Пустота

Наверно, после смерти — пустота. И вероятнее, и хуже Ада. Иосиф Бродский, «Похороны Бобо»

Под глазами у него залегли покойницкие синяки, на правом дергается верхнее веко. Он с трудом держит голову прямо, все роняет ее на грудь и тут же вздрагивает, царапая ладонь, чтобы не заснуть. На отощавшем горле каждый раз, когда он сглатывает, облизнув сухие обкусанные губы, ходит острием кадык. — Я прошу тебя... — глухо шепчет он, поднимая отчаянный взгляд на Бергича. Тот неумолим. — Нет. Никаких токов, Меглин. — Я прошу тебя, пожалуйста, я уже спать не могу, я не ем, у меня руки дрожат... Я правда, я по-настоящему схожу с ума. — Чего ты от меня хочешь? — Бергич садится рядом на обитую клеенкой кушетку. — Я уже сделал все, что можно. Пересмотрел твои препараты. Я пытаюсь помочь тебе, Меглин, вылечить тебя. Потрескавшиеся губы в отросшей бороде дергаются в нервной усмешке. — А я не хочу, — хрипло выдыхает Меглин, пряча исцарапанную руку под казенную рубаху, — чтобы меня лечили. — А чего ты хочешь? Умереть хочешь? Меглин надрывно кашляет, скручиваясь вокруг своей руки. Бергич уже не бросается стучать его по спине, знает: это от голода. Он уже который день не притрагивается к еде. Разве что после таких вот разговоров, когда удается его расслабить и успокоить, он может немного поесть, не сорвавшись. — Родион?.. — Он озабоченно хмурится, почти по-отечески, и все-таки обнимает осторожно за плечи. Верхние позвонки, кажется, царапают через халат, и его сердце сжимается от горькой жалости. А стоит поймать себя на этом чувстве, на том, что Меглин действительно впервые в жизни жалок, становится еще хуже. Хорошо, что он сам этого не замечает. Вздрагивает, прижимаясь к груди, и хрипло нервически смеется: — Спать хочу... Наверное, все дело в палате. Каждое место в мире хранит память о том, что видело, но есть места особо восприимчивые, есть события, которые никогда не изглаживаются. Тюремные подвалы, бывшие концлагеря, заброшенные отели... Психбольницы. Голубая облупившаяся краска осыпается со стен, и через белые щели психотропами по капельнице сочится шепот. Иногда Бергич находит в себе силы и смелость признаться, что сам вряд ли долго бы протянул на стационарном лечении. Когда к твоим собственным демонам прибавляются еще и чужие, затосковавшие без хозяев, рехнешься волей-неволей. Днем еще можно себя отвлечь: считать трещины в потолке, подтеки краски на окнах, если повезло, то в сотый раз перечитать припрятанный под подушкой роман. Призраков отпугивает свет, даже самая тусклая лампочка. Но темнота — их прибежище. Меглин словно читает его мысли. — Сейчас еще ничего, днем... — бормочет он. Бегающий взгляд фокусируется и приобретает осмысленность; Бергич торопливо, отработанным движением сует в исцарапанные руки кружку остывающего сладкого чая. Последнее время Меглин как будто на одних состояниях прояснения и держался. На спокойном разговоре, на чашке чая, на тишине и определенности. — Вот сейчас я с тобой сижу, время кончится — по коридору пошатаюсь... Они меня теперь не боятся, я теперь им совсем свой. — В усмешке, кривящей губы, есть что-то от пьяного оскала. Он пьет жадно, дергая кадыком, проливая чай в бороду. — А по ночам совсем туго. По ночам некуда бежать, укрыться негде. Только я — и он. Каждую ночь. Пока не рассветет. — Он говорит с тобой? — Меглин кивает. — О чем? — Да так... Ни о чем. Бергич никогда не давит на него после таких слов, не рискуя провоцировать новый срыв. С тех пор как он сам пришел к нему со своими проблемами, из него не выбивают признания, не вытаскивают ответы силой. А он — впервые за всю свою несознательную жизнь — ничего и не скрывает. Разве что иногда врет. Впрочем, это уже не имеет значения: своей ложью он теперь навредит только лишь себе самому, а это не так и страшно. «Ты мне врал, Меглин. Ты мне все время врал...» Когда он ложился к Бергичу, во всей больнице была лишь одна свободная палата. Его еще позабавило, что именно эта. Воздух в ней был холодный и колючий, как на кладбище поутру, и горько пах бензином. «Это мы проветривали, машина подъезжала, с улицы натянуло», — объяснила медсестра, увидев, как его передернуло, а он почти ей поверил. С тех пор он много раз просил Бергича уступить ему другую палату, махнуть его местами с кем-нибудь из пациентов. Бергич только качал головой: — Ты вполне можешь справиться с этим сам. «Ты говорил мне, там что-то есть, Меглин. А там ничего нет, совсем ничего, даже темноты нет, пустота одна. И Вани нет... Ты же обещал, Меглин, а? Обещал!..» Призрак явился ему в первую же ночь. Тихо, неслышно выскребся из его головы, как мышь-полевка из гнезда, и сел на краю железной кровати, беззаботно отстукивая сапогом по полу какой-то ритм. Его еще тогда удивило, как на такой обгоревшей, зажаренной в самом сердце костра до черной корки голове могут расти волосы. А потом призрак обернулся, и синеватый свет в окне выхватил зарубцевавшееся черное лицо, сверкающие из глубины черепа глаза и белоснежные зубы. — Привет, Меглин. А я здесь с тобой буду жить, — сказал он и безумно улыбнулся. — Мне больше негде. С тех пор он много раз просил у Бергича снотворное и каждый раз надеялся, что оно наконец-то поможет. Он рано понял, что призраки легко догонят его и во сне, только убежать от них он уже не сможет. Он барахтался в собственных кошмарах, как утопленник с камнем на шее, но не мог пробиться на берег. Тогда-то он впервые заговорил об этом по-настоящему серьезно, как пациент с врачом. Как измучившийся — со спасителем. «Но я зла на тебя не держу, Меглин, ты не думай. Просто плохо мне тут, одиноко мне вечность в пустоте болтаться, вот и хожу к тебе. А то давай?..» Убивать его разум Бергич наотрез отказывался. — Я не имею права сжигать тебе мозги, Меглин! — твердил он, сверля его взглядом. — Это преступление с моей стороны, и как врача, и как человека, понимаешь? — Я дееспособен и имею право самоуничтожиться. К тебе же ложатся добровольно на ток? — Ты маньяк, у которого на почве чувства вины и навязчивых воспоминаний скоро разовьется настоящий психоз. Я таких много видел, Меглин, поверь мне, ты неадекватен, — Бергич даже не дрогнул под брошенным в лицо злым взглядом, — ты не в состоянии принимать решения, касающиеся своей жизни, самостоятельно. Здесь и сейчас я твой лечащий врач. И выбор — за мной. Меглин криво ухмыльнулся: — И что же ты выбираешь? Бергич раскрыл пожелтевшую больничную карту на новой странице: — Я выбираю твою силу воли. Ты справишься на препаратах... Я верю, что все не зайдет так далеко, как может. «А то давай ко мне, а? Будем здесь вдвоем бродить, может, чего-нибудь да найдем в итоге! А то и Ваня в этой пустоте одинокий, и я один тут совсем потерялся... А, Меглин? Эй, Меглин? Меглин!..» ..Он сидит, сжимая кружку в обеих руках. По остывшему чаю плывет серая пенка. Бергич, воспользовавшись затишьем, дописывает что-то в ведомостях и бланках. За окном белеет зимнее безмолвие. Некогда безмолвие. — Он здесь. Когда Бергич, вздрогнув, поднимает глаза от листа, в них нельзя прочесть ничего — ни слова, ни зацепки. — Давно? — Со вчерашнего дня. Я думал, пройдет, но нет... Он зовет меня. Хочет, чтобы я к нему ушел. Я виноват, я же правда виноват... Там же пустота, там же нет ничего. Только он кричит: «Меглин! Меглин!..» — Кружка дрожит в его руках. — А я и сам хочу уже... Хоть так, чтоб не трогал... — Вадим Михалыч, — закрытую дверь со скрипом распахивает голова в санитарской шапке, — я Изнурову капельницы поставил, что-нибудь еще? — Да, из пятой палаты девушку приведите через минут пятнадцать. — Бергич умолкает, кусает губы, хмурится и медленно добавляет, не смотря Меглину в глаза: — И подготовьте процедурную.