Стихами

      Джервис говорит. Вычитывает что-то выразительным голосом диктора программы вечерних новостей на главном готэмском канале из романа в сангиновой обложке, ломая пальцы о страницы, ломая голос прозой. Экспрессивные предложения с чёткими ударениями в нужных повествованию местах не долетают смыслом до скрытых мешковиной ушей, оставаясь непонятливым за отвлечённостью набором звуков. Никто не слушает, и, кажется, его перфомансу не нужны наблюдатели. Шляпник — мистер Тетч — ещё одно звено в небольшой компании «готэмских злодеев»: это Джером величает их так. Его вполне можно назвать занимательным, особенно в области, которая интересует Джонатана Крейна — психиатрии.       Антигерой какой-то ненаписанной истории, а если и написанной, то давно утерянной в летах, чтобы о ней вели дебаты, раздрабливая каждого персонажа и каждое событие на части. Её не проходят в школе, на неё не делают аллюзий, её не читают библиофилы. Книга-парадокс, которая есть, но никто о ней не знает, и герои её покрыты пылью и белой тканью, как мебель домов с призраками, выставленных на продажу. Застывшие в мгновение своих действий, без пути ожить обратно. Как в музее восковых фигур.       Одежда его — цилиндр чёрный и пальто из жёсткой на ощупь ткани — сошла из гримёрных старых театров. Выглядит, как джентльмен из английской сказки, которыми так упоённо зачитывается, показательно вежливый и педантичный до невозможно надоедливого стука стрелок его механических часов в нагрудном кармане. На первый взгляд абсолютно адекватный. Первое впечатление часто бывает обманчивым. Если учесть, что знакомство произошло в лечебнице для душевнобольных преступников.       Истериками и криками отвоевавший у надзирателей своё право носить на голове мешок Джонатан тогда скучал в общей комнате — квадратном помещении без потолка: чтобы дежурившие на втором этаже охранники могли наблюдать за пациентами, чуть что заламывая кому-то руки, вызывая санитаров и кидая в изолятор. В общей комнате было тихо, все основные потасовки происходили в столовой, которая была настоящим полем боя. Особенно если там был Джером Валеска. Ещё не зная его лично, о нём можно было знать много. О нём говорили между собой надзиратели, о нём испуганно шептались пациенты, о нём выли стены.       Сколько людей он убил. Как он убил. Зачем.       Готэмская страшилка радостно болтала ногами по воздуху, сидя на одном из столов для игр. Рядом с ним сидел на скамейке, как полагается, сложив руки на коленях, кудрявый молодой мужчина совершенно нормальной наружности, лишь шляпа из газеты придавала ему некоторую чудаковатость.       Джонатан тогда опрометчиво подумал, что спокойный шляпник лишний в этом месте. Джонатан просто не смотрел новостные сводки. Джонатан просто не смотрел ему в глаза.       Скрывает безумство неохотно и откровенно лениво, конспирация его — цветастая шторочка на окне в доме стеклянных стен. На, быть может, красивом лице выражение внимательной сосредоточенности в чуть нахмуренных бровях и сжатых губах, в то время, как во влажных глазах плещется шумным океаном сумасшествие. Он чудак. Социопат, насильник, массовый убийца и отравитель. Продолжите список в алфавитном, пожалуйста, порядке, разбирая каждое слово на составляющие. Со-ци-о-пат. Вы уверены, что точно знаете, что это за слово?       Брезгливо и с удручающим терпением к их нынешнему вынужденному положению медленно цедит свой чай из щербатой кружки с отколотой ручкой, морщится от горечи и безвкусия дешёвого напитка. Чашка же Джонатана надпита на четверть дюйма и с ужасом отодвинута обратно. Пугало совсем не привереда, четыре года провёл в кошмарных условиях государственных клиник со стряпней из продуктов не первой свежести. Испортившихся, с бархатистой плесенью на гниющих краях, больше напоминая комок из глотки кошки, чем хорошую пищу. Гастрономические пристрастия Джонатана скудны, но чаи из пыли, опилок и керосина в них не входят. Это мистер Тетч же заядлый любитель всех высушенных листьев, залитых кипятком.       По комнате разносится отзвуком от полуголых стен истерический смех. Вибрация голосовых связок, что уже на грани к тому, чтобы порваться. Улыбка Глазго, неровные стежки на напудренной бледной коже выстраиваются в уродливые рубцы по краям лица, напоминая, что когда-то его срезали, как мясо на животном скотного двора. Хрипловатый голос местного циркача вещает, что у него, простите, у нас, большие планы на этот город.       Кивает мистеру Тетчу, не прервавшему своё ночное чтение неподходящих сказок детям, которым минуло восемнадцать. Ухмыляется изрытыми шрамами губами, шепча особо театральным тоном: — Найди его.       В этом его любви больше, чем в самых нежных прозвищах, ненависти — в самых изощренных оскорблениях.       Джонатан отсылает телеграмму мысленного сочувствия этому загадочному ему. Подаётся немного вперёд от приглушённого удивления, когда ладони в медицинских перчатках скользят точно по выпирающим острыми хребтами лопаткам, ворочая грубую мешковину замысловатого костюма страшителя ворон. Джером приникает носом к затылку, обнимает за шею в попытке придушить.       Занятый своим чаем и романом мистер Тетч поднимает глаза, глядит на них с прищуром, переворачивая страницу за страницей. Джонатан отрывается от набросанных сухим грифелем 8H формул, бросая попытки прошерстить мысленно курс ускоренной химии. — Как поживает твой восхитительный токсин, Пугало? — садняще интересуется Джером, смазывая слова невнятным произношением куда-то в область первого-второго позвонка. Всегда он так. С размытыми гранями понятий личного пространства.       Токсин смеха Джонатан вывел ещё в Аркхэме на стенах кусочками чёрного угля, совершил ряд экспериментов с помощью сворованной из медпункта и морга аппаратуры. Там только мензурки не самой последней чистоты и запасы спирта. Особо не проверишь результат. — Нужно только испытать.       Искренний смешок.       Джером улыбается абсолютно счастливо, искривлённый рот прижимается к скрытой мешковиной голове в намёке на поцелуй с отвратительно хлюпащим звуком, будто топит в ведре котят. — Замечательно, — едва ли не мурлычет с ужасающим оскалом чешира, — в качестве подопытных у тебя, мой дорогой, есть каждый житель. Тебе никогда не казалось, что они все какие-то грустные и унылые? Ходят себе по улицам с кислыми минами. Фу! Аж смотреть тошно. Теперь они будут смеяться. Теперь они будут смеяться.       Джером отстраняется, смотрит на них со смешинками в светлой радужке. Играется с ножом-бабочкой, подкидывая его, разобранного с блестящим лезвием, и ловя вновь. Указывает кончиком на Джонатана, затем на мистера Тетча. — Приятно иметь дело с умными людьми.       Уходит наверх. И прежде, чем о нём успевают забыть, кричит. — Спокойной ночи, парни!       Джонатан возвращается к своим формулам. Мистер Тетч — к книге. Формулы перед уставшими глазами идут кляксами и пятнами, как после вдыхания собственного токсина. Растапливаются жидким маслом, водят хороводы. Никак не желают стать ровно, чтобы запаренные мозги смогли в сотый раз пройтись по въевшимся в подсознание буквам, найдя наконец решение вечной проблемы. Отец бы был разочарован.       Опять звучит эта современная поэзия, и Джонатан почти не вслушивается. Но сегодня у них по плану ночных посиделок, какие обычно в детстве с друзьями устраивают, чтение любимой книги мистера Тетча. А это проза. Джонатан вникает.       Мистер Тетч в свойственной ему манере говорить рифмами интересуется, любил ли он когда-то.       Невидимый взгляд сквозь огрызки бумаги с карандашными химическими уравнениями поднимается выше, глядя с лёгкой заинтересованностью. — Нет. — Из мира насилия и боли спасены мы будем лишь любовью.       У них уже был подобный разговор в Аркхэме, который так и остался незавершённым. Джонатан усердно пытается понять свои записи, он бы погрыз конец карандаша, но через маску делать это неудобно. А снимать её, да и в присутствии мистера Тетча, не хочется. Без мешка на голове он ощущает себя уязвимым, как насильно вытащенная из панциря черепашка. — Позволю с вами не согласиться, мистер Тетч, — глухо тянет Джонатан. — Страх. Вот, что действительно спасает этот мир. Не даёт ему погрузиться в хаос.       Отец говорил, что только поборов страх можно стать свободным человеком. Но он мыслил гораздо уже и односторонне, чем надо было. Отец говорил, что страх, это невозможность войти в дом, не представляя его горящим от незатушенной сигареты или сломанной проводки; это когда идёшь по тёмной улице и всё ждёшь, содрогаясь, когда из тени выступит человек с рядом стандартных для такой ситуации вопросов. Считал, что страх — это реакция на опасное для жизни событие, что само событие может стать опасным, если его бояться. Он ошибался. Но если бы и не ошибался, то не создал бы сыворотку страха, а если бы не создал, то Джонатан и не осознал этой ошибки. — Вы всё о страхе говорите, неужели нет других событий? — нараспев произносит мистер Тетч. В его глазах — восторг и интерес. Книга отложена за ненадобностью, пальцами барабанит какой-то мотив по колену.       Джонатан прикусывает губу, зубами сдирая с неё подсохшую тонкую плёнку.       Нервным движением тонкой конечности отодвигает от себя записи, приняв тщетность усовершенствовать или хотя бы понять что-то, неаккуратно задев частью распылителя газа, что на тыльной стороне ладони, чашку. Чашка опасно наклоняется, чем-то напоминая тяжёлые качели с железными цепями, когда они достигают максимальной точки отклонения, застывая на мгновение в воздухе, и падают. Расплескивается кирпичного цвета напиток по устеленному газетами столу. Джонатан отшатывается. Шляпник невнятно вскрикивает от удивления, успевая спасти и так необделенный на несчастья роман, прихватив чуть пострадавшие от влаги линейчатые страницы, вырванные из школьной — очаровательно — тетради.       Из верхнего этажа слышится окрик, куда именно Джером засунет им свою коллекцию ножей, если они не «угомонятся».       Джонатан бормочет короткое извинение, собирая мокрые газеты в мусорное ведро. Застилает новые поверх старой столешницы. — Осторожнее, мистер Крейн, — предостерегает Шляпник, касаясь его руки со странной заботой во взгляде, — вам лучше снять их. Пока не покалечились совсем.       После недолгого раздумья методично, поджав губы, отстегивает от костюма трубки, развязывая углы на бечёвках, что невесомыми путами пережимали запястья. Тянет за кончики, стаскивая сначала одну перчатку, затем — разминает кисть, сжимая добела в суставах в кулак, и растопыривая до выгибающихся в обратную сторону узловатых, как стебли злаковых, пальцев — другую.       Землисто-бледные руки с обглоданными под мясо неровными ногтями торопливо раскладывают «Gotham Gazette» на их деревянном столе. Следом — книга, чашка почти выпитого и остывшего чая. Мистер Тетч протягивает ему его формулы и длинный карандаш.       Садятся, возвращаясь к начатому разговору. — Всё в этом мире связано со страхом. Даже ваша, мистер Тетч, любовь, — Джонатан выделяет последнее слово чётко, вжимая кончик языка в острые края зубов. Хмурится, рассматривая свои руки, ощущая срочное желание спрятать их обратно в ткань. Или под стол. — Страх быть одиноким. Поэтому люди ищут себе друзей, партнёров, заводят толпы детей. Окружают себя большим количеством человек, внушая, что кому-то есть до них дело. Вы спросили меня, и я ответил честно. Потому что не боюсь одиночества. А вы, стало быть..? — Дважды, — как-то невесело улыбается мистер Тетч. — В одного и того же человека.       Джонатан ногтем ковыряет заусеницу на пальце. Тема ему не нравится. Глубоко врезается острым краем в кожу, отделяя её от мяса сильнее, затем, придавливая к ногтю, отдирает кусок плоти. Кровь из повреждённых капилляров выступает каплями, собираясь, стекает по пальцу. Он стирает её грязным рукавом. Отец любил мать — из этого не вышло ничего хорошего. Отец любил его — имеем, что имеем. — Я не вправе осуждать вас, мой дорогой друг, однако не понимаю. — Однако вы любите одну вещь, — мистер Тетч поясняет, указывая на его формулы.       Джонатан ожидает, что тот скажет. Химию. Страх. Говорить со мной. Признайте, что вам это точно нравится. — Рисовать.       На неаккуратном листке в окружении формул размещены в абсурдном порядке графитные человечки, абстрактные фигуры и силуэт шляпы.