, и он привычно брел по ним с руками в карманах и фирменным выражением злобы на лице, всеми силами стараясь не замечать, как мурашки бегут вниз по спине к основанию позвоночника. Порой проходящие мимо альфы бросали на него неосторожные дерзкие взгляды: они вскидывали головы и тянули в себя воздух, глубоко и напряженно. Но, стоило встретиться с ними глазами, как смельчаки вздрагивали и спешно отворачивались. От этого губы сами собой расползались в ухмылке. То, что Граунд Зиро, один из сильнейших героев своего времени, являлся омегой, отнюдь не было секретом, но для большинства, судивших по его поведению и манере держать себя, все же оставалось сюрпризом. Типичным омегой он точно не был. Но Катсуки это не заботило. Его никогда это не заботило. Пол, гендер, способность вынашивать детей не могли определять его поступков. Что делать, как себя вести, на что способен, а на что нет, решал он сам и только он сам, и все мнения, отличные от его собственного, бодро шли лесом. Наступила ночь. За это время Катсуки уже несколько раз останавливался у продуктовых лавок и киосков, при покупке отдавая предпочтение жареным мясным закускам. Его одолевал животный голод и приходилось брать в два раза больше против нормы, при том, что он и так был должен сдерживать себя, хорошо уяснив в свое время, что на сытый, полный желудок патрулировать город куда тяжелее. На небе уже появилась луна, когда он покинул предписанный район и направился к складам, среди которых не составило труда найти знакомое, невысокое офисное здание. Даже не вспоминая про существование лестниц, Катсуки задействовал причуду и поднялся в воздух. Летать для него теперь было все равно, что дышать, и не требовало никаких усилий, так что он легко приземлился на вершине и пошёл, ногами, обутыми в высокие массивные сапоги, поднимая пыль от рассыпанного по всей крыше мелкого гравия. С другой стороны на самом краю стоял, чуть наклонившись, про-герой. В своем костюме, черном с зелеными вставками, он бы сливался с ночным небом, не будь на нем спадавшего с широких плеч длинного плаща белого цвета. Деку. – Каччан! – Увидев Бакугоу, он тут же спрыгнул с парапета. – Что ты здесь делаешь? За тобой ведь сегодня сектор D-4. – Ну да, – бросил Катсуки как можно небрежней. – Уже заскучал? Катсуки лишь пожал плечами и сделал шаг в сторону Изуку. Затем ещё один, и ещё, пока не заметил, как дрогнули крылья его носа. Как он рвано вдохнул. Как широко распахнул глаза. Как хрипло прошептал: – Каччан?.. Катсуки откинул голову в сторону, намеренно обнажая шею. Он всегда считал этот жест унизительным. Проявлением слабости. Покорности. Одна мысль об этом бесила его. Как можно вот так раскрываться перед кем-то? Но теперь он осознал, как глубоко заблуждался. Сейчас он не чувствовал себя слабым, отнюдь. Он чувствовал власть. Для мужчины напротив больше не существовало ничего вокруг и все внимание было приковано лишь к нему. – У тебя... – Изуку едва ли не задыхался. – Я не стал принимать таблетки, – объявил Катсуки, подойдя к альфе вплотную. – Так что скоро. Чужой воротник давно растянулся, и было прекрасно видно, как судорожно в сухом глотке дернулся под кожей кадык. До слуха Катсуки донесся жалобный стон. И это было потрясающе. Людям нравится думать, что быть беспомощным и слабым – удел омег. Но именно таким за минуту обернулся стоящий рядом могучий и сильный альфа. От одной его близости. От одного его запаха. – Каччан, – в голосе звучала мольба. Каждый слог проходил по телу Катсуки жаркой волной. – Ты хочешь, чтобы я... – Если сумеешь. И он исчез с крыши прежде, чем Изуку успел сообразить. Все это было чем-то настолько небывалым! Смех рвался изнутри, и Катсуки не стал его сдерживать. Следующий день он посвятил еде и уборке своей небольшой квартиры, готовя ее к предстоящей неделе; запас свежих простыней, придвинул не слишком устойчивую мебель к стенам и спрятал все хрупкие ценные вещи. Нужно было спасать разграбленный и опустошенный еще за утро холодильник, а значит, наведаться и в продуктовый, где Бакугоу, помимо прочего, едва ли не в промышленных масштабах закупил протеиновых батончиков и бутилированной воды. Он старался не придавать значения тому, что невольно брал что-то и для Изуку, особенно, когда, пробивая продукты на кассе, в последний момент добрал его любимых закусок. Когда все было готово, до его рабочей смены еще оставалось время. Катсуки взял в руки телефон. Стоило написать Киришиме. Они давно состояли в разных агентствах, но всё же поддерживали близкие отношения, встречаясь по меньшей мере раз в неделю и наводя шороху в местных барах, где с наслажденьем заливались не лучшим пивом и заедали это не лучшей едой. Иногда лишь вдвоём, иногда, приглашая коллег или старых друзей-одноклассников. В любом случае, на этой неделе Катсуки имел иные планы. На долю мгновенья показалось, что солгать о причинах было бы лучшей идеей: он не стыдился своей течки, но это не означало, что ему было приятно о ней говорить. Однако это же был Киришима, Киришима-что-все-равно-все-узнает, а значит не было смысла откладывать неизбежное. – Вот же ж, – пробормотал он, набирая сообщение.       bk: на этой неделе поход отменяется       bk: течка Эйджиро ответил незамедлительно, как и всегда.       ke: ты с таблеток слез???       ke: ВСЕ НОРМ?       bk: успокойся.       bk: я в порядке, просто решил не принимать       ke: окей окей       ke: просто столько жуткого рассказывают       ke: да и чего это ты?       ke: СТОП       ke: ты что встретил кого-то???       ke: МОЙ БОГ       ke: ТЫ ПРОВОДИШЬ ЕЕ С КЕМ-ТО       bk: убери, блять, капс       bk: и это не ебаный незнакомец, ты его знаешь       bk: это деку Телефон разразился звонком практически тут же. Очень хотелось сбросить. Иначе впереди громкий Киришима, его возмущенье, наставления, претензии и вот это вот все. Но как и с сообщениями, он знал, проще ответить. – Чего? – прорычал Катсуки в трубку. – Мидория? – прозвучало резко и с недоверием. Он так и видел лицо лучшего друга: брови высоко подняты, часто моргающие глаза широко открыты, а губы с опустившимися уголками сжаты. – Серьезно? И ты, типа, м-м-м, типа так и хочешь? – В смысле, блять, "так и хочешь"? – Катсуки поднял голос. – Это, по-твоему, как-то еще бывает? – В смысле, нет, но, – Киришима медлил. – Я имею в виду... знаешь, так конечно было принято... раньше — в некоторых кругах... но сейчас... нельзя склонять омегу к нежеланной связи только потому, что течка. – Она еще не настала, – Катсуки ощущал идущий изнутри жар и смутное желание, но понимал, что это лишь вершина айсберга, ждущего впереди. Пока гормональная буря не помутила разум, он мог быть уверен в своих решениях. Эту течку он хочет провести с Изуку. Иногда, в редкую минуту и в спокойном месте, когда он мог быть открыт и честен сам с собой, создавалось ощущение, что это то, к чему они с ним шли с самого детства. – И я не безвольный идиот. – Я знаю, знаю! Просто... вы хотя бы встречаетесь? Блять, он хотя бы знает, что ты с ним — не как с другом? Катсуки усмехнулся. – Скоро поймёт. – Хуево, – ответ был тихий и недовольный. – Прям как твоя прическа. – Сказано это было без злобы. Он и не ждал, что Киришима поймет. У них с Изуку слишком большая и сложная предыстория, с кучей хорошего и плохого, в чем у других людей попросту нет возможности разобраться. – Я знаю, что ты не послушаешь, но все же попрошу: поговори с ним. – Долгий и тяжелый вздох по телефону звучал глухо. – Ведь кто знает? Ваши отношения с Мидорией и в лучшие времена были изрядно запутанными. Хотя, может, я сгущаю краски. – Вот именно. И потому, что Катсуки – козел, которому больше нечем крыть, он сбросил вызов.       ke: ТЫ ДОЛЖЕН С НИМ ПОГОВОРИТЬ       bk: отъебись       bk: 🖕 Его первая течка случилась в тринадцать. Как и у многих других, она была короткой и длилась неполных два дня. Но казалось, будто вечность. Он помнил, как все тело трясло, а мышцы сводило до боли. Его мучили жар, жажда и голод, но они терялись на фоне той главной потребности, что держала налитым и твердым член, липкой влагой тянулась меж бедер. Не помогала ставшая грубой и рваной дрочка, не помогали проникшие внутрь пальцы. Он извивался на кровати, о чем-то просил, умолял и сжимал в руках испачканные потом и смазкой простыни. Он выгибался и плакал, что-то кусал и скулил, но был не в силах ни заполнить себя, ни вынести пустоты внутри. Когда худшее осталось позади, Катсуки с трудом заставил себя подняться и на недержащих ногах добрался до душа, где, провернув вентиль на максимум, тер и скреб себя, смывая томленье и слабость. Затем, натянув поверх еще слишком чувствительной кожи самые мягкие, что имел, футболку и штаны, он ворвался на кухню и потребовал от родителей, чтоб его отвезли к врачу. Ни мать, ни отец не стали спорить, и в тот же день семейный доктор принял его, провел осмотр и опросил. На все вопросы Бакугоу отвечал грубо и односложно, и в конце концов врач просто выписал рецепт. Супрессанты не были панацеей и не устраняли всех симптомов. Они их приглушали. Пару дней без оглядки на погоду его одолевал жар, он ел как не в себя и возбуждался сильнее и чаще обычного, но ничто теперь не могло так же, как в первый раз, прибить к матрасу, заставить корчиться, задыхаться и желать большего. Поэтому в течку Катсуки еще ни с кем не был. Он не отказывал себе в сексе и не испытывал недостатка в партнерах, но никогда не считал нужным разделить ее с кем-то из них. С Изуку все было иначе. Изуку сумеет позаботиться о нем, о его теле, о его чувствах. И не потому, что он образцовый альфа или Катсуки – не согласный иначе омега, а просто потому, что он такой. Поэтому Катсуки оставил таблетки на полке. Он доверял ему. Патруль выдался долгим и небогатым на события. Он исходил назначенный сектор вдоль и поперек, но за все время – всем видом показывая, насколько это опасно – не был никем потревожен. Прошел всего день, а скорая течка все чаще и настойчивей напоминала о себе, уже не позволяя игнорировать собственное состояние. Но он знал, это ничего. Ведь дальше – хуже. Как только смена закончилась, Бакугоу бросился в агентство. Добравшись, он ворвался в пустую раздевалку, сбросил перчатки, суппорты с локтей, стянул тугой верх костюма, сорвал с себя маску. Распахнул свой шкафчик и— Поверх аккуратно сложенной стопки его гражданской одежды стояла огромная коробка покупного бенто с прикрепленным поверх тонкого пластика крышки листком бумаги. Это был бенто как бенто, рис, несколько толстых яичных роллов тамогояки и обжаренные креветки в темпуре. Еда была простой, но ее было много, а Катсуки был голоден, так что он оставил сложенный лист до тех пор, пока не съел все до последних упрямых рисовых зерен. И только после взял непрочитанную записку в руки и развернул. Я сумею, говорилось в ней. Подписи не было, но Катсуки и без нее все было ясно. Неразборчивый почерк был ему хорошо знаком, как и слабый запах, исходивший от бумаги. Он поднес записку к лицу и, не выдержав, уткнулся носом, делая глубокий вдох. Тело обдало горячей волной. Деку. Усмехнувшись, он сложил записку обратно.