Свадебные рубашки

…А вот, помню, было дело у нас на селе. Лет сорок назад, а то и больше. Жила на окраине девка молоденькая, Эммой звали. Сирота была – ни матери, ни отца, ни кровиночки родной. Погибли оба, когда еще Регина Безумная правила и по деревням облавы устраивала – врагов короны искала; вот и нашла тогда. Страшное было время… Да что я тебе рассказываю! Радуйся, что Генриху Храброму присягаем. Слава богу, что не в мать пошел… Так о чем я? Сирота была наша Эмма. И вот случилось так, что на семнадцатом году полюбился ей рыбак местный, Киллиан. Ох и красив он был! Даже я, даром что девчонка несмышленая, и та засматривалась. Глазищи синие-синие, прямо море штормовое, а улыбнется – так про все на свете забудешь. Немудрено влюбиться, в такого-то! Но и ему Эмма по нраву пришлась. Все-то у них сладилось – и платье свадебное сшито уже, и венок из цветов апельсиновых сплетен, и приданое с миру по нитке собрано. Живите да радуйтесь! Но не тут-то было. Забрали Киллиана рекрутом на войну. А надобно бы сказать, что отличалась Эмма большой набожностью; ты не нашла бы ни одной девки в нашей деревне, которая бы так молилась за своего воина. Ни обедни, ни всенощной не пропускала. Так вот и прошел год – Эмма в храме за Киллиана молится, Киллиан из Анволии весточки строчит. Вроде и война кончилась, и солдаты, кто выжил, обратно вернулись – бабы наши каждое утро на тракт выходили, встречали, своего, чужого, неважно. А Киллиана, Джонса нашего, нет и нет. Эмма храбрилась, конечно, ждала и ждала, но толку? Потом Лиам, брат его, вернулся. Потолковал о чем-то с Эммой, и после, видим, она вообще из дома перестала выходить. Погиб, значит, Киллиан. Застрелен. Народ-то у нас жалостливый да приглядчивый. Все боялись, как бы Эмма руки на себя не наложила; да девушка хорошая, добрая, на такое не сподобится. Грэм, охотник наш, все чаще к ней похаживать начал – тем помочь, там утешить, ну, там и до новой-то любви недалеко. Но Эмме все невмоготу было. Помню, в ту ночь гроза была – и лило так, будто ведро выплеснули. Я в ту пору шалопайка та еще была, по ночам шастать ой как любила; ну вот, прибило ораву нашу к Эмминому дому. И видим мы такое, что, как вспоминаю, волосы дыбом становятся и сердце ребра разбивает, от страстей-то таких. Киллиана мы увидели. В кителе военном, белом, при мушкете да мешке походном. Бледный он был, аж зеленый, волосы черные спутаны и в крови темной измазаны, а глаза… ох, милая, никогда б тебе таких глаз не увидеть. Мертвые, словом, глаза. Как там в твоих книжках бы сказали: лишенные какого бы то ни было выражения. И тени под ним не было – да и к чему та тень, если он и землички-то сапогами не касался? А потом Эмма вышла. В платье белом, фате кружевной да в венке цветочном, ею самою сплетенном. Вышла, улыбнулась, под руку его взяла, да и полетели они. К луне полной, значит, полетели. Не знаю я, что дальше было. И знать не хочу. Наутро ее Грэм нашел – на кладбище нашем, у дверей часовни; ноги в кровь изодраны, глаза мутные, а кудри золотые за ночь серебряными стали. А на крестах всюду лоскуты рубашек белых развешаны – приданое Эммино то, не понадобившееся. Говорили еще, что в часовне той мертвец сухой лежал, да странно как-то лежал – будто некто поднять его пытался, но молитва и Божья помощь не дали непотребству свершиться. С тех пор много воды утекло. Эмму Грэм в город увез – ох и знатная дама из нее вышла, поговаривают! Ясновельможной госпожой стала. У нее и внуки-то теперь старше тебя… А самого младшего она Киллианом назвала. Уж я-то знаю – потому что с этим сорванцом ты вчера в лес бегала… ох, да не красней. Дело молодое. Эх, Робин, малиновка ты моя… А рубашки те до сих пор там висят. На погосте том уж лет сорок никого не хоронят. Видели люди, как Киллиан по нему бродит, все Эмму ищет – а для чего, того нам с тобой знать не положено. Знать, держит его что-то… Либо кто-то. Святое небо, помоги ему.