Слово

Если вдруг забредёшь в каменную траву, выглядящую в мраморе лучше, чем наяву, или замечаешь фавна, предавшегося возне с нимфой, и оба в бронзе счастливее, чем во сне, можешь выпустить посох из натруженных рук: ты в Империи, друг. Воздух, пламень, вода, фавны, наяды, львы, взятые из природы или из головы, – всё, что придумал Бог и продолжать устал мозг, превращено в камень или металл. Это – конец вещей, это – в конце пути зеркало, чтоб войти. Встань в свободную нишу и, закатив глаза, смотри, как проходят века, исчезая за углом, и как в паху прорастает мох и на плечи ложится пыль... И.Бродский, «Торс» Недобрые мысли притягательны. Большинство людей не способны их материализовать, наверное к счастью для человечества. К тому же все это примитивно, просто варварство! Изготавливают, например, подобие своего недруга и втыкают в это подобие иголки. Довольно нелепый метод, если учесть, каким быстрым и прямым путем способна двигаться недобрая мысль. И.Бергман, «Фанни и Александр» Поздно. Я знаю твоё желание. Там же.

Вы когда-нибудь замерзали? Нет, не насмерть, а так, чтобы начинала болеть голова? Привыкаешь к постоянному холоду, кровь твоя как будто замедляет бег, уже ничего не хочется – ни обещанных подарков на Рождество, самых желанных и ожидаемых, ни похода в цирк, ни встречи с кем-нибудь, кого ты очень давно не видел, например, с кем-нибудь... умершим. Или с Май. Лежать под тёплым боком, вяло перебирая тесьму сорочки, и вдыхать запах Фанни, вовсю посапывающей у Май на коленях. Трогать пальцем льняные кудряшки – пытаться вплести их в бронзовую волну, укрывающую тебя с головой, заслоняющую слабый свет масляной лампы, создавая невесомую – и нерушимую – преграду между тем, что здесь, и тем, что – там. Иногда, наоборот, лежать недвижимо, боясь пошевелиться, натянуть одеяло – чувствовать, как оно медленно-медленно ползёт по вам вниз, и безотрывно смотреть на мягкий слегка курносый профиль, на чередование рельефа близкого тела: яма шеи, пологое нагорье груди, два отчётливых всхолмья под полупрозрачной кисейной пеленой, бархатная долина меж ними, открытая всем ветрам в распахнутый ворот... Одеяло скользит всё дальше, освобождая плато и равнины, покрытые тончайшим слоем свежевыпавшего снега, скользит, точно неотступное Грядущее, бесповоротно обнажая все страхи, все страсти... Перед твоими глазами – только попробуй тронь – целый мир, живой, дышащий, погружённый в беспробудный сон. Узнать, что видится Миру? И ты узнаёшь, прислушиваясь к волнению плоти – горы коленей вздымаются, готовясь явить первобытное движение земель; грохот кроватных пружин возвещает о скором стихийном бедствии, и вот оно – лавина белого сходит вниз, задевая, но не сминая молчаливого наблюдателя; горы расходятся, выставляя мрамор голой породы и буйные бурые заросли, окружённые снежными заносами. О что это? Что сверкает меж бронзовых ветвей? Что алеет, горя ненасытным заревом? Жерло спящего вулкана готовится явить всю скрытую мощь спящего мира, жаждая выплеснуть языки неукротимого пламени или хотя бы, в отсутствие пламени, заполнить чем-то сочащуюся ненавистью багровую черноту. Терпение? Едва ли ты помнишь, что означает это слово. Ты забываешь, что не тронь и не шевелись – тянешься и погружаешь два своих пальца в пышущее жизнью пекло; как горячо! Пускай ты очень замёрз, тебе горячо, мокро и сладко; ты стремишься проникнуть ещё глубже, и с каждой новой попыткой всё тесней и тесней прижимаешься к мрамору разверстых ног; колено упирается тебе в живот, потом ниже живота, и задравшаяся сорочка пускает тебя к чужой коже, и ты пытаешься врасти в это место – в любое место, где ваши тела смыкаются воедино... А потом ты понимаешь: обнимает вовсе не колено, не колено плотно обхватывает тебя и начинает свою сладостную ласку... Всё завершается очень скоро. Хозяйка постели позволяет остаться на ночь; задевая твёрдыми сосцами, перевешивается через тебя поднять съехавшее на пол одеяло, укутывает, растирая твои озябшие плечи, удобно подтыкает со всех сторон, и ты засыпаешь или засыпаешь не сразу, а какое-то время наблюдаешь сквозь ресницы, как уже она, до боли закусив губы, чтобы не мешать новорожденному сну, делает то же самое, что только что делал с ней ты, и мрамор пальцев снова теряется в бронзовых осенних дебрях. Холодно. Так холодно, как когда ты полночи пролежал в ожидании, что тебя укроют. И головную боль никак не унять. Александр вздыхает – ледяная тяжесть давит, мороз внутри замка ещё крепче, чем снаружи; кажется, сам воздух – острые кристаллики льда, впивающиеся тебе в глотку при каждом неосторожно глубоком вдохе. Александр начинает дышать поверхностно – невидимый корсет сжимает узкую грудную клетку и вмораживает - должно быть, в самое сердце - одно-единственное слово. Александр старается не думать о нём, не слышать гулких ударов собственного предательски податливого комка мышц. Он придумывает себе занятие – считать шаги: один, два, три – нос получше утри; четыре, и пять, и шесть – попробуй чего-нибудь съесть; семь, восемь, и девять – тут ничего не поделать! Александру становится смешно и страшно. В который раз. Сейчас эмоции, лишённые первозданной свежести, похожи на свои слепки или, скорее, посмертные маски, вроде с точностью до малейшей детали передающие черты оригинала, но избавленные от проклятия его одержимости. Мальчику холодно, и он бредёт по периметру обширной залы, скользя ледяными ладонями по окаменевшему льду стен. Высокая корона больно сдавливает голову; металл, слишком светлый для чёрного серебра и слишком тёмный для белого золота, играет сотнями таинственных оттенков, которые он, впрочем, не в силах оценить, как и матовый блеск чёрных жемчужин, покоящихся на кончиках острых зубцов. Прекрасен и тяжек венец Короля зимней страны, призванный давать силу и славу, отнимая желание ими владеть. Александр больше не хочет к Май или в цирк, ему больше не нужны подарки; в каждой зале мертвенного дворца для него по первому слову прямо из покрытого ледяной крошкой пола вырастают блюда, заполненные самыми изысканными сластями – и они Александру тоже не нужны. Александр больше не ждёт Рождества. А ведь если не ждать Рождества, не встречать уютными вязаными носками и ранним будильником, чтобы первым – обязательно первым! – заглянуть в полосатый мешочек и обнаружить гостинцы фрау Бабушки – завёрнутые в шёлковый платок десять крон, – если не ждать Рождества, как же узнать, что прошёл ещё один год? Мерно внутри стучит остывающее сердце; морозными тисками обнимает лоб символ абсолютного могущества, сжимается всё сильней и сильней, выдавливая на тусклый серый свет явные и забытые желания. И постоянно кажется, будто ты что-то теряешь, что-то неизмеримо важное, нечто по-настоящему ценное – своё самое главное, самое глубокое, бессознательное желание, мерзейшее и сладчайшее из всех. А когда тяжесть ноши всё-таки одолеет тонкую кость черепа, когда последний рваный стук огласит тишину царской темницы, яростные языки пламени вырвутся наружу – чёрные, точно первородная ночь Мироздания, ядовито приторные языки самого сильного чувства на свете, силой своей равного тому, что принято называть Любовью. Тогда где-то там, в другом мире, за сотни миллиардов световых лет отсюда, в другом холодном пристанище наконец зажжётся огонь. Он будет разгораться всё ярче и ярче, пока не охватит стены клетушки, где занялся, пока не выйдет царственным змеем в коридор, обвив перила расшатанной лестницы, не доберётся до нужной двери, пока не перекинется с пропылённых портьер на деревянную безделушку, висящую над изголовьем супружеского ложа... Пока пылающие объятия балдахина не сожмут обездвиженную дурманом фигуру. И только тогда, лишь тогда о н проснётся. И – Александр уж точно знает – е м у хватит времени завопить, чувствуя, как с каменного лица мутной жижей стекает кожа. А потом – потом у н е г о будет Вечность. У них обоих.