the r.i.p.

Как работает мозг немертвых — вопрос не из простых. Только вот мозг Саймона был сломан задолго до смерти, и его не починили ни наркотики, ни могила. Ни даже Кирен. Кирен: смотрит заботливо, сидит в изножье кровати по-собачьи верно. Грустный золотистый ретривер с большими глазами. — Тебе что-нибудь нужно? — Нет. Кирен уходит в другую комнату и мечется от бессилия, от угла до угла — четырнадцать шагов, хочется завыть, хочется пнуть батарею, хочется свернуться в клубок и заскулить. Ну пожалуйста, ну пожалуйста, ну пожалуйста, пусть это кончится, пусть он вернется, пусть станет таким, как прежде. Но Кирен не умеет молиться. Никогда не умел. В отличие от Саймона. Саймон, проповедник, которому было дано Слово, то самое, которое было в начале, слово — розовое пламя, слово, которое останавливало солнце и разрушало города. Когда он встретил Кирена, речь его полилась, как Песнь Песней. «Возлюбленный мой протянул руку свою сквозь скважину, и внутренность моя взволновалась от него». А теперь Саймон умолк. Теперь он лежит, отвернувшись к стене, и внимательно изучает грязные обои. Единственное его слово теперь — извини. Извини, что я такой. Извини, что я не смог себя починить. Извини, что вместо Земли обетованной, где никогда не отцветает жасмин и младенцы знают букву «ю», я могу предложить тебе лишь гнить в этом богом забытом, богом оставленном, богом покинутом Роартоне. Кирен играет сам с собой в игру: когда становится совсем невыносимо, когда Саймон съеживается под его рукой, когда Саймон плачет, он закрывает глаза и видит диких лошадей, белоснежных, с развевающимися гривами, вспенивающих копытами воды реки. Он видит, как поднимается в небо, медленно, осторожно, как он пролетает над лошадьми, как движутся далеко внизу их белые спины. Он вообще много всего видит: Кирен — мальчик с хорошей фантазией, одинокое детство не прошло даром. С каждым днем он все более неохотно спускается с небес на землю. Шторы в их доме задернуты, они не выходят на улицу, их общение свелось к напоминаниям о нейротриптилине (и нортриптилине, конечно). Кирену кажется, что он снова в гробу, вокруг темнота и нечем дышать, и он один, совершенно один. Кирен ложится рядом с Саймоном: тот спит целыми днями — побочка от лекарств. Однажды, пару месяцев назад, когда Саймон перестал принимать таблетки — «они делают из меня овоща», — Кирен нашел его на полу ванной в слезах (сухих, бессильных): «я даже боль себе причинить не могу». «Я ничего не чувствую». «Я НИЧЕГО не чувствую». «Я НИЧЕГО НЕ ЧУВСТВУЮ». Кирен лежит на краю кровати, стараясь не шевелиться, задержав дыхание, сложив руки на груди. По ночам (дням? в их доме это одно и то же) он не смыкает глаз. Он знает, что Саймону опять снятся кошмары: мама, доктора, красный свет, блестящие ножи, завернутые в войлок. Он переворачивается на бок и утыкается лбом в его спину. Саймон оборачивается, часто и заспанно моргает и вдруг — улыбается. «Знаешь, мне приснились лошади. Дикие, с белыми гривами. Из-под копыт — брызги воды. Они уносили меня вдаль, уносили от земли, несли туда, где взгляд каждого бездонен и ясен». Голос Саймона звучит хрипловато и низко. Кирен наконец закрывает глаза.