Уже не дом, и те, кто в нем И с тем и с этим миром в ссоре…
Довольно тихо было в квартире сегодняшним утром. Лишь капли стучали по окну. Солнце насрало всем на душу и не появлялось уже месяц, из-за чего шел очередной проливной мерзкий дождь. Мать, Ирина Владимировна, убежала куда-то по делам, сказав Вадиму присмотреть за младшим, дав ему назначение на таблетки, которые должен был выпить Глеб. Все так же тихо. Нет. Не тихо. Опять капли стучат по окну и тяжело сопит рядом Глеб. Старший сидит рядом на стуле, сжав ладони в кулаки, облокотившись на них лбом. Сидит с закрытыми глазами. На коленях куча листов бумаги, рядом со стулом валяются ручки и карандаши. Вроде, он что-то писал несколько минут назад. Или нет… Но все также тихо, и Вадику страшно за мелкого. Вдруг он умрет. «Хотя, что за бред, нужно верить, что он скоро поправится». Тяжелый вздох со стороны кровати Глеба. — Глебсон? Лающий кашель. — Отвали… — Осипшим голосом отвечает Глеб, переворачиваясь на живот, начинает протяжно захлебываться откашливанием легких. — Черт возьми… Вадик мигом вскочил со стула. Все бумаги, которые лежали у него на коленях, рассыпались снегопадом по полу. Долетев до кухни и перескочив высокий притвор, Вадим налил недавно кипяченой воды в глиняную кружку Глеба и нашел в карманах домашних штанов таблетки, которые дала ему мать. Услышав, что Глеб перестал кашлять, он чуть успокоил себя. Снова переступив притвор кухни, Вадим, смотря на кружку, в которой шипела растворяющаяся таблетка, добрел до комнаты. Переступив «снежные сугробы» разлетевшихся листов, старший сел на тот же стул и посмотрел на Глеба, все так же держа кружку в руках. Голубые, как весеннее небо, глаза Глеба были измучены, напуганы и печальны. Они долго смотрели друг другу в глаза. Глебу уже семнадцать, а лицо такое детское. Все еще печальное. Все еще измученное. Тихо. Только сопение Глеба и мягкие вдохи Вадима. — Лекарство выпей. — Оно отвратительно. — Как твоя душа. — Похоже на то. Глеб взял чашку. Отхлебнул жидкость. Поморщился, как будто пил первый раз. Дождь кончился. Ночное сентябрьское небо окрасилось в сапфировый цвет и показало свои сверкающие родинки-созвездия. В квартире все также тишина, на часах пять утра. Кружка пуста, на стуле никто не сидит. Глеб греется об горячее тело своего брата. Младшему плохо, у него снова высокая температура и лихорадка. Ему тяжело говорить, легкие болят, чувствуется, как в них распускаются цветы, из-за которых Глеб в очередной раз задыхается. Вадим, обняв его, перебирает сальные кудри, изредка распутывая их. Бледная холодная кожа младшего покрывается муравьями-мурашками. Снова Глебу холодно. Вадим касается до тела под свитером, обжигая Глеба. Последний облегченно вздыхает. Пасмурное утро. Вадик открывает глаза, поворачивается к Глебу, трогает рукой лоб. «Уже лучше, я чувствую. Ему не хватало этого». Старший тихо встает, накрывая брата одеялом, проскальзывает на кухню. Сделав себе какой-то отвратительный кофе на старой заржавевшей конфорке, он перелил жижу в черную кружку и устремился к себе в комнату. Потом положил на стол очередные листы бумаги и снова сел с обкусанным карандашом в руках. Отреченный от мира Вадик писал стихи. Стихи о том, как он жил. О этом суровом мире. В этих стихах никто его не понимал. Кроме Глебсона. Самойловы были мрачными братьями, им было дозволено понимать друг друга с полуслова. Но сейчас подмоги от мелкого брата не ожидалось. Это осложняло проблему бытия Вадима. Он все сидел и сидел. Час, два. Лист был пуст. Ни капли вдохновения. — Да что ж за черт! — Вадик бросил карандаш, тот жалко сломался, ударившись об стену и упал на пол глухим звуком. Вадик тоже сломался. Только он не упал на пол. Он сломался физически и морально. Голова болела, будто бы там разрывался канат, державший две части головного мозга… Не важно, ночью или днем, руби канат, уходим в море. Вадим пришел к брату во втором часу. Тот лежал с оголенной спиной к двери. Свитер валялся около кровати, одеяло потихоньку присоединялось к свитеру, под наблюдением Самойлова-старшего, съезжая вниз. Мягко, как кошка, Вадик подошел в кровати, поднял одеяло и легко натянул на Глеба, тем самым, обняв его. Самойлов-младший хмыкнул и, резко извернувшись в руках старшего, прижался губами к губам своего брата. Следующие три секунды прошли, как вечность. Вадим отцепил от себя младшего брата, скинув на кровать. Тот заржал. Старший был подозрительно спокоен. — Неожиданно, что ж. — Это было по плану. — Видимо, ты не учитываешь планы нашей жизни, которая сделала нас братьями. — Вообще никак. Вадим улыбнулся. Ехидно. — Ну, значит, я тоже. Второй поцелуй был глубокий. Плавный. Щекотящий. Все сорвал кашель Глеба, который возник совсем некстати. — Сука… Извини. — Ты не виноват. — Попробуй страх в своих руках. — Я только что это сделал. — Если бы кто-то из нас написал песню, связанную с гетеросексизмом, ты бы орал на меня и бил. — Нет. — Почему? — Потому что я люблю тебя.И что бы ни случилось вскоре, что нам бояться в наших снах.