Аметистовый

Люди делают то, что им говорит Тони Старк и ждут, когда он их за это по голове погладит. Адекватная реакция на миллиардера, героя, народного любимца — и еще с десяток титулов разной степени пафоса. Неплохая сделка, в которой все получают желаемое, в конце концов. Питер честно пытается делать, что скажут, пытается быть, как все разумные люди. Он ведь вообще ни разу не бунтарь, несмотря на костюм. Правильный до чертиков мальчик, которому всего лишь надо делать то, что велено и не влипать в неприятности. Ничего невозможного, не так ли? А у Питера мир расслаивается, как тетрадь с домашним заданием, угодившая под дождь. Он помнит, еще помнит, кем должен быть для всех: для учителей, тети Мэй, людей, угодивших в беду… Он помнит, каким должен быть для Тони Старка, и это перевешивает все, поверх всего остального проступает несмываемыми (так кажется) чернилами. У Старка дежурные улыбки, стандартные похлопывания по плечу и хорошая музыка на голосовой почте. Питеру скоро начнет сниться эта композиция, в подкорку въевшаяся, в наушниках сквозь привычный плейлист пробивающаяся. Он ковыряется в завтраке, любовно собранном тетей Мэй, и даже не пытается бороться с тошнотой — то ли от нагрузок зашкаливающих, даже для подростка с суперсилами ставших чем-то «слишком», то ли от ощущения собственной бесполезности. Он недостаточно хорош. Так считает Тони Старк, значит — в этом не приходится сомневаться. Количество не перерастает в качество. Можно сотню кошек с дерева снять, десяткам бабушек показать дорогу, вернуть все потерянные велосипеды в Квинсе или всем Нью-Йорке вообще — не получишь за это приглашения в Мстители. Наверное, любой подросток мечтает о таком, как о Золотом Билете* нашего времени. Только у Питера правда ведь шанс есть. Или был, по крайней мере. Питер не знает, осталось ли у него хоть что-то. Старк со злостью и (кажется) презрением бросает, что дело не в костюме — и он совершенно прав. Дело действительно не в нем. Просто еще одно доказательство бесполезности, просто что-то еще у Питера отнимают, снова отбрасывают на несколько шагов назад. На все шаги, которые он с таким трудом делал все это время, каждый отсчитывая, засчитывая себе за маленькую победу. Тони Старк устраивает обвал всей этой наивной экономики: теперь все, что делал и пытался делать Человек-Паук, не стоит и выеденного яйца. Бездумно встряхнутая кола обильно плюется пеной, оставляя на худи ржавые пятна. Питер ловит на себе сочувствующий взгляд (боже мой) Лиз, но его совершенно не радует лишение статуса невидимки в ее глазах. Внезапное внимание кажется неприятно-липким, прямо как содовая, пропитавшая одежду. Она подходит к нему после, сочувствующая и мягкая, без сияющей короны школьной королевы над головой — такая именно, какой он всегда представлял. Говорит что-то утешительное, зовет на вечеринку в стиле «таких как ты, Паркер, туда обычно не зовут», а ему в этом видится только жалость, очередная подколочка от судьбы, а не исполнение заветных желаний. Лиз спрашивает, правда ли он знает Тони Старка, с доброй улыбкой — мол, я пойму, если это шутка, можешь признаться. Она наверняка даже скажет, что шутка хороша, и звонко рассмеется, заставив Питера таять от счастья и смущения, разбегающихся по шее мурашками. Он хочет сказать: «Лучше бы я его не знал». Он может сказать: «Нет, я его не знаю. Совсем». И то, и то будет правдой, излишней правдой, никому не сдавшимся откровением. Питер говорит «Да», и вранье вязнет на зубах приторной теплой газировкой. /// С ним примиряются, его принимают. Питер делает то, что мечтал всю жизнь — вписывается. Со своими гиковскими замашками, глотанием слов, когда нервничает, со своими тайнами, которые никто не пытается выведать. Лиз не требует от него невозможного, Лиз говорит «Ладно», если он вынужден отменять планы в последний момент, мягкая и понимающая. Она не задает лишних вопросов про «стажировку у Старка», и, честно говоря, Питер не знает, потому ли так, что она слишком умна или наоборот — потому что умна недостаточно. Он помогает Лиз с химией, и наблюдает, как она рисует синюю паутинку в углу тетради, когда отвлекается. В классе, дома, в городе-который-не-надо-спасать Питеру невыносимо душно, а Человеку-Пауку, да, немного легче. Ровно настолько, чтоб в секундном ощущении невесомости между одним и другим небоскребом голова делалась пустой-пустой: ни одной раздосадованной реплики из нее не доносится. Есть множество дел, которые не связаны с Тони Старком. Множество. Можно гулять с Лиз по аллеям парка и ловить ее смех, как бабочек с золотистыми крыльями. Можно вечерами напролет собирать с Недом очередную конструкцию из лего. Можно с крыши смотреть, как зубья небоскребов впиваются в брызжущее соком-светом солнце, и не думать, не думать, не… Но где-то схемы дают сбой, коротят, замыкают, и по середине любого, абсолютно любого занятия мысли возвращаются к тому, каким же он разочарованием оказался. Питер все ждет, что это закончится, не может же вечно длиться. Ждет, что обычные радости жизни вытеснят то чувство, тошнотворное, все затмевающее. Но это как лимонной карамелью вкус земли пытаться перебить, когда очередной комок, рассыпаясь песком и глиной, по лбу бьет. Красно-золотую броню осень с деревьев сдирает, по листикам, по чешуйкам. Питер кутается в толстовку, пытаясь укрыться от промозглого ветра и дурных предчувствий, но Лиз зябко поводит плечами, и он отдает толстовку ей. Под кожу заползает ветер, чем-то перманентно-неправильно-холодным. От чего надо бы избавиться, но в глубине души знаешь — не получится, оставь, не пытайся, не мучай себя. Питер не может сказать, кого ненавидит больше: себя или Старка. В поцелуях Лиз чувствуется ванильная кола и ни капли спасения. /// У жизни не выходит отвлечь его. Хочется засмотреться на пестрые погремушки, которыми та пытается — но не отпускает чувство обмана, горького, несправедливого. Будто пообещали бесконечно много, а в итоге отделались парой блестящих монет и выговором за то, что хотел большего всем сердцем. Питер отвечает на вопросы сочувствующих и интересующихся невпопад — но, скорее, просто живет невпопад. Из уличных колонок доносится надоедливая, по изнанке черепа размазанная та самая мелодия, и хочется то ли уши зажать, то ли выбросить телефон с небоскреба. Лиз приглашает на ужин с ее семьей, и Питер соглашается, толком не расслышав сути. Он бездумно выбирает букет в подарок, внутренне ожидая — нет, зная — как ужин прервется неуместным заветным звонком от Старка. Потому что так должно все случится, да? Настолько же нелепо, абсурдно, как и вся его жизнь. Подвядший цветок Питер выдергивает из общей связки, и тот фиолетовой кляксой падает куда-то на асфальт. Телефон молчит, что-то (от)менять уже поздно. Возможно, пора признать, что нынешняя жизнь стоит на рельсах твёрдо, что она лучше той, полной неоправданных ожиданий и недостижимых планок. Он вжимает кнопку звонка до хруста в суставе. Тревожный сигнал в голове не умолкает, даже когда дверь, наконец, открывают, и Питер протягивает букет матери Лиз, пряча за спину руку с побелевшими стиснутыми пальцами. Ему говорят, что он очаровательный, Лиз добавляет что-то про учёбу и — чёрт возьми, Лиз — про стажировку у Старка. Её отец заходит как раз вовремя, чтобы эта тема заглохла придушенным котенком. Питер разучается моргать. Тот, за кем он буквально остервенело гонялся, чтобы потерять все из-за этой погони, протягивает сухопарую ладонь для рукопожатия, накладывает спагетти и благодушно смеется над шутками своей дочери. В апогее повседневного — нормального до зубовного скрежета — быта. Он думает, что это должно быть чем угодно — розыгрышем, проверкой, которую, не ясно, прошел или нет. Только не реальным положением дел. Сейчас из шкафа выскочат мстители, и этот цирк можно будет закончить. Но Питер продолжает притворяться, что вечер ни капли не безумен, и отвечать привычной пустой болтовней на все сложные вопросы. Только когда Тумс говорит, что голос парня кажется ему знакомым, цепенеет на подозрительно долгие мгновения, думая: ну вот оно, вот же. Он не может сказать, мол, пора заканчивать шоу, он не говорит ничего. Лиз мило щебечет о том, как громко она иногда включает скайп, находя — адекватное — объяснение вместо самого Питера. Сил на благодарность у него под конец вечера не остается. /// Все должно было закончиться тогда, так или иначе. Глупым беспочвенным разрывом с Лиз, от которого ни один из них не получил бы даже истерики. Сообщением Тони, в котором полное имя и адрес Стервятника стоило б расписать, выслужить свое бесценное прощение и жить дальше. Было множество способов все закончить. Но оно заканчивается так — под весом бетонной балки, вжимающейся в позвоночник Питера все теснее. Самодельная маска порвана, отражение рвется в дрожащей темной луже. Он свое лицо, располовиненное, не узнает, и от этого почему-то особенно страшно. Звук, напоминающий свист и щелканье десятка ножниц — Питер думает, что норны слишком уж стараются, и следом думает, что сочинение о мифах так и не допишет — дробится эхом. Последние крохи света заслоняет крылатый силуэт. Пахнет металлом. /// Тумс говорит, что Питер хороший парень. Говорит, что Питер ему нравится, да и Лиз не хочется расстраивать. Тумс просит не делать глупостей, и взгляд у него усталый, а вовсе не пронзительно-хищный, как раньше казалось. У Питера синяков и ссадин не перечесть, но сильнее всего саднит где-то внутри, когда он смотрит на лоскуты, оставшиеся от маски, и зачем-то рассказывает, куда делся другой костюм. Люди делают то, что говорит Тони Старк, добровольно и охотно делают, получают положенную подачку награду, и все остаются довольны. А те, кто идут против, непременно злодеями оказываются? Питер себя злодеем не чувствует, он чувствует досаду в бесконечную степень возведенную, и как содранную кожу печет. Тумс не говорит, как злодей. Его рассказ спокоен, ненависть между слов не сочится. Просто оказался не у дел. Просто хотел заботиться о семье и, черт, это затянулось все, в какую-то холодную войну превратилось, а теперь и вовсе… Он машет рукой и говорит, что Питеру лучше домой идти, не заставлять родных волноваться. И сутулится устало, будто металлические крылья все еще за спиной висят, будто оказались неподъемными вдруг. Питеру развязывают руки, дают право самому выбирать, никто не останавливает в дверях. На следующий день он возвращается в мастерскую, сам не зная точно, зачем, не зная, почему до сих пор не сообщил кому-то, почему сам не попробует Стервятника схватить. Тумс смотрит на него пристально, цепко, будто мерки снимает. И говорит после минутного молчания, что Питеру теперь понадобится новый костюм. /// Костюм черный и металлический, крепче и лишь немного тяжелее старого. Он не выдает ни единой реплики приятным женским голосом, зато вспыхивает фиолетовыми кристаллами, обещая больше силы и больше возможностей. Питер привыкает к нему быстро, как и к мысли об инопланетных технологиях, как и к тому, что они с Тумсом теперь… напарники? Не враги точно. Они оба дают друг другу возможность делать то, что считают нужным, в присутствии Лиз, кажется, и вовсе отлично ладят, а костюм время от времени обзаводится полезными обновлениями. Питер готов признать сделку неплохой, но Тони Старк с ним, разумеется, не согласится. Тони предпочитает быть монополистом в сфере неплохих сделок и костюмов для супергероев. Собственное имя Питера в спину бьет, и он оборачивается, потому что эта встреча должна была состояться, потому что для кого-то он так и остался парнем-спаси-очередной-велосипед-от-угона. У Питера вместо глаз линзы аметистом полыхают, у Старка маска вечного недовольства — что с броней, что без нее. Эмоций не прочесть, на чистую воду не вывести, будто безупречная партия в покер разворачивается. И Питер говорит одно лишь, все на черное ставит, чтобы уйти, между небоскребами затеряться, чтобы реакцию Старка не видеть, потому что ничего ему больше от Старка не нужно. Питер говорит без сожаления, металлически, так, словно об исполнившейся мечте сообщает: — Теперь-то я точно разочаровал вас, мистер Старк.