Океан

Погруженный в созерцание, окаменевший, я опускался в недосягаемые глубины и, теряя самого себя, сливался с жидким, слепым гигантом. Я прощал ему все, без малейшего усилия, без слов, без мыслей. Станислав Лем, «Солярис»

— Ты слышишь? Я тебя люблю... Конечно же, я слышу, Есень. Как я могу не услышать, когда ты наклоняешься так низко? Любишь ты меня. Спасибо. Но большего не дождешься. По ночам являться не буду, голубем прилетать, мелькать отражением призрака в зеркалах тоже не намереваюсь. Но ты сама виновата. Ты меня нечаянно полюбила настолько сильно, что теперь, сама того не желая, возможно, отпускаешь на волю, отделяешь от себя навсегда, взяв на мушку своего ножа. Он, кстати, похож на тот, которым я сам спас тебя, заколол липецкого Душителя. Это ты специально постаралась? Или просто совпадение? Впрочем, не отвечай, не томи подошедшее время. Родион Меглин уже умирал однажды: его расстреляли в застенках за особо жестокое убийство. Земные силы в обход земного же закона дали ему вторую жизнь. Пришла пора ему умереть снова. Уже навсегда. Агония — это для живых, а я уже одной ногой по ту сторону любых границ и барьеров. Для меня боль проходит быстрее, чем можно успеть ее понять и прочувствовать. Нож входит под грудину резко, толчком, от которого поднимается, всколыхнувшись, холодная вода. Прозрачные волны легко плещутся об облупившуюся эмаль пожелтевших бортов. Когда мне начинает по-настоящему не хватать воздуха и перед открытыми глазами начинают плясать черно-белые мушки телеэкрана, поймавшего пустой канал, к ним примешивается глухой ровный шум радиопомех. Ослабевшее тело отказывается себя держать. Вода принимает все, примет и мою бренную оболочку, охотно и с головой. Гулкий шелест глубины обнимет голову, втечет в уши, рот, ноздри, укутает собой, как махровым полотенцем. Мама же всегда так делала, когда меня купала, — брала на руки и долго, бережно вытирала, целуя в лоб и ладошки. И Вселенная сжималась до размеров ванной комнаты, пахнущей душистым детским мылом и топленым молоком, как теперь сходится к изначальному — к материнской утробе. Вот так бы свернуться сейчас калачиком, поджимая ноги к пробитой до позвоночника груди, и спать, безмятежно посасывая палец, в ожидании нового рождения. И родиться бы не в серебристом лотосе и не из пены морской, а в боли и муках, возвестив о себе мир пронзительным криком: «Господи боженька, как же хорошо мне было там, откуда ты меня вытащил!» А боженька и отвечает: «Ничего, Родионушка, потерпи, это тебе только лет на сорок такой каторги, а дальше я тебя опять воде отдам, обещаю, слово триединое...» Вода отступила, но все еще шумит, уже не вокруг, но как будто неподалеку, тяжело, плотно и гулко. Сквозь сомкнутые веки полыхает теплый красный свет, и ноздри щекочет резковатый йодистый запах океанского ветра. Когда я медленно приоткрываю глаза, в зрачки мне бьет выгорающее багровым костром небо, далекое и ровное, словно внутренняя сторона огромной полированной сферы. Темная вода, холодная и серая, стелется к белому берегу, и алые блики, пляшущие на гребнях глянцевых волн, идут то синусоидой, то кардиограммой. У самой их кромки, под плотной светлой дюной, чернеет еще дотлевающее кострище, и небо над ним дрожит зыбью в нагретом воздухе. А рядом, медью отливающий в лучах заката, темнеет вихрастый встрепанный затылок, не узнать который я не могу. — Иди ко мне, Меглин. Он так и ушел, значит, в своем безразмерном черном пальто и старых кирзовых сапогах, которые теперь, правда, снял, отставив в сторону на песок. А поравнявшись с ним, сев рядом в тень дюны, я понимаю, что в его оболочке, нескладной, худой и неприкаянной, вообще мало что переменилось, даже шрамы с кистей не сошли. Только теперь от Пиночета веет таким покоем, что слова застревают в горле. Но я все равно пытаюсь не молчать. — Как ты? — почти выдавливаю я, видимо, слишком натужно, потому что он оборачивается и смотрит мне в глаза. Даже больше: словно куда-то сквозь них. У него темный влажный взгляд индийского Будды, который я никогда не видел, но, тем не менее, узнаю. — Я? Я в мире, Меглин, — отвечает он, но прежде меня понимает, видно, что этим я не удовлетворюсь, и потому говорит дальше, негромко, задумчиво, таким я его голос ни разу при жизни не слышал: — Здесь хорошо. Ни души, ни голоса, ни шума — только берег и небесный купол. Я ничего не делаю, ровным счетом. Просто сижу и смотрю на океан. А когда надоедает — палю костры, устраиваю себе закат. Иногда у них греюсь, не потому что холодно, но просто когда хочется. Я только теперь понял, чем людям так это нравится — сидеть у огня... — Спички откуда берешь-то, Пиночет? — Никаких лучших слов я не нахожу. — Или они здесь из воздуха? — Зачем спички-то. — Он нежно фыркает, подносит сложенные корабликом ладони к лицу и, прикрыв глаза, тихо выдыхает. Между его обгоревших пальцев шелковым платком на ветру бьется рыжий язычок пламени, ластится к рукам, целует его сухие губы. — Я, Меглин, благодаря тебе на земле через адские кострища прошел и теперь чистый. Я теперь сам — огонь. И тебя очищу... Хочешь? Пламя в его руках гаснет так же, как и вспыхнуло, от одного движения губ. Небо над его ладонями трепещет от поднимающегося тепла. Пиночет вновь оборачивается ко мне, и я только качаю головой: — Здесь вода, Пиночет. Соленая. Как-нибудь сам уж справлюсь. — Не справишься, — вздыхает он, цокая языком. — Таких, как мы, вода не берет. Нет в этом океане никакой пользы, Меглин, никакого смысла, кроме красоты. — А тебе здесь красиво? — Красиво. До одури. Тихо и спокойно, и так целую вечность. А большего и не нужно. Мы сидим на пляже, зарыв босые ступни в теплый белый песок. На сером небе, словно срисованном со стены панельного дома, еще бликует отсвет догоревшего костра. Обняв колени руками с несходящей ожоговой коркой, Пиночет смотрит вдаль перед собой, изредка моргая выгоревшими ресницами, и мне кажется, что я еще никогда не видел его настолько безмятежным, настолько... умиротворенным. «Слов нет, как я тебе завидую», — думаю я и вижу, как собираются в уголках его темных глаз морщинки, а тонкие губы вытягиваются в улыбке. «Я сам себе завидую иногда, Меглин, — отвечает он мне, следя за тем, как тает последний отблеск пламени в бетонной дали. — Никогда не мог себе представить, каково это — быть в мире... Я и тебе помогу. Ты только согласись. Только скажи...» Я усмехаюсь и отворачиваюсь, как будто надеясь поймать последние блики рукотворного заката. На самом деле, некоторые вещи в глаза не то что произнести — подумать тяжело. Но если бы я все-таки собрался с тобой заговорить, Пиночет, то вот что я сказал бы. Лови мои мысли, просветленный ты Будда, творящий красное Солнце, лови и слушай. Я к тебе, Пиночет, пока собственные пределы не испытаю, не пойду, но мы же оба знаем, что это вопрос времени. Его у нас теперь в избытке, но однажды оно о себе напомнит. Океан стирает многое, но не все, он промывает открытые раны, но не сводит шрамов... И все же я ему доверюсь. Для начала. А там, куда не достанут волны, самые тонкие, сокровенные уголки, где память и земное въелись в кожу настолько, что выскоблить их все равно что заживо свежевать... Там уж ты помоги мне. Вычисти меня от моего прошлого, а? Взглядом, руками, кончиком языка — рассуди сам, а я приму. От старых рубцов, от былой печали и тоски, от самой души моей скорбящей — вычисти. Ты же огонь, а лишь огонь умеет и вправе очищать так. И если что не может отмыть волна... ...то пусть оно горит.