Искра

Восхитительное поле возможностей раскинулось перед ним белой пустыней. Мягкая сверху и промерзшая насквозь, живая на ощупь и безнадежно мертвая — гипнотическое зрелище, почти вызов. Он рассеянно бормочет — ах если бы, ах если бы на этот раз… — и прикасается пока что одним лишь взглядом. Чуть тронутая синевой кожа — какой контраст рядом с грязными кусками несвежего льда. Она не чувствует ни уколов соломой из ящика, ни пронизывающего холода, ни стыда — он препарирует ее взглядом, начиная с безобразного разреза на горле, «берется» за него мысленно и осторожно, медленно тянет к себе этот чуть пахнущий жиром лоскут — туда, скорее, скорее, в паутину сосудов и капилляров, между костями и плотно утрамбованными органами, к самому ее естеству. Он цокает языком и досадливо отстраняется — отвратительное нетерпение, такое годится разве что школьнику, но никак не взрослому ученому мужу. Постепенно, напевает он, понемногу, по чуть-чуть… позвольте, фройляйн, я так груб — расскажите мне о себе еще немного. Он бесстрастно барабанит пальцами (ля-ми-ми-ре) по выпирающим и изуродованным ребрам: множественные переломы, вот в эту самую кожу впечатался гвоздь от подбитых мысков. Какие там шляпки? По ним можно установить завод, если это кого-то заботит. С ребер все и началось. А, нет, прошу прощения, фройляйн — с головы, не так ли? Вот вырвана прядь, с мясом — волосы черные по всей длине, но некрашеные у самых кончиков, пробивается рыжина. Он схватил вас, а потом швырнул оземь, а там уже добавил по ребрам. Бил, пока не приключилось вот это — между пальцами проскальзывает оскаленный, раскрошенный обломок кости, прошившей кожу. Но не внутрь, нет — иначе смерть была бы быстрой. Сильнее всего пострадали почки и печень — вот она, выбухшая сквозь брюшину, огромная, напитавшаяся кровью, которую некуда было протолкнуть. Потом — самое простое, асфиксия, удушье. Вот и лиловые отпечатки на шее… нет, не руками — носовым платком или шарфом, странгуляционная борозда, переплетье лиловых ниточек, тончайший узор из сосудов. Горло он резал ей уже после смерти. Нет, не резал — кромсал. Злился, что кровь не хлестала, а лишь сочилась, пытался отпилить голову перочинным ножом, а та держалась, крепко. Убийцу, если он правильно запомнил, так и нашли — в луже крови и дерьма, натекшего из трупа, пьяного столь беспробудно, что пришлось натравить ошалевшую от крови ищейку, чтобы очнулся. Посмотрим, посмотрим — о, простите, что я так бестактен, но во имя торжества науки... Он кружит вокруг ее тела белым стервятником, нигде не касается больше одного раза. Составляет свой портрет, физиологический слепок, объемную модель — родинки, шрамы, привычки. Черные зубы любительницы табака. Опустившийся, мягкий живот многажды рожавшей, оттянутые губами и детскими укусами груди с безразмерными сосками. Он бесстрастно скользит ладонью — шрам от аутопсии, морщинистая впадина вокруг пупка, широкий треугольник рыжих волос: да, щупает он, разорвано ударами тех же самых сапог, как и задний проход. Красные нити между расколотыми зубами — от того самого платка. Еще одна, упущенная им деталь — глазное яблоко вдавлено в череп, но не лопнуло, закатилось и смотрит, как и он сам, вглубь, внутрь, пристально, безжалостно, не мигая. Он облизывает пересохшие от запахов и холода прозекторской губы. Сейчас, когда картина прояснилась, шепчет он и вынимает скальпель, сейчас мы поработаем с вами самую малость. Осторожно сжать и приподнять края грубо слатанной складки на груди — черные грубые нити топорщатся вверх. Работа вчерашнего мясника — ее шили цыганской иглой. Обеими руками, будто скользя под рубашку, он проникает под разошедшиеся неопрятными лоскутами куски кожи. Под грубыми перчатками — шелковистый шорох, мягкая выстилка. Ее настоящее «я», раскрывающееся навстречу — только тому, кто готов увидеть его, только тому, кто понимает его. Алое, желтое, сероватое. Бесконечно загадочное. Он разводит ненужную уже кожу до самого лобка, задирает подол жировой ткани, склоняется ниже, еще ниже, трепетно, едва дыша, цепляется за царственно вздымающиеся арки ребер, нехотя, с треском ему поддающиеся — единожды сломанные и с трудом поставленные его предшественником, ленивой тварью, на место, они стонут и почти ломаются. Но ему мало просто заглянуть туда, куда смотрел анатом, скупо проронивший вполне ожидаемое — разрыв печени и почек. Он, вдыхающий всю прелую гниль открывшихся ему запахов, смотрит в глаза самой смерти — где притаилась она? Где нашла свое место? У остановившегося, несоразмерно большого сердца? У сморщенной растянутой матки? Между зеленоватыми полукружиями почек? У истекшей черной кровью печени? Он не знает наверняка, но хочет, алчет — и спрашивает. Он берет их всех по очереди — нежно, трепетно обвивает вокруг пальцев кишечник, перебирая его сегмент за сегментом. Он лелеет их в руках, запоминая каждую морщину и каждый холм, каждую кость, пористую и желтоватую. Он старательно записывает увидено в своей памяти и ритмично, старательно сжимает в кулаке мертвое сердце, млея от одной только фантазии — он нашел способ, он извлек искру, он заставил его вновь и вновь биться. Он гонит по сосудам еще оставшуюся в них кровь — стискивая то ее руку, то ногу. Под конец он не замечает, что забрался в ее ящик со льдом, а труп в его руках ходит ходуном, потерявший окончательное сходство с тем, что могло когда-то быть человеком. Ему не хватает чуть-чуть. Совсем чуть-чуть, чтобы… — Эй, парень! — опасливый крик сторожа и смрад ударяют его по носу одновременно. — Ты там еще долго? Он приходит в себя. Осторожно укладывает будоражащее его своим холодом и неприступностью тело — величайшую загадку жизни. Приглаживает волосы. — Минуту, — рассеянно кричит он и принимается за гардероб своей подопытной — каждый орган на свое место. Ничего не пропустить. И сшить обратно — по следам старой иглы, что ж поделать, придется допустить такую кустарную работу. От сторожа, которому студентик «нуждающийся в практике», милостиво отсчитает его рейхсмарки, не укроется, что глаза у него хуже, чем у психа. И шепчет он почти безостановочно: не то, почти, мне совсем немного… он щелкает заскорузлыми пальцами, высекая в своем воображении ту самую искру. Представляя ее, ощущая ее… …вкладывая ее внутрь. Минусом к плюсу, тонкой клеммой к изящному природному зажиму — жадно распахнутому навстречу нерву. Сначала было слово — и слово было «Начинайте». Ток затаился там, где Док нашел Смерть. Измерил ее, спеленал и убаюкал, накрыл тончайшей микросхемой, приручил достаточно, чтобы она, дремлющая и всесильная, потеряла свою хватку на начавшем уже преть тощем веснушчатом теле. — Начинайте, — едва слышно командует самому себе Док. И поворачивает рубильник, подавая один, крохотный, разряд. Мертвая плоть против мертвого металла, раствор щелочей против крови, десятки возможных вариантов против единственного, который устроит его — ставки высоки, ведь сколько их было таких, мертвых и смеющихся над ним, оскаленных в вечность, ускользающих вместе с черным пятном в их мозгу, от которого начиналось небытие? Док и сам умирает на секунду — сердце его едва бьется, с кончиков пальцев срывается, ускользает пульс. Он вспоминает их всех: разобранных и перебранных, сложенных и переплетенных: лучшие части одного и второго складываются в идеального третьего, которому не хватает столь малого — жизни. Если нее, то хотя бы подобия. Док ждет, когда судороги мертвеца, это подобие движения, прекратятся. Прекращает подачу тока на чип. Вытянувшись всем телом вверх — слушает, ждет. Ах, фройляйн, ах, родная моя, не подведите, вы, самки, куда выносливее, куда живучее, и вы были так молоды, когда я вас потрошил, так сильны, так обворожительно злы… Пляска мертвеца на столе прекращается — она замирает в неестественно вывернутой позе, каменеет, из-за вскипающих белков смотрят пустые, дегтярные лужицы глаз. Док ждет — не сейчас, не теперь, он не признает ни слабости, ни поражения. Он подначивает ее, притаившуюся между гипофизом и гипоталамусом — давай, старая костлявая карга, я достаточно бил тебя, достаточно тебя препарировал и истязал. Сдайся мне — и познай настоящую вечность. Когда он почти готов снять перчатки и признать шестьдесят второй эксперимент неудачным, что-то происходит: едва заметно, тонко, слабо шевелятся кончики ее пальцев. Док, кусающий губы в кровь, склоняется над ней, надеясь, не смея — неужто посмертная активность? Неужто… Следуя его молитвенным заповедям и немым угрозам, она вдруг стремительно распрямляется: сжатая пружина, выстрел всем телом в пустоту. Она хватается за его плечи руками. Хрустит позвоночник, что-то с чудовищной силой ударяет по ее сосудам и легким. Она делает первый вдох — врезается в грудину ее улучшенное, холодное, безжизненное сердце. Секунду назад движимая только его волей, она корчится теперь по своей собственной в судорогах, разевает рот, почти розовеет, сипит и кашляет. Растроганный до всхлипов, Док целует ее в свежие дорожки слез на щеках. — Запомните, старлей, — шепчет он, не ощущая немых проклятий и того, как когтистые пальцы смыкаются у него за шеей и давят, страшно, с нечеловеческой силой, — запомните, что единственное удовольствие мыслящее существо испытывает только в момент Сотворения. Почти рыдающий от счастья Док так никогда и не узнает, что от неминуемой расправы каждый раз его спасала та часть искры, которую он собственноручно заронил в свое творение: потому что мертвая, безжалостно анатомированная заживо, изуродованная и украшенная своим посмертием Рип, распахнувшая полную акульих зубов пасть вдруг смиренно принимает поцелуй на своем челе. И смотрит на мир — немного, совсем немного — с блеском в глазах, который ей самой незнаком.