Шрамы-кошмары

Вокруг темнота и спертый, плотный и тяжелый воздух. Дышать тяжко. Локти упираются во что-то жесткое, и Николай понимает – снова. Он снова попался, снова в ловушке, и неизвестно, выберется ли на этот раз. Услышит ли кто-нибудь? Придет ли кто на помощь? Хватит ли ему сил выбраться? Нет, нет, нет. Никто не услышит. Никто не придет. И тьма уже сковывает его своими цепями, выпивает силы, выманивает самое ценное, что только может быть у божьего человека – душу… Николай выгибается, силясь отодвинуться как можно дальше от черных холодных пальцев, тянущихся к его лицу. Извивается, вырывается, бьёт кулаками, стёсывая в кровь костяшки пальцев о не струганые доски, но всё тщетно – тьма окутывает его коконом, шепчет в уши непристойности, гогочет и издевается. Сам Диавол пожаловал. Только не это, только не снова!.. - Тише, тише, хороший мой, - кто-то бесконечно родной и теплый крепко прижимал его к перинам. Лба и волос касались прохладные шероховатые пальцы, даже сейчас неуловимо пахшие порохом и выделанной кожей. – Всего лишь кошмар, Коленька, ничего более… Николай распахнул глаза, хватая ртом воздух. Слабый свет ночной свечи обрисовывал силуэт склонившегося над ним Якова. В тёмных глазах отражались пляшущие огоньки, и на миг Николаю показалось, будто это бушует адское пламя. Сердце колотилось, словно взбесившись. - Дурной сон вам приснился, Коленька, - ласково шептал Яков, поглаживая его по плечу. - Снова вы ко мне на помощь пришли, - Николай подался вперед, обхватил Якова Петровича поперек спины, прижался так тесно, как только смог. Паника постепенно отступала, в голове прояснялось. За окном бушевала буря, и дорогие стёкла, украшавшие дом Гуро, с легким звоном дрожали под натиском ветра. Печь в углу пыхала жаром – Яков Петрович любил тепло и на дрова не скупился. Кутался ещё ночью в тяжелое одеяло на меху, и Колю теперь кутал. В нем, видать, и запутался во сне Николай. - Неужели я мог поступить иначе? – усмехнулся Яков, целуя Колю в лоб и в глаза. Тот прижался щекой к шероховатой ладони в поисках ласки и тепла, столь необходимых после могильного холода и ужаса, вновь и вновь переживаемых им во сне. Не так давно сама смерть выпустила его из своих объятий. Когда он сумел вырваться из темного мира, из нави, из самой Преисподней, его поджидала ещё одна напасть. Николая успели счесть мёртвым. Его вскрыли, сшили и закопали в сосновом гробу. Открыв глаза, он увидел лишь тьму. Болела грудная клетка, лёгкие никак не наполнялись воздухом, локти и колени упирались в сырые, тяжелые доски. От ужаса в голове у Николая помутилось. Он и не помнил уж, сколько там провел, сколько бился и метался. Не помнил, звал ли на помощь. Но вот послышался скрежет, лязг металла – и вскоре Николай уже был на свободе. Рядом, тяжело навалившись на воткнутую в землю лопату, стоял Гуро. Месяц как почивший. - Староват я для таких работ, любезный мой Николай Васильевич, - переведя дух, пожаловался он. - Вы же умерли, Як-ков Петрович, - прошептал Гоголь. - Ну так и вы, с позволения сказать… «И то верно, - подумалось тогда Николаю, - мало ли я навидался нечисти, не желающей лежать спокойно в могилах. А Яков Петрович – человек вполне экстравагантный…» - Значит, теперь мы с вами в одной лодке плывём, - понурился Николай, и, поддавшись порыву, кинулся Гуро на шею, зашептал: - Только не правильно это, Яков Петрович. Вы как никто заслужили спокойного посмертия! - Уж кто-кто, но точно не я, - хрипло рассмеялся Гуро и приобнял Николая в ответ. – Да и не хочется мне, Николай Васильевич, на тот свет-то. Рано, голубчик. Николай лишь сильно погодя узнал, что смерть Якова Петровича была красивой инсценировкой, едва ли не импровизацией, но в тот момент думать он ни о чем более не мог. - Моя бы воля, - горячо прошептал он, - и вам не пришлось бы умирать. И нежитью вы не стали бы. И тогда… - И тогда не произошло бы многое из того, что еще только должно случиться. В ту ночь в небе стояла полная Луна (Николай мог бы поклясться, что Полнолуние над Диканькой длится уже больше месяца), и свет её, отражаясь в глазах Якова Петровича, делал их пустыми и словно бы выцветшими. Много позже, уже после того, как было покончено со Всадником, Николай узнал, что глаза у Якова Гуро цвета густого заморского шоколада, а поцелуи обладают шоколадной же чуть горьковатой сладостью. В ту ночь они обещали друг другу всегда быть друг у друга, и Коля чувствовал, что Яков говорил серьезно, нимало не паясничая. Шрам на груди, оставленный скальпелем Леопольда Леопольдовича, тоже постепенно затянулся. Коля с ужасом наблюдал, как постепенно затягиваются страшные раны, зарастают новой, тонкой и розовой кожей. Яков же отреагировал на эту невидь спокойно: - Разве вы, любезный мой, забыли о своей природе? Примите это как данность или как чудо – и успокойтесь. И поверьте человеку, прошедшему не одну войну: в шрамах самое приятное – это их отсутствие. Да, в чем-то Гуро был прав. Шрамы на теле затянулись, не было даже фантомных болей, но… Но те раны, что зияли на душе, так и кровоточат по сей день. Присутствие Якова Петровича облегчает боль, но по ночам она все равно выплескивается в кошмары. Все-таки Яков прав. В шрамах приятно лишь их отсутствие.