Дым в гондоле

Венеция, о, знаменитая своим блеском огней по водным путям, блистательно-туристическая Венеция! Гондолы и гондольерские соломенные шляпы у каналов; их песни, что не вправе тонуть в плеске вёсел; стальные отблески солнца на воде днём и золотые огни ночью — нескончаемые их россыпи, целая сокровищница, которая не в праве никому принадлежать! Лиза Лиза знает: многие здесь рады обладать хотя бы самой утлой и плохо просмоленной лодочкой, чтобы не остаться на суше. Тому же, кто сидит с ней вместе в новёхонькой гондоле, хорошо знакомы подворотни Рима и непривычны мысли ни о гондоле, ни о добротной лошади. Он до сих пор считает блажью иметь машину и жадно косится на чужие драгоценности и кошельки. На мосту слышен шум мотора и пьяный хохот, с которым чуть позже встречают гостей у ресторана. Цезарь своей взъерошенной макушкой перекрывает вид на мост, Лиза Лиза молча шуршит в подкладке пиджака, сосредоточенно доставая из плохо зашитого кармана портсигар. Цезарь явно дуется, раз сопит, сидя на другом краю и не смея высказаться. Лиза Лиза встаёт в гондоле, выудив наконец эту металлическую коробочку. Широко расставив ноги, она привычно замирает на месте, точно оставленный здесь неизвестно кем и зачем маяк, и так и стоит несклоняемым силой хамона столбом на корме. «Дыши, дыши», ― эти два слова ей точно жизнь и суть. Пытающийся удержаться неподвижно на резко качнувшейся гондоле Цезарь явно старается их понять, раз вдыхает так, будто вовсе не сопел обиженно, а часами только и делал, что следовал хамону. Разумеется, вскоре его ждёт маска, что вымуштровала многих её учеников — но сейчас ей хочется закурить, задумчиво смотря на раскрашенную вечерними огнями Венецию. Гондола перестаёт качаться; Лиза Лиза всё так же неподвижно стоит на одних носках, щёлкает металлической крышечкой. ― Ты был слишком небрежен в этот раз. Запомни: я могу так тебя проверить в любое время. Иначе ты будешь готов лишь в десятой части из всех поединков. Цезарь всё ещё не хочет повернуться к ней лицом. Лиза Лиза прекрасно знает, какой богатой россыпью монет на воде видятся ему эти огни. Уличный воришка, едва наловчившийся есть досыта, а тут ещё и наставница, которая всем и каждому мнится юной девушкой, вдобавок требуя внимания к тренировкам вместо уличных приёмов в драке ― как тут не быть сбитым с толку? Что ж, среди учеников ей доставались и такие. Этот же... Пообвыкся бы как можно быстрей. ― Да, наставница. Цезарь приподнимает свои едва видимые в плену мышц и опутавших их под кожей сетью узловатых вен кисти рук, поникшие до самого днища лодки. Теперь Лиза Лиза видит и его крепкую шею, и опущенную белобрысую макушку. Гондолу снова трясёт ― уже с края, где примостился он сам, упёршийся лбом о крючковатую обшивку ферро и вяло свесивший в воду руки и ноги. Лиза Лиза всё так же удерживается на весу, хлопая себя по карманам в поисках коробка. ― Так ты сможешь позволить себе намного больше. Ведь я же курю. На последнем слове спички, что глухо сотрясаются в плотном картоне, приземляются аккурат на её отставленную ладонь. Одобрительно хмыкнув, она уже все знает: и что Цезарь честно взял эту коробку из её комнаты, едва сдержавшись, чтобы не стащить её с какого-нибудь здешнего прилавка; и что он рад слышать её одобрение; и что ради неё он нарочно обернулся, делая вид, что просто удивляется её замечанию и похвале... И что это из-за неравнодушия к ней он так сопел и дулся минуту назад. Цезарь и впрямь оборачивается, но тут же бурчит едва различимой на слух скороговоркой, тут же возвращаясь в прежнее положение: ― Буду стараться изо всех сил. Лиза Лиза садится со спичкой в руке, ничего не отвечая. Цезарь все ещё сидит встрёпанным воробьём на другом краю, точно ему есть дело до радостей всех тех, кто сейчас гуляет по воскресным улицам. Сущий мальчишка; очередной сдавшийся под натиском юной на вид, сильной (сильнее многих самых опытных учителей) наставницы. По сути, ей досталось много историй, где таких ершистых и неравнодушных парней раз за разом тянуло к ней. Как давно она наловчилась подмечать это раньше них самих? Кто знает... Быть может, сам путь хамона учит как можно внимательней смотреть на мир вокруг. Всё вокруг точно поделилось надвое: город в золоте огней и звякающем металле человеческих голосов, в противовес ему ― стальная крошка звёзд на них двоих, тишина и луна, занавешенная серым покрывалом облаков. Там ― людской цивилизованный цвет, здесь ― древняя и неизбежная, как царство Аида, тьма. Увы, но сколько ни сравнивай море под ними с рекой, где растворяются души мёртвых, а Элизабет Джостар так и не стала той, что была бы согласна исполнить для своего любимого роль Харона. Да что там — уже не первый год мысли о непосещённой могиле перестали бередить её душу, так часто пытавшуюся отмыться от скорби. На небе проскальзывает цепочка размазанных ватой по бархату облачков, а сгоняющий их в сторону города ветер заставляет пригладить волосы и глядеть, как ощущение границы между живым миром и царством мёртвых у эллинитов исчезает. Лиза Лиза подставляет ветерку лицо, прикрывая огонёк, зажигаемый пока что не для сигареты, и слышит кряхтение. Да, сейчас они могут позволить себе просто озябнуть и так же просто подумать о своём. Цезарь старается дышать спокойно. Наверняка опять думает, как легко укрыть от неё, что он тщательно выравнивал дыхание, что чуть скривил от недовольства рот — ведь Лиза Лиза сосредоточенно смотрит на свою ладонь, прячущую от извечного ветра пламя догорающей спички. Разумеется, он из тех неравнодушных к ней, что явно умудрился полюбить её и за курение в темноте. Как там говорил один из первых? — впрочем, неважно, ведь в своё время даже Джордж пытался обратить на себя её внимание, говоря, как ей идёт безмолвно и загадочно закуривать по ночам, пока тает зажжённый огонёк перед её спокойным лицом. Быть может, и Цезарь (хоть в мыслях) называет это выражение на её лице «окаменевшим». Спичка догорает, норовя куснуть пламенем, но тут же гаснет, потушенная быстрым взмахом руки. Оставшийся в пальцах кусочек Лиза Лиза неслышно кладёт на перекладину, торопливо зажав сигарету между зубами. Сизая струйка дыма теряется в темноте; Цезарь будто невзначай садится на вторую перекладину. Лизе Лизе скучно и даже немного горько смеяться: ей достался слишком упёртый мальчишка, который (снова решив, что тайком от неё) стащил спичечный огарок, зажав его в не по-детски массивной руке. Неужели он думает, что сможет её привлечь, удивить? Да, такие упёртые быстро поддаются; да, он искренне будет рад перестать увиваться за любой встречной девчонкой, боясь неправильно подумать о ней; да, он будет стремиться стать для неё лучшим, но... Но пока что перед ней — обозлённый на всех и вся ребёнок, который одинаково бросится за утешениями что к матери, что к любовнице. За последнее хочется фамильярно трепать его соломенную, цвета припасённой на дне лодки гондольерской шляпы, макушку и вместо заботы больно тыкать пальцем в нос за промахи. Увы, он из той породы, что даже и такой жест примет за знак благосклонности, будет надеяться и стыдить себя за свои надежды. Из глупых он мальчишек, глупых — таких перешибёшь только воздыханиями по другой. В канале плещется вода, синющая из-за тающей уже не первый день и такой незаметной среди огней Венеции луны. Лиза Лиза выдыхает в небо побольше дыма, и округлый месяц скрывается за ним, как за облаком. ― Все лавки и рынки скоро закроются. Но мы ещё можем успеть до пристани. Нога шаркает и что-то скребёт по дну лодки ― это маска, привлекающая и отпугивающая жаждущих прокатиться по залитым солнцем или огнями каналам, и Лиза Лиза заталкивает её подальше, накрывая лаковую улыбку выцветшей шляпой, выпавшей из руки. ― Не пойдёшь на берег? Цезарь разворачивается к ней лицом, выпрямляясь и задирая подбородок, собранно отвечает: ― Нет. «Ни дать ни взять прилежный ученик с выученными уроками», — думает Лиза Лиза и слегка улыбается такому каламбуру. ― Тогда поплыли. Я гребу обратно. Цезарь мгновенно занимает своё место на заднем весле. Лиза Лиза уже рассекает водное полотно, не давая ему отставать. О, воспетая поэтами, обещающая праздник жизни, одно из чудес света, о отогревающая сердца! Та, что так разнится в глазах женщины, обменявшей жизнь матери Джостара на месть за любимого да несметные секреты хамона, — и бывшего никому не нужным мальчишки, молящего увидеть первую любовь в скрытых за очками глазах, в прорезях карнавальной маски! Остров, обманчивый остров! Та, что дразнится надеждой на любовь в своих карнавалах и пьяных улыбках гостей! С каждым плеском и взмахом вёсел Венеция всё отделяется от них, оставляя свои знаменитые отражения на своих не менее знаменитых каналах позади.