Nate Eiesland — Drifting
С утра тишина проникает в каждую щель на кухне, а солнце сквозь жалюзи совершенно не прогревает кафель — холод просачивается к босым ногам. Свет льётся через пальцы, когда Тэхён растопыривает их и подставляет ладонь лучам. Солнце просыпается раньше, и Ким не то чтобы заклятый жаворонок, раз бодрствует который день в пять утра, нет. Но не спать всю ночь из-за того, что твой соулмэйт не вернулся домой и не отвечает ни на звонки, ни на сообщения, — уже традиция. Чонгук уже вернулся с давно заученным оправданием про запары на работе; если он давно спит в их холодной постели, то Тэхён не старается уснуть. Нет смысла ворочаться в постели и нервничать. Не после семи чашек кофе, пожалуй. Тэхён пытается, честно пытается копать вглубь и искать правду, но упирается в блестяще изваянное, холодное ничего. У Чонгука нечитаемое лицо и до сумасшествия тихий взгляд. И Ким без понятия, можно ли так выразиться, но каждый раз он смотрит в самые любимые глаза, может, с минуту почти неотрывно — и эта игра в гляделки подкашивает, утомляет. Тем более длится не день и не два. Высматривать стоящее в пустом — дело неблагородное и изматывающее. Но Тэхён — несчастное, блять, подобие палеонтолога — роет дальше, натыкаясь только на кости и промёрзшую землю. Сегодня в чонгуковских глазах лопнули сосуды. Он будто какие уже сутки без сна: покачивается, держится за стену, пытаясь не потерять координацию насовсем. Рука с чашкой дрожит, а веки почти смыкаются. На них Чонгук давит не переставая, трёт свои несчастные пустые глаза. Кофе вот-вот прольётся на мятую рубашку. Стоит младшему поднять взгляд обратно — все тэхёновы надежды хрусталём о проклятый пол. Ни единой эмоции, ни одного отголоска самого ничтожного чувства. Ни сожаления, ни хотя бы несчастной доли злобы. Отрицательный результат — это тоже результат, зато стоять на месте — регресс и деградация. А они не просто стоят. Они развалились посреди дороги и замерли, избегают шевеления. Даже после комы у людей эмоций побольше будет, думает Тэхён. Ноги налиты свинцом, но он приближается. Только вот когда он делает шаг вперёд, младший отступает на столько же назад. И это ещё одна игра — догонялки, цель — бежать от любого прикосновения и шарахаться так, будто в тэхёновых ладонях сибирская язва. Конечно. Каждое «но», каждая секунда молчания — всё это разбивает сердце. Но не так, как это. — Ты не хочешь поговорить? Чонгук вздрагивает и снова поднимает глаза с кофе на Тэхёна. Молчание весит с тонну, кажется, только оно падает на одни плечи. Младший прекращает обнимать себя одной рукой, она безвольно повисает вдоль тела. И созвездие — четыре крохотных звезды на его плече — всё погасло. Ему хватило всего недели, чтобы выгореть совсем. Встречи со своей Душой Тэхён ждал с особым трепетом. Охваченный детским волнением, он гладил четыре звезды на предплечье, будто его кожа — яркая обёртка конфеты, которая априори окажется самой вкусной со всей кондитерской фабрики. Каждый на планете обладает единственным — одним на двоих то есть — созвездием, которое вычерчено лишь у тебя и того, с кем ты по-хорошему должен сосуществовать, симбиозить долго и счастливо. Тэхён всегда мечтал дотянуться до звёзд — Чон Чонгук словно был соткан из созвездий, серебряных космических нитей. Специально для него. И связь свята — идентичная, правильная, определяющая. Во всех жизнях: в параллельных и пересекающихся вселенных, на всевозможных планетах и в каждой галактике, с начала существования человечества и до самого конца света. И если твоя Душа отрекается от тебя, то и страдать ты будешь все последующие жизни. Дефективное предназначение — тоже предназначение. Природа разводит руками. Созвездию на чонгуковском предплечье понадобилась только неделя, чтобы погаснуть. Неделя, семь суток. Если пару месяцев назад оно источало свет в темноте, мерцало, как тэхёновское, то теперь выглядит, как бесполезная татуировка. Почти неуместно. Хотя оно всегда казалось самым идеальным из всех: в неловкой тишине или когда в сердце кипела дикая злоба, разбавленная бессилием. Или когда Тэхён выслушивал восторженные чонгуковы рассказы про детективы, хотя терпеть их не мог. «Тэ, давай без драмы, я очень устал». А у Тэхёна вместо слёз кислота, наверное: ресницы расщипывает болью. Тот момент, когда чувствуешь, что вот-вот заплачешь, — тут либо рыдать в голос, либо держаться и трястись. Мягкая пижама уже совсем не греет. Может быть, надо закрыть форточку, но это слишком много усилий. Тэхён не хочет усилий. Тэхён хочет сраных объяснений и, может быть, тепла. Но да, давай без драмы. У Чона всё ещё тихий взгляд, а сейчас он вообще, наверное, видит сны. А у Тэхёна сильнее першит в горле. И дышать становится чересчур тяжело, когда он накрывает младшего одеялом.***
Когда на улице сходит последняя слякоть, когда пропадают остатки зимы и талый снег, Тэхён просыпается от того, что кашляет цветами с кровью. Пробуждается окончательно с одной мыслью: в нём что-то надломили. Что-то сбили окончательно. Матерясь вполголоса, он собирает с кровати цветки и суёт их в мусорное ведро. Болезнь, в теории известная каждому, по факту достающаяся только самым везучим. Болезнь без лекарств. Ханахаки. Чонгук надевает повязку на предплечье, под его глазами больше нет тёмно-синих мешков. У Кима они только растут, потому что уснуть, когда ты задыхаешься, тяжело. В этом дёгте нет ни одной ложки с мёдом, даже горстки сахара. Тэхён плавает в черноте ежедневно и без абонементов. В мутной воде не отражаются звёзды: алмазная россыпь — тусклые огни во мраке. Звёздная пыль обжигает пальцы искрами. Осталось только нырнуть — и связи с реальностью не останется. Потерявшийся под блестящим небом мальчик с беспорядком в голове — сильнее всего он боится, что Чонгук разочаруется в нём. Мальчик молчит во благо, кашляет лепестками, и его ладони в крови, и он так любит то, что убивает его изнутри, что готов принять ещё больше боли. Мазохизм — тоже любовь в какой-то степени, даже если к мучениям. А значит, благое дело. Наверное. Рубашек Чона на полках становится меньше, редеют его книги в маленькой домашней библиотеке, он почти не пьёт из чашки, подаренной Тэхёном на позапрошлый день рождения. Когда заливаешь в неё кипяток, можно увидеть, как зажигается звезда на поверхности. Она больше не горит. Чон Чонгук всегда казался тем, кто знает все секреты мира, всё, что ты хочешь скрыть. Существуют такие люди, чьё мнение всегда принимается за факт; им смотрят в рот во время разговора, их действия считают идеально правильными, их впору печатать в учебниках, пособиях «как надо». И от любого их слова в твою сторону чувствуешь себя благословлённым. Может быть, только поэтому ими слишком часто болеют. А ещё им легко наскучить. Ты не просто становишься неинтересен — тебя как будто стирают отовсюду, из истории жизни вселенной в принципе. Это обыкновенная прогрессия. Они не меняются, не меняешься ты — а существовать перестаёшь.***
Не разуваясь, Чон проходит в комнату. Наверное, он испачкал бы идеально белый ковёр, но пол усыпан девственными цветами — только редкие просветы напоминают о его настоящем цвете. Чон переступает порог и растаптывает розовые лепестки грязью с подошв. Он молчит, когда Тэхён впервые спрашивает: «Ты меня больше не любишь?» На второй раз он усмехается. А потом звёзды падают, срываясь с невидимых лесок, и пропадают в кронах и морях.***
Он пакует вещи так быстро, будто планировал это с начала. Его футболки, джинсы и спортивный костюм исчезают в чемодане. Чонгук оставляет только подарки и что-то общее, ни на чём не задерживая взгляд. Он не трогает тэхёновы картины, посвящённые ему. В чемодан улетает зелёная зубная щётка. В стаканчике остаётся одна. — Пожалуйста, Чонгук, подожди. Чонгук, блять! Хриплый сорванный голос, разбитые тарелки — остатки истерики, на которую Чон Чонгук глядел с полуравнодушным презрением, пока не потушил пощёчиной. И тело всё ещё потряхивает; ломает почти физически, а дышать становится невозможно. И цветы. Слишком много цветов вокруг. Тэхён дрожит, заикается и размазывает слёзы по лицу, не прекращая задыхаться от бутонов в бронхах. Чувствует себя опустошённым и слабым, когда заходится в новом приступе кашля. А ещё жалким. Таким жалким. Уязвимая сторона — худшая из всех, что можно показать окружающим. Мыльная вода разлилась по подоконнику, а последний пузырь, ещё раз похвалившись всеми цветами радуги, лопнул секунду назад, оставив брызги на полу. Красные отметины на чонгуковской шее, кофты с длинными рукавами или повязки — это крошечные иглы, меткие и остро заточенные. Они пронзают другие пузыри: доверие — бултых. Надежда — бултых. Пресловутая трезвость — бултых. Бултых. И нет. — Замолчи, Тэхён. Пожалуйста, замолчи. — За что ты так со мной? — Перегорел. Со взрослыми людьми бывает такое. Поймёшь потом. Тэхён смотрит сверху вниз, не прекращая трястись. И не отрывает взгляд — проклятый палеонтолог. — Я не люблю тебя. Больше не люблю. Угасло. Всё. Пропало. Идентичное. Правильное. Определяющее. Эту связь Чонгук разрывает на вечность вперёд. — А с этим мне что, блять, делать? — Тэхён хватает первый попавшийся нож и приставляет кончик к своим рёбрам, куда-то, где сердце. — Об этом ты подумал?! — Да хоть вырви и сожги. Мне-то что? Мне-то что? — Я тебя ненавижу. — Вот как. За Гуком захлопывается дверь. Бултых.***
Нас вроде как из звёздной пыли производят, но даже искры от самой горячей кометы едва ли сделают так же больно, как ёбаные люди. В шпарящем звездопаде Чонгук держал над Кимом зонт, не давая хвостам комет его обжечь. Тэхёнова кожа в ожогах, и это не прекратится, пока звёзды не выжгут всё светлое дотла. Яд без антидота в его крови. Как наследственное хроническое заболевание. Тэхён орёт в своих мыслях, пытаясь заглушить их все, и обхватывает голову руками, когда из груди рвётся настоящий крик. Он срывает голос хрипом и сипом, и это самое эффективное плацебо. Его созвездие болит. Природа так решила и теперь разводит руками. Стереть со всех карт, из контактов и справочников Ким Тэхёна — это дело двух секунд. А стереть дату знакомства и их личную метку со всех полей, с салфеток, стереть крошечные слоги в столбик едва ли Небу под силу. Костяшки пальцев кровоточат, и на стене красные пятна. Тэхён впервые думает, что, возможно, любил сильнее, чем надо. Потерянный в аду беззвёздной ночи мальчик с цветами в глотке — его жизнь рассыпается, кренится и скрипит, перспективы идут по швам. Собственная судьба ломает его об коленку. Старый блокнот с цитатами из фильмов горит лучше любого топлива, и если собрать в тетрадь все чонгуковы фразы, то они, наверное, тоже вспыхнут. Без бензина, со спичкой на расстоянии метра. Потому что два рубца на спине Чона — не из Рая. И Тэхён оборвал все свои связи, лишь чтобы посидеть с ним в аду. В начале отношений людям должны выдавать брошюрки, объясняющие, что никто не несёт ответственности за какую-то ерунду вроде чувств. Чьих-то, кроме своих. Чувства. Подумаешь. Ему-то что? Впрочем, мозг всё ещё отказывается принимать единственную очевидную истину, единственное, за что можно ухватиться в попытках остаться в реальности: он обычный. Чонгук не с небес. Просто груда костей и мяса. Никакое не божество. За остальные факты не зацепиться: теперь предназначение изуродовано, теперь Тэхён его ненавидит (очень старается, но всё ещё лепит пластыри на порезы), теперь поезд сошёл с рельсов, картинка перевернулась на сто восемьдесят. Привычного нет, его не может и быть. И даже если бы Чонгук остался, даже если бы вернулся с чемоданами и объятиями, ничего не встало бы на исходную. Точка невозврата была пересечена ещё месяц назад. Мне приснилось, что, когда я проснулся, ты был здесь. Мне приснилось, что у нас всё было хорошо. Мне приснилось, что мы с тобой не сломаны. И в теплицах он поливает всё те же цветы, улыбается тем же растениям и разговаривает с ними ласково, чтобы росли быстрее; счастливая гримаса для покупателей ларька с цветами, однако, выглядит фальшиво. Люди по-прежнему берут красные розы — их лепестки потом лежат втоптанные в землю. А по дому хочется расставить только гортензии. Потому что незабудки и всё те же розы уже не по душе, ими только задыхаться; поджечь лепестки в букете лилий, запереть все двери и сгореть вместе с бутонами. Поднести спичку к своим лёгким — и вспыхнуть. Теперь вместо белого клевера — красный; чистые лепестки окрашены кровью из тэхёновой глотки. Потому что цветы говорят громче и честнее людей, но даже эти голоса хочется заглушить. Уши режет. В потолке мало интересного, думает Тэхён, проходясь по нему взглядом в тысячный раз за вечер. Последние лучи солнца падают в комнату, спать нельзя: страшно задохнуться без сознания. Каждые несколько минут лёгкие заполняются листками, и Ким откашливает цветы. Это четвёртые сутки без сна. И Ким Тэхён — оголённый провод. Любой посторонний шум заставляет вздрогнуть, любое прикосновение — столкновение с мебелью или чёлка, спадающая на лоб, — вызывает панику. Организм не выдерживает кофе; руки трясутся, а воздуха недостаёт и при настежь раскрытых окнах. Открывать губы под любимые песни не выходит, потому что под них они с Чонгуком танцевали вместе. (Он целовал эти губы). (Он целовал эту шею). (Он целовал эти запястья). (Он впечатался в эту кровь вечной стигмой). В негодность таким образом приходит половина плейлиста, хотя тошнит, кажется, от всех мелодий, книг и фильмов. Надо сжечь его вещи, думается Тэхёну. И выбросить его из себя. И из предплечья выцарапать нахуй. И выколоть себе глаза, чтобы никогда его не видеть. Вытащить из-под кожи ножницами, кухонным ножом, осколком стекла, ключами, циркулем, лезвием, ногтями, зубами. Знакомая история. Ты холоден, как, блять, Луна, но спутник из тебя хреновый. С улицы пахнет весной: цветение уже в воздухе. Парки наверняка усыпаны лепестками, кроны блестят от солнца, в котором Тэхён плескался, утопал. Он помнит пыльные дороги и жару в общественном транспорте, помнит лимонные деревья, теплицы, гардении. Не выходит забыть жадность даже к воздуху, желание успеть всё и обнять весь мир. Весна всё-таки слишком красива, чтобы портить её своим существованием. Смола вишнёвых деревьев застыла на полпути к земле. Птицы заточены в клетках. Бабочки больше не взлетают: крылья оборваны; пропитанные слезами страницы дневников сожжены. Их пепел рассыпан по столу, за которым работал Чон. Обрывки фраз чужих людей затихают. Время больше не течёт. Тэхён закашливается от лепестков и едкого дыма, когда поджигает бутоны. Не сжигаются только воспоминания о танцах в пустых промёрзших музеях среди статуй, покрытых штукатуркой, и смазанных дождём картин. Не стереть из головы свежие фрукты в мисках, на которые у Тэхёна вообще-то аллергия. Лаванда — цветок «я тебя никогда не забуду» — больше не вызывает клокотания сердца. Зато бутоны в его глотке — более чем. Однако Тэхён продолжает поливать растения в доме на автомате, даже если его собственные микросхемы жизни медленно распадаются и в воздухе он скоро может перестать нуждаться в принципе, когда цветы забьют дыхательные пути. Даже если он слишком гнил, чтобы касаться живого. Даже если по факту он касается того, что отнимает у него кислород, а не дарует его. Может, это было произведением искусства, пока ты всё не испортил. Тэхён встречает очередной рассвет без Чонгука и впервые думает, что изнутри эти цветы нужно тоже выкурить. И раз ничто не вернётся на круги своя, то единственный способ по-настоящему избавиться от них — сжечь собственные чувства. В воздухе повисает пыль, из-за которой чешутся глаза. Что-то последнее выходит из него со слезами, становится до безумия пусто. И он всё ещё не уверен, что дышит. Сердцу сложно биться по утрам, когда гаснут огни, а первые лучи солнца просвечивают через облака. Ещё сложнее — от цветков в лёгких. С рассветом в ладонях остаётся только серебряная пыль чего-то великого. Только звёздные нити, и никого вокруг. Раскрошены драгоценные камни: бриллиантовая пыль царапает лёгкие, но это всяко лучше цветов. Ханахаки. Болезнь безответной любви. Если нельзя заставить полюбить, то можно избавить от этого себя самого. Потерявшийся под бездвижным небом мальчик с беспорядком в голове — он любит думать о параллельных вселенных, предназначении душ и безбрежном космосе. Даже если звёзды скрылись на ночь, даже если погасло собственное созвездие, у него впереди десятки новых, целые персеиды. Слишком много, чтобы позволить себе глотать ёбаные цветы и подыхать сейчас. От осознания новых границ щиплет в груди — концентрированной кислотой на рану. Если сзади сожжены мосты, то можно только возвести новые по пути вперёд. Близится стук колёс поезда о рельсы. Пора срывать пластырь со своей воспалённой кожи либо сдохнуть с ним. Он встаёт у проклятого обрыва. А отсюда — ввысь или в бездну.