Предрасположенность

С бокалом белого полусладкого в руках и расстёгнутой верхней пуговицей на рубашке инспектор Аоянаги становилась безумно похожа на Рису. Просто Риса, без лишних формальностей и непрошеного официоза. Сама она этого не чувствовала, потому что разучилась расслабляться за последние несколько лет, и Гиноза не собирался ломать её мироощущение и уж тем более переходить на другую ступень их отношений. Достаточно того, что он видит не-инспектора-Рису и при желании может до неё дотронуться. А может и не дотрагиваться — в этом прелесть непринятых решений.  — Тогда мы ведь вместе начинали, — невзначай и совершенно ни к чему говорит Аоянаги, а затем, уходя от работы, незаметно для самой себя превращается в Рису: — Ты не мог бы сменить интерьер? Какое-то всё слишком тяжёлое, на плечи давит. Гиноза легонько кивает и нажимает на кнопку; стены приобретают приятный пастельный оттенок, но не слишком приторный, занавески чуть темнее, чем были, но кажутся более непринуждёнными. Это забавно, думает он, что в их мирке работает множество устройств, приспособленных для всего на свете, но перекроить человека не так-то просто. Одно дело — несложным нажатием кнопки поменять цвет занавесок, а другое — цвет своего психопаспорта. Почему-то Аоянаги не стала говорить о работе, хотя признавала, что в последнее время вся её жизнь вокруг этого и крутится. Как-то плавно и незаметно она перешла на прошлое — академия, курсы, первые дни работы в качестве инспектора и всякое такое, подозрительно безобидное. От неожиданности Гиноза подключился не сразу, хотя, как он заметил потом, в этот раз Аоянаги не нужен был собеседник. Она говорила не сама с собой, но для него, однако это не означало необходимость слышать и воспринимать ответ. Ничего страшного и уж тем более личного: они сидели вот так вот вместе уже несколько раз, эдакие свидания без предпосылок и последствий, и позволяли друг другу немного отдохнуть. Реакция заключалась не в банальной поддержке разговора, скорее, в том, чтобы вовремя подлить вина, сделать помягче освещение, задержать взгляд на очаровательной родинке или перед уходом гостьи подать ей пальто. Отчасти из-за этих причин Гиноза тоже позволил себе отвлечься. Точнее, то, что он отвлёкся, было естественным ходом вещей. Затрагивая ранние годы их общения, Аоянаги волей-неволей затрагивала и всё, что было с ними связано, а в этом их пути кардинально расходились. Иногда Гинозе казалось, что он не знает о ней ничего, а она о нём — абсолютно всё, но наутро он выпивал стакан ледяной воды, курил, полировал руку и понимал, что это какие-то пьяные выдумки. Она говорила о том, как проходила обучение на курсах перед своим приходом в Бюро. Гиноза уже слышал похожую историю от кого-то ещё. Мысли невольно развернулись в направлении Когами и отца, только под каким-то неожиданным углом. То ли из-за Рисы, то ли из-за вина ему удалось на миг увидеть себя со стороны. Всё это тщетное беспокойство по поводу оттенка, попытки чего-то достичь, что-то опровергнуть, глупости, творимые в порыве кого-то защитить — всё смешалось и в итоге взорвалось, и отправной точкой, к сожалению, стала гибель отца, как бы ни больно было вновь об этом думать. Впрочем, несмотря на определённый и отмеренный сгусток горечи на языке, Гиноза убедился, что по истечении не такого уж длительного отрезка времени он стал настолько спокойнее, насколько только мог себе позволить. И это спокойствие было куда более глубоким, чем казалось со стороны. Всему виной предрасположенность, решает он.  — Предрасположены мы к этому или нет — кто знает, — в то же время говорила Аоянаги, рассеянно баюкая в руках бокал с маленьким светлым морем на донышке. — И латентных преступников, и инспекторов определяет одна и та же система, и, может, мы не настолько далёкие друг от друга полюса.  — Иногда противоположность вещей значит куда больше, чем их близость, — Гиноза сказал это, просто чтобы сказать, потому что со словами Аоянаги в его сознании щёлкнуло что-то ещё. Предрасположенность, ну конечно. Он же сам только что думал об этом. Он с самого детства шёл по этому пути, только всегда боялся признать. Боялся признать, что такой же, как кто-то, не верил, что рано или поздно оступится, а потому рьяно остерегал себя и других от малейших провинностей, ведущих к беспроглядной черноте. Гиноза не удержался от усмешки, правда, быстро спрятал её внутрь; но теперь ему казалось таким нелепым собственное внутреннее прошлое, собственные идеалы, которые он непонятно каким образом выстроил и — что ещё более непонятно сейчас — долгие годы соблюдал. Не так страшно было всё-таки проиграть битву с самим собой, перейти в разряд карателя и не носить больше иллюзорные очки. Страшила уплаченная за это цена. Стало спокойно. И если спокойствие означает, что ты находишься на своём месте — что ж, да здравствует предрасположенность, которую он столько лет пытался обмануть. Они болтали о пустяках, допивая бутылку. Пальто сидело на Аоянаги великолепно, Гиноза чувствовал это каждый раз, когда помогал ей найти рукав и слегка поправлял топорщащуюся ткань на плечах (ровно настолько, чтобы она этого не почувствовала).  — Это хорошо, что мы можем так разговаривать.  — Рад, что ты тоже так считаешь.  — Я не об этом, — Аоянаги покачала головой, застёгивая пуговицы на пальто и верхнюю — на рубашке. — Сами разговоры ничего не значат, ведь каждый думает о своём. И ты, и я. Хорошо то, что мы знаем это и не требуем друг от друга повышенного внимания. Поспорить с ней было сложно, да и незачем. Проводив девушку на улицу и вернувшись в дом, Гиноза хотел сменить пастельные тона на что-то более серьёзное, но рука не поднялась. Пусть будут — не мешают же. При будущей встрече будет его очередь разговаривать вслух. И Гиноза решил, что это не так уж сложно, напротив — поможет ему окончательно разобраться в себе. Когда случилось всё, чего он опасался, бояться стало нечего.

***

Через неделю они увлечённо говорили о других вещах, а следующий раз никогда не настал.