Tobichitta

«Tobicitta…», — первое слово его любимой песни, привычное и согревающее, как глоток чая после прогулки сквозь промозглый март, сорвалось с губ. Рюноске, совсем домашний, одетый в уютную синюю пижаму, смотрел сквозь проём кухонного окна на муравьёв-пешеходов — и пел. Акутагава с детства был наделён не одним только Расёмоном. Помимо способности ему был дан необыкновенный тенор — мелодичный, мягкий, почти сладкий. Все эти сравнения Рюноске ненавидел. Он хотел петь более низким голосом — или не петь вовсе. Однако же отказаться от пения уже не мог: оно, как и Расёмон, как и мафия, незаметно стало частью его самого. Но рассказывать об этой части себя Акутагава никому не желал. На лице Рюноске редко прослеживались эмоции, только брови всегда были чуть нахмурены — по привычке. Такое извечно недовольное выражение лица не располагало к близкому знакомству, да и голос Акутагавы — хрипловатый и колючий, когда Рюноске не пел, — не настраивал на разговор. Поэтому свою тайну оказалось хранить на удивление легко — вернее, было легко, пока однажды чуть подвыпивший Чуя не заявил: «Ты идёшь со мной в бар». Акутагава замечал, что Накахара-сан временами ведёт себя странно: краснеет, зачем-то стягивает с апельсиново-рыжей шевелюры шляпу и нервно мнёт её в руках; и они оба, Рюноске и Чуя, смотрели на эту шляпу, как идиоты, пока наконец не находилось предлога разбежаться в разные стороны. Нет, Акутагава вовсе не глуп, и то, что повышенное внимание со стороны непосредственного начальника никак не связано с работой, понял почти сразу. Просто Рюноске словно оброс колючками, как ёж или дикобраз. Проще, гораздо проще ершиться и огораживаться от всего мира, чем принять чужое чувство, как данность, — и сделать шаг навстречу, будучи неуверенным, что его вообще стоит делать. Этот шаг сделал вместо него Накахара, и Рюноске, привыкший слушаться тех, кто стоит выше него, не посмел ослушаться. Порог остался позади, и Акутагава замер на месте, оглядываясь по сторонам. Бар занимал небольшое пространство и мог бы даже показаться уютным, если бы не витавший в воздухе запах алкоголя и, как аккомпанемент к нему, пьяный смех где-то за дальними стойками. Разглядеть, кому это там так весело, не получилось: освещение, тоже показавшееся Рюноске странным — и даже, пожалуй, дурацким, — заливало кислотно-жёлтым светом лишь часть мест, остальные оставляя в тревожном полумраке. «Псы мафии от опасностей не бегают», — попытался внушить себе Рюноске, ощущая, как от плохого предчувствия по спине пробежал неприятный холодок. — Какой ты напряженный, — Чуя возник, словно чёртик из табакерки, — может, выпьем? — Не пью, — отрезал Акутагава. Накахара взглянул удивлённо, и Рюноске заметил, что чужие глаза, обычно пронзительно голубые, в неоновом освещении казались не то серебряными, не то золотистыми. А ещё Акутагава понял, что его слова прозвучали довольно грубо — и поспешно поправился: — Я… просто посижу с вами, хорошо, Накахара-сан? От обращения Чуя скривился так, будто его заставили надкусить целый лимон или что покислее. — Можно просто Накахара. — Хорошо, — кивнул Рюноске, понимая, что ни за что не назовёт его так. Они сели за одну из стоек — к радости Акутагавы, за достаточно освещённую. Чуя кивнул бармену, и тот тотчас поставил перед посетителем стакан с чем-то красноватым — напитком для постоянного клиента, чьи пожелания понятны без слов. — Может, всё-таки что-нибудь? — Накахара так пристально смотрел, что Рюноске на секунду стало не по себе. — Хорошо, но только некрепкое. Бармен вновь кивнул и через несколько минут вернулся с каким-то коктейлем — и блюдцем, на котором, просвечивая оранжевой мякотью, лежали апельсиновые дольки. — Закуска, — пояснил Чуя, поймав вопросительный взгляд Акутагавы. Наступила неловкая пауза: Накахара не знал, что сказать, а Рюноске, честно признаться, не очень-то хотел говорить. Тишину совершенно внезапно разорвала музыка. Акутагава дёрнулся от неожиданности, и из только-только взятого стакана — он наконец-то решился отпить — на стойку выплеснулось несколько капель, мутными бусинами осевшими на деревянной поверхности. Но такая реакция последовала не из-за того, что музыка зазвучала слишком громко, нет; просто до боли знакомые ноты звучали странно в этом непривычном, неуютном месте. — Кашель? — спросил — кажется, участливо — Накахара. Акутагава кивнул, хотя на самом деле рука потянулась к лицу совсем по другой причине. Он всегда зачем-то прикрывал рот и прокашливался перед тем, как начать петь, даже если в том не было надобности. Просто привычка — такая же, как привычка набирать столько воздуха, сколько позволяют больные лёгкие, и нежно, почти с придыханием вытягивать: «Tobichitta…», лишь только стоило отзвучать наизусть выученному вступлению. Неожиданно к аккомпанементу присоединился женский голос. Акутагава сразу охарактеризовал его одним словом: визгливый. Мысль отыскать горе-певицу в полутьме барных стоек и натравить на неё Расёмон казалась тем менее дикой, чем дальше она пела. Благо до конца слушать это безобразие не пришлось: весело хохотнув, барышня, очевидно, вернулась к выпивке. — Наконец-то, — усмехнулся Чуя и тут же, без всякой задней мысли, спросил: — А ты бы спел лучше? — В десяток раз, — выдохнул Рюноске, всё ещё взбешённый тем, что его песню посмели осквернить. Впрочем, всё раздражение как ветром сдуло, стоило Накахаре потребовать: — Спой. — Накахара-сан, я… — Сказал же, что споёшь лучше, разве нет? — голос Чуи посередине фразы нелепо подскочил на тон выше, но, уже будучи не совсем трезвым, тот не обратил никакого внимания. А Рюноске, хоть так и не прикоснулся к спиртному, понял, что сейчас он совершит весьма и весьма необдуманный поступок. «Какая нелепость», — думал он, вставая с места и сжимая в руке ещё омерзительно тёплый после чужого прикосновения микрофон. Но отступать было поздно — не позволяла гордость. И снова знакомое вступление. «Раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре», — мелодично отсчитывали ритм струны. Акутагава прикрыл глаза и постарался представить, что ни бара, ни раздражающе хохочущих посетителей, ни — особенно — внимательно смотрящего Накахары-сана не существует. Поначалу получалось плохо, но чем громче звучал гитарный проигрыш, тем дальше уплывали в воображении стойки, покрытые пятнами огней. Сердце Рюноске, казалось, билось вместе с перкуссией; сбитое волнением дыхание выровнялось, и вдох — ровно перед первой нотой в его партии — получился достаточно глубоким, чтобы голос Акутагавы, избавившись от шелухи привычной хрипотцы, зазвучал восхитительным тенором — чистым, мелодичным… и нежным. Голос Рюноске лился по всему бару, заставив все прочие звуки — не более, чем дурацкий шум, если сравнивать со звучащей теперь песней, — сойти на нет. В маленьком баре, наверно, никогда не слышали ничего подобного — и не ожидали услышать, иначе бы не притихли так резко, не внимали бы так жадно, не отрывая горящих алкогольным любопытством глаз от худенькой фигуры в плаще. Акутагава же не думал ни о чём, кроме музыки; лишь она существовала до того момента, как он безупречно вытянул последнюю ноту, — и, открыв только тогда глаза, Рюноске осознал, насколько тихо стало в баре. Раздавшиеся откуда-то из неосвещённой глубины аплодисменты — жидкие хлопки, приправленные одобрительными выкриками, — не принесли радости, а, напротив, заставили дико смутиться и, тщетно пытаясь прикрыть пылающие щёки воротником, как можно скорее сесть обратно за стойку. Лишь сев, Акутагава вспомнил про Чую, заметил его перед собой, будто и не сидел он тут до этого. Смущение смущением, но именно Чуя стал причиной того, что Рюноске всё же решился спеть — а потому тон последовавшего вопроса был почти категоричный: — Так что, Накахара-сан, это ведь звучало намного лучше? — Это не было лучше в десять раз, — ответил тот, слегка помедлил, и по голосу стало понятно, что Чуя шокирован, — это было в сто, в тысячу раз лучше! Рюноске, ты, чёрт возьми, отлично поёшь — почему молчал?! — Я… «Я не люблю рассказывать о себе и тем более о своих секретах. И в бар этот мы пришли зря, Накахара-сан: всё равно ничего не получится», — так мог бы ответить Акутагава. Но пять минут назад он доверил этому человеку, сидящему перед ним и не отрывающего от него восхищённого взгляда, свою главную тайну — и получил ту похвалу, которую на самом деле давно желал услышать. — Я ждал удобного случая, Накахара-сан, — ответил Рюноске, и в его голосе не прозвучала привычная настороженность, а губ почти коснулась улыбка — такая же, как расцвела на лице Чуи. Акутагава открыл Накахаре одну из своих тайн — так, может, есть смысл довериться и остальном?