"You want to live, and be somebody You want to give and be wanted You want to forgive and not be forgotten You want to reach the end You want to live Your way of living" – Cat Power, "Nothin' But Time"
***
『聞く』– kiku – слышать
Океан одинаков для всех. Он, конечно, может значить миллион разных вещей для миллиона разных людей, но в итоге между ними нет настоящей разницы. Опасность, загадка, сила, свобода; все это просто куча чувств, которые люди втискивают в одни и те же глубины, мили и промежутки между якорными стоянками. Луффи это знает. Он не знает, откуда он знает – не помнит, как узнал об этом, и никто его этому не учил. Это просто что-то, что всегда было правдой. Он много времени проводит на берегу океана, потому что океан – единственная в его жизни вещь, о которой он может думать, не чувствуя себя при этом в конец глупым и запутавшимся. Он цепляется за эту истину, как будто она может не дать ему утонуть. Но после того, как он получает силу Дьявольского Фрукта и свою Шляпу, на долгое время он прекращает ходить на берег. Может, он просто слишком занят на горе Корбо. Или, может, рваное воспоминание о Шанксе лицом к лицу с Хозяином Прибрежных Вод и тьме, в которую его утянули страх и вода, поначалу причиняют слишком много боли. Как бы то ни было, несмотря на расстояние, он никогда не прекращал наблюдать за ним. Мечтать о нем, о своем корабле и своей команде, и запахе соли, и бьющем в лицо ветре, и обо всем, что сделает, когда освободится. А затем в его жизни появляются Эйс и Сабо, и в одно мгновение он узнает, что значит иметь друзей. А позже – что значит иметь семью. Там, в деревне, никто из других детей его особо не жаловал. Для них он был тупицей и надоедой, а еще странным, и еще кучей других ужасных слов, которые они выплевывали ему в лицо, и еще больше шептали за его спиной. Но теперь так много людей зовет его по имени, что почти удивительно, как легко оказалось забыть, каково это – чувствовать себя одиноким. Он знает, что Эйсу и Сабо тоже пришлось об этом забыть. Они сами сказали; они были сами по себе до того, как нашли друг друга, так или иначе, и слоняешься ли ты сам по себе или чувствуешь себя одиноко – суть этих чувств в том, что лучше их поскорее забыть, как только рядом кто-то появляется. Одиночество слишком тяжело, чтобы носить его повсюду, и ни для кого из них не было больше смысла держаться за подобное чувство, как только оно исчезло из их жизней. Вместе с тем, оно оставляет за собой место для более радостных вещей. Но взамен он получает… нечто еще. Когда это случается впервые, он обозревает море с высоты утеса. Голубое небо над ним сливается с тем, что простирается внизу, и день потихоньку подтачивает тишина — та, что приходит, чтобы сорваться штормом с обрыва. Не слышно ни запахов, ни звуков, или ветерок их просто не доносит. И все же: - Эй. А это… что? - Что что? – спрашивает Сабо, оторвавшись от своей трубы, с которой он тряпкой смывал кровь. – Что происходит? - Этот звук! – объясняет Луффи, как будто это не очевидно. Повернувшись, Сабо бросает взгляд на Эйса, приподняв бровь. И в ответ получает лишь не менее недоуменное пожимание плечами. - Ну, я вот ничего не слышу, - вставляет Эйс одновременно с вопросом Сабо: - А на что этот звук похож? Луффи хмурится. - Вы, парни, правда ничего не слыш… Постойте, вот опять! Шшш. Он машет руками, расплывчато указывая куда-то вперед. - Там. Эйс качает головой, нахмурив от беспокойства брови. - Нет никакого звука, Луффи. Просто ветер или что-то подобное, - затем он прибавляет: - Ты себя хорошо чувствуешь?.. Погоди, ты опять съел один из этих странных грибов? Мы с Сабо ведь говорили тебе… - Я в порядке! – обрывает его Луффи раздраженно. – Это… Вот же, вот это бормотание! Как голос или вроде того. От досады он вскидывает руки. Сравнив два прикованных к нему взгляда, полных скептицизма, он топает ногой. - Я серьезно. - Ага, серьёзно двинулся, - бубнит Эйс, закатывая глаза. Затем пытается его унять. – Просто забудь об этом, братишка. Там ничего нет. Когда лицо Луффи кривится от разочарования, и он выбрасывает вперед ногу, словно собирается упорствовать, дабы последнее слово осталось за ним, Сабо решает, что пришла пора для критических мер. - Может, стоит закончить на сегодня, парни, - нерешительно предлагает он. – Утро выдалось напряженным. Думаю, все мы очень устали. Сабо встает, жестом показывая последовать его примеру. Эйс многострадально вздыхает, а Луффи сутулит плечи, но оба они плетутся за ним без жалоб, потому что знают, что он прав. Этим все отнюдь не закончится, но пока что они трое могут отправить на заслуженный отдых странности этого вечера. Луффи вырубается как лампочка еще даже до того, как голова его падает на подушку, но всю ночь он борется с клубящимся в ушах шёпотом. После этот звук никогда не перестает его звать. Голос: завывающий, злобно шипящий, расслаивающийся, принимающий все новые и новые формы. Снова, снова и снова, даже после того, как он вновь начинает ходить на берег. Даже после того как он лезет на мелководье, без страха или иллюзий, и смеется, когда вода до дна выпивает его силы. Годами голос вихрится вокруг него, пока он спит, и стелется за ним, пока он бодрствует. Иногда он даже пытается заставить других прислушаться. Он говорит им, вот же он, такой громкий, он что-то говорит, да, правда, вы оглохли или вы просто дураки? Но никто не может слышать его так, как он.***
『負う』– ou – нести
Шляпа слишком велика. Он удерживает её на месте за поля; в противном случае, она сползает ему на глаза и мешает видеть. Первую неделю он провел, носясь вокруг – как выразилась Дадан – точно курица с отрубленной башкой, слишком взбудораженный, чтобы призадуматься о том, видит он или нет. Но после того, как инцидентов с участием ветки, гигантской жабы и ничего не подозревающим горшком рагу становится слишком много, Макино вплетает в солому нити завязок, чтобы она вместо этого висела у него на шее. И все равно он продолжает носить её чаще на голове, чем иначе. Гарпу это не нравится. Луффи знает, потому что дедуля говорит ему об этом, едва выдается шанс. Он глядит на Шляпу с неприкрытой тревогой, с искрой узнавания даже, и за его поведением стоит столь многое, что Луффи ни за что его не понять. Гарп все трещит без умолку о том, что из него выйдет великий дозорный, «даже с этой чертовой шляпой», но по какой-то причине он не может заставить себя забрать её. Он просто смотрит дальше, говорит что-то вроде «не внук мне» и привязывает его к воздушным шарам, как будто страх может вынудить его передумать. Еще он иногда беспокоится. Он говорит Луффи о том, какой опасной может быть жизнь пирата, какой коварной, какой ужасной. Он пытается убедить его, что его мечты неверны, что его будущее – не более чем выбор, который может сделать кто-то другой. Что пираты ведут жизнь варварскую и бессмысленную, и что он так или иначе заслуживает лучшего. Но суть в том… («Пистолетами не размахивают для пустых угроз», - сказал Шанкс, и именно так Луффи впервые увидел, как вышибли мозги человеку. Когда пуля проделала дырку в голове бандита, казалось, будто всё, кроме всё еще звенящего в ушах звука выстрела, перестало существовать. В ужасе он забыл о мире вокруг, который заслонило чувство понимания, что значит быть сильным, иметь мощь… забрать чью-то жизнь.) …Луффи понимает… (Он был так уверен, что точно умрет тогда, брошенный в неумолимое море неумолимой рукой, между молотом и наковальней: быть проглоченным водой или быть проглоченным нависшим над ним зверем. И затем появился Шанкс, чтобы выдворить из его сердца ужас и сберечь в слабости, и именно тогда Луффи узнал, что значит идти на жертву ради другого.) …что это опасно. Как и Дозор. Как и все, что стоит делать, правда. Это он и говорит своему дедушке и получает только удар по голове за всё беспокойство. Он едва ли его чувствует; ничто из того, что Гарп говорит или делает, не заставит его забыть то, что он уже знает. Об опасности. О мечтах. О чувстве свободы. («Эта шляпа – мой тебе подарок») Он не может забыть, ничего из этого, и потому позволяет памяти вести его. Есть обещание, которое Монки Д. Луффи должен свято хранить – хранить при себе всегда. Пока что Шляпа может быть велика, но что хуже – без нее он слишком мал. Это все, что он может, - нести этот груз, не давая себя придавить. И он носит её, и он силен. Силен, потому что точно знает, что это значит. Достичь желаемого – лишь дело времени; до тех пор, он будет извлекать пользу из каждой секунды.***
『信じる』– shinjiru - верить.
- Куда ты отправишься? Чтобы задать этот вопрос, Луффи поворачивается к брату лицом. Со знакомой искрой в глазах он ловит его взгляд, и, глядя друг на друга с близкого расстояния, они жмутся друг к другу, привалившись к стене. Они проводят последнюю ночь вместе здесь, наверху – может, чтобы вспомнить старые деньки или чтобы не слушать, как Дадан притворяется, что не плачет – и все остальное под темнеющим небом столь тихо, что даже воздух замирает между их выдохами. - Куда угодно, - честно отвечает Эйс. Его не сильно заботят ориентиры и направления; больше всего другого он нацелен на шанс создать свой собственный образ, свое имя. Плавание под Веселым Роджером – серьезное дело, и он куда лучше других понимает, каким оно сделает его человеком, независимо от того, какой он сейчас. - Так далеко, как только можно, пожалуй. А затем еще дальше, пока каждый не узнает мое имя, - на последней фразе его голос звучит мягче, но ведь он улыбается, произнося её. Луффи отражает улыбку, но не отвечает. Ему и не нужно. Они оба знают, что именно этого Эйс всегда хотел в конечном счете – не стать антиподом отца или надеть на себя чью-то личину, а отстоять то, что уже принадлежит ему. Существовать на собственных условиях, забыв о любых выдумках, которые можно обосновать его происхождением, о любых грехах отца, давивших на его разум дольше, чем собственные воспоминания. После того как столь долгую часть детства он провел, мечтая ни о чем, затем о Небытие и даже собственной смерти… это было первым, о чем он посмел по-настоящему мечтать. Даже сейчас, так сильно изменившись, именно эту мечту он ставит выше остальных. Его самокопание, разумеется, не затягивается. Луффи едва ли может молчать так долго. - Как думаешь, ты заработаешь награду за свою голову? Как Шанкс? – спрашивает он, с обожанием округлив глаза от одной мысли о своем герое. Эйс не может не заметить, как отчетливо он выглядит на свои четырнадцать в этот момент. Он перекидывает через плечо Луффи руку и взъерошивает ему волосы. - Чертовски на это надеюсь. Иначе весь мой тяжкий труд будет впустую, так? - Шишиши… ага, наверное, - он смолкает, будто ждет чего-то – ждет или слушает. Закрывает глаза. – Но убедись, что, когда они узнают твое имя, оно будет верным. И вот так, какой бы ответ не придумал Эйс до этого, он застревает у него в горле. Он проглатывает его и вместо этого спрашивает: - О чем это ты? Не сказать, что он ожидает от Луффи ответа; сомневается, что в большинстве случаев он вообще понимает вес собственных слов. Однако они отдаются эхом и оставляют его со странным чувством потери в попытках ухватиться за истину, тогда как для высказавшего её мальчика она кажется столь простой. Во тьме ночной глаза Луффи отражают последние отблески звезд, когда он, открыв их, смотрит на своего старшего брата. Мимолетно, показывая, что вопрос был услышан, - и затем закрывает их опять. - Ты увидишь, - говорит он, и Эйс ему верит.***
『憧る』– akugaru – бродить.
Ему четыре, когда суровая и внезапная зима накрывает деревню. Для весеннего по своей природе климата острова Рассвета зима – вещь чуждая, занесенная с запада неким ураганом, который баламутит погоду в морях внизу и в небесах наверху. А еще именно в эту зиму Луффи впервые видит снег. Прижав ладони к окну в задней комнате бара, он озвучивает Макино свое изумление о том, как легко с неба падают облака. И хотя она упрашивает его подождать внутри, пока его дедушка вернется с рынка и заберет его, Луффи едва ли в силах удержать себя вдали от «таинственного дождя» хотя бы на минуту после того, как он начинается, в ту же секунду, как Макино отворачивается, распахивает дверь, чтобы исследовать упавшие на землю облака собственными руками и ногами. Проходит примерно пол недели, и становится так холодно, что утиный пруд покрывается льдом. Он замечает, как прозрачные завихрения потоков становятся матовыми почти за одну ночь, и для неизменных декораций одного и того же маршрута, по которому он так часто петляет по городу, перемена просто огромна. Разумеется, совсем скоро любопытство берет над ним верх, понукая его ускользнуть от снежных ангелов и горячего какао, чтобы исследовать странное явление поближе. Конечно, природа полна необъяснимых иллюзий (вроде дождя из облаков!), и следуя этой логике есть только один способ узнать, что то, что он видит, это чистая правда. Так что он пытается пройти по воде. Не выходит. Лед тонок и весь в прожилках и быстро проваливается под давлением его ног. Он вскрикивает, всего раз, перед тем как его рот уходит под обломки льда – последовавшее спасение не более чем вязкое марево воспоминаний, за которые ему никак не удается ухватиться. В итоге он оказывается прикован к постели с простудой следующие несколько дней, его голос сорван от боли, оставшейся после того, как его легкие взбухли от наполнившей их воды, когда он пытался дышать под ней. Макино волнуется и порхает по коридорам с чаем, одеялами и успокаивающими словами; Гарп называет его глупым паршивцем, но руки его трясутся, и он едва ли отходит от Луффи. Этот опыт оказывается странным и сбивает с толку, впервые он испытывает на себе, что такое болезнь (болезнь, которую он не запомнит). Этот период в несколько дней проходит в тумане, заглушенный хлопком и увязший в кипящем масле. Доктор говорит, что лихорадка пытается поджарить его мозг, также как вода пыталась украсть его дыхание, а онемение – съесть его кожу. Хотя все не так и плохо. Когда он спит, ему часто кажется, будто его забросило в величайшие легенды открытого моря, и те разыгрываются под его веками. Яростные, причудливые вещи, слишком чужеродные для его понимания, так как произрастают из его сути, как будто являются его собственными воспоминаниями. После них он просыпается еще более смертельно вымотанным, с гудящим от бесполезной, дикой и не совсем его собственной энергии телом и ноющими костями, как будто он во плоти сражался в тех жестоких битвах с мечом наперевес, и с тяжелой головой. Те сны, в которых он сражается, по крайней мере бывают веселыми, ведь как ни крути, он еще достаточно мал, чтобы вообразить себя героем каждой услышанной им истории. Но есть и другие, которые набрасываются на него подобно кошмарам перед тем, как распасться навсегда. Сны, которые заставляют его гнаться за концом течений в чужих краях или разрезать волны у руля иноземного корабля, - сны, в которых он завершает себя лишь для того, чтобы тут же от всего отказаться. Впоследствии он всегда остается блуждать в пустотах между ними, когда просыпается с мокрыми щеками и жжением в глазах, не зная ничего из того, что должен знать. Вскоре лихорадка спадает. Он открывает глаза, и ничего не изменилось; но он хранит все эти сны, как хранит все остальное, потому что он оставил позади слишком многое, чтобы притворяться, что все осталось по-прежнему.***
『受け継ぐ』– uketsugu – унаследовать.
Вся ирония в том, что он родился в море. Сделав свой первый вздох практически в тот же миг, в который его мать делает свой последний, ребенок появляется с истошным криком, покрытый кровью. Но несмотря на обильное кровотечение и травмирующие роды, доктор скоро заключает, что он абсолютно здоров. - Сильный малыш, - так она его называет. – И легкие у него что надо. Они обмывают его в тазу и вытирают пропитанной антисептиком тряпицей. Роды были преждевременными, и команда сопровождения – плывшая на сравнительно небольшом и неприметном, в сравнении с флагманом Армии, судне – оказалась неподготовленной, несмотря на все старания доктора импровизировать. К сожалению, нехватка качественных медицинских ресурсов стоила жизни женщине, родившей Драгону ребенка. Но в итоге не напрасно. Мальчик, пусть пока что не более чем пищащий комочек конечностей и сочленений без всякого самоощущения, вполне очевидно достоин своей родословной. Он смотрит ребенку в глаза лишь раз. Этого достаточно; увидев Волю, он сразу её узнает. Монки Д. Луффи. Он произносит его вслух, во всеуслышание, уверенный в себе, как и всегда во всех своих заявлениях. Мать Луффи хоронят как и любого другого доброго моряка, сбросив на дно всепожирающих вод. Одна из многих верных солдат и многих любовниц капитана Революционной Армии, у неё, спасибо звездам, не было ни настоящих друзей, ни семьи, с которой можно было бы связаться. Драгон едва ли достаточно знал её, чтобы оплакивать – хотя из долга и уважения держал при себе во время беременности, – да и женщины довольно часто умирают в родах, так что под конец смерть не давит ему на плечи. Её сын – все, что она оставила после себя, но он не будет её помнить. Её, от кого он унаследовал свою жизнь. И то имя, которое он возьмет, сделает её безымянной. В последующую неделю Драгон отказывается от всех предложений подержать своего ребенка. Сейчас как никогда, он не может позволить себе привязанностей. Как только ребенок будет готов для длительного плавания, он передаст Луффи дедушке для сохранности. На данный момент, Гарп пока даже не подозревает о существовании внука, но Драгон не сомневается, что его отец ухватится за возможность без задней мысли. Еще один шанс достичь цели вырастить достойного наследника семейного имени будет слишком идеален, чтобы пройти мимо. Он, в конце концов, потерпел неудачу с сыном; так старательно привил ему великие и амбициозные идеалы о справедливости и общем благе, но с треском провалился в попытках сделать то же самое с самим законом. Перекос, стоивший ему многого, ведь при всем его позерстве и по-дурацки безоговорочной любви, ему удалось сотворить врага из собственного ребенка. И все же Драгон почти уверен, что его история обречена на повтор и с его наследником. Глядя сейчас на барахтающегося несуразного ребенка, лежащего на столе рядом с ним, он не может допустить и мысли, что этот мальчик может вырасти кем-то, кто будет преклоняться перед каким-либо правилом или законом помимо своего собственного. - Хммм. Что ж, пусть старик передаст свое наследие, если посмеет.***
『なる』– naru – становиться.
Лодку едва можно назвать лодкой. Прощальный подарок от торговца рыбой, старая шлюпка резко пахнет рыбьими кишками, солью и гниением и выглядит чуть лучше покореженной груды деревянных костей. Тем не менее, она его и только его. Луффи кажется, что он, похоже, влюбился, едва положив на неё взгляд. Это одна из тех вещей, которые как-то раз пытался объяснить ему Эйс, когда ему исполнилось тринадцать, или о которых Макино изливает душу по пятничным вечерам, перебрав белого вина – все то, что он вряд ли когда-нибудь действительно поймет, не в том смысле, какой они подразумевают. Но что-то такое он чувствует сейчас, это точно. Следя глазами за тем, как шаткая посудина ловит течения, с диким смехом он наваливается на край и едва не переворачивается. Луффи никогда не причислял неумение плавать к своим сожалениям – которых он вовсе не имел, – но он все равно удивляется, как легко может оборвать его жизнь одно неверное движение, одно упущенное мгновение. Удивление это не несет, однако, страха; он готов к любому исходу с тех самых пор, когда решил, как хочет жить. Потому что какая разница, если прокладываемая им тропа ведет его к смерти? Он знает, от чего отказывается и чем рискует, равно как и чего должен добиться. Он выбрасывает над головой кулаки в триумфе, пока люди на берегу съеживаются до размера булавочных головок, чувствуя, как смещается его равновесие вместе с направлением волн. Он уже, наверное, начинает привыкать к качке, и это… приятно. Здесь, в самой гуще, голос звучит сильнее, но он совсем не против этой болтовни. Она вроде своего рода шума, который кажется столь же естественным, как и звук его собственного имени. Сегодня Луффи исполняется семнадцать; мужчина, в полном расцвете сил. Он носит шляпу, как будто она была создана для него. Бесстрашно и от всего сердца. Потому что после стольких лет тренировок, мечтаний и прислушивания, его больше ничего не сдерживает. И поэтому, когда он вглядывается в океан, навстречу будущему, он видит не авантюру, не великую тайну или водную могилу. Он видит свое королевство.