В звенящей тишине

      …Александр тихо ступает по старым половицам. Сизый отсвет проникает в коридор из приоткрытой двери; мальчик толкает её, и створка бесшумно отворяется внутрь. Первая пустая комната!       Длинный коридор со множеством дверей, ведущих в забитые всяким хламом покои, сворачивает вправо, но Александр туда не идёт; он переступает порог, и оказывается в самой обыкновенной спальне.       Тяжёлые малиновые гардины зашторены неплотно, розочки на шёлке панелей отсвечивают тусклой позолотой. Мальчик смотрит на кровать: высокая резная спинка напоминает крону ветвистого дерева, а каждая из ножек увенчана латунным яблочком.       Александр проходит глубже в комнату — ничего, кроме ложа. Совершенно пустые стены, ни трюмо с ароматными флакончиками, ни комода, ни письменной стойки… Непонятно, кому она может принадлежать — мужчине или женщине. Из комнаты можно сделать что угодно, а пока она остаётся, видимо, простой гостевой. Отчего Александру не было предложено это чудесное место? Мальчик подходит к постели, пробует рукой, ставит свечу на пол и взбирается на высокую перину. Он утопает в ней.       Потолок комнаты еле освещён тусклым сиянием догорающей свечи. Тени сводом окружают Александра. Сладкая истома внезапно охватывает всё его тело, и мальчику хочется остаться в этой постели до восхода, погрузиться в перину, утонуть в пуховых подушках, навсегда вернувшись в лоно первобытного сна. Кто ему помешает?       Ночной исследователь сворачивается клубком, подтягивая холодные ноги к животу, и замирает в позе нерожденного младенца. Свеча отбрасывает на потолок последний блик: пламя, чуть вспыхнув, гаснет, съедая остатки дешёвого фитиля. В комнате воцаряется сумрак.       Постепенно тонкие пальчики холода начинают поглаживать Александра по голой ноге. Наверно, он неплотно затворил дверь — сквозняк становится всё ощутимей. Кожа покрывается мурашками, и Александр начинает думать о том, чтобы забраться под одеяло. Он нехотя поднимается — оторвать голову от подушки так трудно! — и пытается нащупать край покрывала. Спускает руку вниз — ладонь скользит по гладкой ткани… и не может нащупать её окончания. Александру кажется, тьма сгущается вокруг него, и он, в надежде быстрей юркнуть в недра постели, тянется сильней, свешивается с края кровати, хватает покрывало, но рука, не находя плотного бархата, цепляется за воздух, и он, потеряв равновесие, летит с высокого ложа… в пустоту!       Александр успевает напрячься, ожидая удар о занозистый паркет, но вместо давно не чищенных дубовых дощечек его встречает что-то мокрое и холодное, точно за то время, пока он лежал, успело распахнуться окно, и в комнату нанесло снега…       Снег! Александр стоит на четвереньках — ладони его и босые ноги утопают в мягком чистом снежке, сорочка на коленках и края рукавов быстро промокают, и он уже чувствует, какой здесь мороз. Вокруг мороз и… кажется… день. Александр находится в сугробе посреди частокола мощных стволов, перемежающихся пушистыми зелёными лапами ёлок. Он поднимает голову — деревья уходят высоко вверх, и, если бы сейчас было лето, ветви их наверняка застили бы солнечный свет. Но тут зима, и лес по-прежнему погружён в светлый сумрак — плотная серость туч скрывает радостную синеву.       Вдоволь насмотревшись, Александр приходит в себя и пытается встать, но только глубже проваливается; он начинает барахтаться и с ужасом осознаёт, что заледеневшие конечности перестают ему повиноваться; он принимается судорожно отбрасывать от себя снег, прокладывая туннель из сугроба, и чудом вырывается на свободу — ледяные объятия выпускают пленника, но не до конца. У Александра нет времени, чтобы по-настоящему испугаться произошедшему — сиюминутный страх замёрзнуть сильней страха неведомого. Остаётся лишь приплясывать на одном месте — это не греет, наоборот, всякий раз опуская голую ступню на землю, он чувствует резкий укол холода, что почти больно, и это тоже не даёт ужасу подобраться к его разуму.       Мальчик озирается кругом — ни тропинки, ни следа человеческого — покров первозданно чистого снега нарушен только его внезапным нашествием. Потихоньку, мелкими шажками, скользя и таясь, в его сердце начинает пробираться Нечто. Оно, пока ещё слабое, медленно-медленно опутывает Александра, заставляя кровь по жилам бежать с немыслимой скоростью, увеличивая его и без того расширенные зрачки, делая чёрные глаза на прозрачном детском лице двумя бездонными дырами. Александр узнаёт это чувство; он почти слышит лёгкие притопывающие шажки, отсчитывающие клетки классиков — прыг-прыг, на другую ногу, прыг-прыг, снова на ту, на линию не наступай, черту не переходи, лицо в темноте прячь, пугай или уйди!       И тут в его застывшее видение врывается грохот — яростный, оглушающий в этой мертвенной зимней тишине звон колокольчиков — он приближается.       Он доносится всё ближе и ближе, и теперь Александр с удивлением замечает меж плотного строя деревьев ровный проход, словно высажены они по обочинам проезжей дороги. Он делает пару шагов и выходит на открытое пространство — вид теряется в сумраке леса, но откуда-то оттуда, из туманной дали, на него движется безжалостный чистый звон, как будто это даже не колокольчики, а сам снег звучит под копытами невиданных скакунов. И Александр наконец видит: раздвигая еловые лапы, расчищая путь ударами хлыста, на него несётся экипаж. Не кони его везут, а тройка белоснежных оленей, чьи ветвистые рога в такую ненастную погоду сверкают огненным блеском, не отражая солнечного света, а сами источая прекрасное льдистое сияние. На облучке восседает кто-то маленький и бородатый, седые космы его развеваются от стремительного бега оленей, кнут взлетает вверх и опускается на их мохнатые спины… А за этим бушующим движением, за этим вихрем белого…       Само спокойствие.       Александр смотрит на приближающуюся стихию. Экипаж — блистательные сани — уже в десятке футов от вросшего в снег мальчика. Возничий что-то кричит ему, но Александр не слышит — он смотрит на сидящую. В высоких санях, утопая в белоснежной мантии, восседает Женщина. Она смотрит на Александра. Она видит Александра. Она поднимает руку, и олени, резко тормозя, взбивают фонтан искристой пыли, окутывая пришельца брызгами наста.       Женщина смотрит на Александра. Александр смотрит на Женщину. Её белое лицо спокойно. Оно такое чистое. Оно чище серебряных приборов, побывавших в фартуке Май, оно чище утренней улыбки Фанни, оно чище и белей самого чистого снега в этом безграничном спящем лесу.       Женщина смотрит на него без улыбки, и оттого красота её остаётся неприкосновенной. Она прекрасна.       — Что ты такое? — глубокий и чистый тембр звенит в лесной тишине оглушительней колокольчиков на сбруе оленей. Мальчик не может оторвать глаз от её лица — ярко алый, кровавый рот открывается и произносит какой-то вопрос. Почему-то Александру кажется странным, что он слышит голос женщины, а не хрустальный звон ледяных сосулек.       — Что ты такое? Отвечай, — тон её почти не меняется, но звон в голосе как будто становится отчётливей.       — Я… Я — Александр, — говорит Александр, и звучание собственного имени слышится ему самым ничтожным звуком во вселенной.       — Как ты обращаешься к Королеве! — пространство вокруг наполняет грохот снежной лавины, стремительно несущийся на одинокого путника.       — Простите меня, Ваше Величество, — мальчик чёрными глазами глядит на белое лицо женщины, — я… я не знал.       — Не знать Королеву Нарнии? — звук её ледяного голоса вдруг становится таким знакомым, таким… человеческим. В нём сквозит что-то очень привычное — то, что так хорошо известно Александру. Как часто он слышит это в голосе епископа. Однажды он слышал его даже в голосе матери…       — Прошу прощения, — отвечает Александр, теперь чётко понимая, что говорит, — Ваше Величество. Меня зовут Александр Экдаль. Я школьник. Учусь в школе. То есть учился. Сейчас у нас каникулы, — Александр знает, что этой красивой и холодной женщине, кто бы она ни была, где бы они сейчас ни находились, пускай это просто страшный сон — да, это ведь и правда похоже на то, что он уснул на мягкой перине, а смятая постель его сейчас пустует; возможно, не обнаружив его поутру, они слегка всполошились и принялись искать; что ж, искать придётся долго — дом большой и полон укромных уголков, — а когда они его всё-таки найдут и разбудят, он, конечно же, не станет рассказывать, что ему снилось, как бы ни подтрунивал Арон, а старый враг его будет только многозначительно качать головой и потом скажет что-нибудь на своём забытом языке, и звучать его голос будет в сотню раз страшней, чем голос нынешней собеседницы Александра, — этой красивой и холодной он ни за что не скажет правды. Такую правду никому не расскажешь, даже если очень сильно захочешь.       — Сын Адама… — женщина задаёт Александру ещё несколько бессмысленных вопросов, и он отвечает, вежливо кивая головой, словно давно вызубренный урок. Ему не в диковинку отвечать на дурацкие вопросы. Но тут к телу возвращается чувствительность, и он осознаёт, как болят босые ступни. Наверно, это заметно по его лицу, потому что женщина открывает красный рот, намереваясь что-то сказать, а затем неожиданно губы её расползаются в сладкой улыбке — в точности фрау Свенссон, когда та собирается потрепать его по щеке. Щёки Александра впалые — совсем не то, что у Фанни, — но она умудряется ухватить тонкую кожу и больно тянет, пока уголок рта не съезжает на сторону и не обнажается ряд мелких, не испорченных шоколадом зубов.       — Бедное моё дитя, — красные губы медленно шевелятся, выговаривая такие простые слова, — ты почти совсем замёрз. Подойди ближе. Садись рядом со мной. Я согрею тебя, и мы продолжим.       Александр знал, что не стоит садиться в экипаж к незнакомым людям. Позапрошлой осенью, когда они пришли в классы после долгих каникул, одного из его приятелей не оказалось на месте. Вскоре выяснилось: мальчик Свенссонов умер. Однако все прекрасно знали, что это не так. Фрау Линдгрен, подруга фрау Свенссон, рассказала фрау Николссон, та рассказала своему супругу, а он — молодой фрау Нифеншталь, изредка навещавшей Май — так Александр узнал, что Тоби просто пропал. Кто-то видел, как после воскресной мессы он садился в экипаж с каким-то господином, и больше о нём не слыхали. С тех пор фрау Свенссон стала часто бывать у них дома и постоянно приносила им с Фанни сладости. Изящно завёрнутые трюфели и много всякой всячины, в том числе тягучий рахат-лукум, который так любил Тоби — Фанни уплетала за обе щёки, а Александр не мог взять в рот и кусочка.       Всякий раз перед глазами его вставала картина воскресной площади, заполненной празднично одетыми горожанами. Маленький мальчик в толчее идёт за высоким господином в старомодной шляпе, они приближаются к дешёвому экипажу. Дверца распахивается, и на замызганном сиденье мальчик видит сверкающую коробку рахат-лукума.       Вот отчего Александр был уверен, что садиться ни в коем случае нельзя, но эти сани казались такими… безопасными. Так мягко сияло нутро откинутой мантии, приглашая окунуться в долгожданное тепло… И Александр сделал шаг, потом ещё один, потом нога его ступила на подножку саней, и вот уже окоченевшие ступни вместо смертельных когтей холода чувствуют приятное покалывание белоснежного меха.       От женщины, от Женщины — от Королевы — пахнет свежестью, такой же снежной, как мир вокруг; её спокойное лицо склоняется над ним, а в руке — Александр вовсе не замечает откуда — оказывается пылающий драгоценными камнями кубок. Он наполнен чем-то, напоминающим глинтвейн, и пахнет как глинтвейн, и пар от него поднимается в морозный воздух так одуряюще-медленно… Александр берёт кубок обеими руками — он на удивление тяжёлый — и подносит ко рту. Жидкость тихонько пенится — мельчайшие брызги орошают его верхнюю губу.        — Пей же, Александр. Это согреет… — звенит голос Белой Женщины, и Александр, прежде чем сделать первый глоток, слышит в оглушающей лесной тиши два непроизнесённых слова: «…твою душу».