травмпункт.

Ночное дежурство в травмпункте — дело привычное, если дома тебя не ждут ни днем, ни ночью. Так даже удобнее — оставаться спать на продавленном диване в ординаторской, заставшем еще если не Сталина, то Хрущева, подрываться несколько раз на вызов, принимать нерадивых пациентов, а потом возвращаться обратно, все к тому же дивану, на котором побывали десятки, если не сотни таких же как он — тех, кому некуда идти, и для кого квартира давно перестала казаться домом. Базаров привык. Ему нравится — почти мазохизм над собой, курить зимней ночью у распахнутого окна, зная точный риск застудить все, что только можно и слечь с пневмонией. Хотя пневмония же инфекционное. Глупость. Заглянувшая в дверной проем медсестра долго морщится от резкого запаха сигарет и почти театрально машет руками рядом с вздёрнутым, слишком сильно припудренным носиком. Пудра в этом случае не поможет, если дома тебя ждет плачущий ребенок, в стельку пьяный муж и бесконечная стирка, глажка, уборка... Выражение глаз не припудришь ничем. Базаров затягивается в последний раз и выбрасывает сигарету в окно. — Аркадий Кирсанов, двадцать четыре года, подозрение на перелом. Возвращался домой по темноте, неудачно поскользнулся на льду, — женщина держит в руках планшет со снимками и на первый взгляд может показаться, что они в каком-то дешевом американском ситкоме про больницу. Сейчас они зайдут в светлый, пышащий новейшим оборудованием кабинет, спасут тяжелобольного пациента, а потом Базаров обязательно выскажет какую-нибудь мораль, не замечая, что полы его халата на сквозняке трепещут и колышатся как плащ супергероя. Он почти верит в это наваждение — верить начинаешь всему, что выглядит лучше реальности, а потом открывает дверь в каморку, выделенную ему под кабинет. Мечты (хотя какие мечты — у него их попросту нет) разбиваются с треском ударившего по стеклу камня. В небольшое помещение стол поместиться не смог, поэтому его роль выполняет старая советская парта, одноместная, с поднимающейся исцарапанной неприличными словами крышкой — в выемке стола вполне удобно хранить документы и снимки, которые не хочешь потерять, но вполне обходишься без их лицезрения каждый день. Рядом с партой вполне себе обычная кушетка. Пошарпанная немного, но накрытая сверху простыней она кажется вполне приличной. Если бы Базаров не знал — никогда бы не предположил, что ее забрали из морга. Пациенту, сейчас сидящему прямо на ней, знать об этом наверное не обязательно, но сказать практически подмывает — только из чувства гуманизма и любви к человечеству. Стены чистые, но штукатурка сыплется от каждого чиха. «Аркадий Кирсанов, 24 года», замерший на кушетке, если честно, похож на приведение. Или на вампира, тут как посмотреть: бледная кожа, тонкие запястья, почти аристократическая красота, (знатоком которой Базаров безусловно не является, но в этом случае тяжело не заметить). Одно «но» портит эту аристократичность — парень дрожит как осиновый лист и вот-вот готовится заплакать. От одного взгляда на это чудо хочется стать доброй феей, спеть песенку про любовь и дружбу, подуть на ранку и сказать ‘у медведя боли, у зайчика боли’, а потом посвятить жизнь заботе о бездомных. Базаров мысленно ругается и заходит в кабинет, бросая через плечо короткое «свободна». В больнице его не любят. — Бобо? — Что?.. — Кирсанов вскидывается как от пощечины и смотрит на него глазами, полными застывших слез — ни дать ни взять агнец божий на заклании. — Больно, спрашиваю? — Очень. Что ему сказать? Базаров не видит смысла садиться за парту и строить из себя серьезного врача — он не настолько старше и просто терпеть не может всю эту театральщину в действиях, проскальзывающую у большинства людей практически на уровне инстинкта. Поэтому он садится на кушетку рядом с Кирсановым и осторожно берет его руку в свои пальцы — нужно рассмотреть ушиб и ощупать повреждения. Аркадий всхлипывает. Базаров почти удивленно смотрит на паренька и ловит обиженный, как у ребенка взгляд, словно он только что отобрал у того любимую игрушку да еще и заставил есть на ужин вареные брокколи без всякой причины. Таких пациентов обычно в ночную смену просто не бывает, такие только в детское отделение по утрам приходят с мамой за ручку, и Базаров практически не осознавая себя тянется к бледному лицу кончиками пальцев, чтобы проверить что-то. Что-то, показавшееся ему самому в глубине голубых глаз. Ночное единение иногда такая странная штука, что сближение происходит буквально за несколько минут. Одернуть себя удается почти сразу. — Ушиб. Сильный. Придется зафиксировать руку и несколько дней походить с повязкой. Лед, компрессы, лучше применять через полотенце, чтобы не переморозило, — Базаров выдавливает из себя слова как засохнувшую зубную пасту из тюбика (рваными рассыпающимися по отдельности кусками), а потом ни с того ни с сего предлагает Кирсанову шоколадку. Тот не отказывается — принимает пальцами здоровой руки хрустящую обертку и несколько минут они молча жуют затвердевшую за несколько недель лежания в шкафу «Аленку». — Я раньше думал в травмпункт одни бомжи попадают, — доверчиво делится с ним юноша, все еще мелко дрожа от боли в руке. — Или алкоголики. — Святых не держим, — откликается Базаров и снова ловит на себе обиженный взгляд. — Не держали. Аркадий фыркает, и смешинки в его зрачках заполняют собой голубой ободок глаза, вытесняя боль и обиду. Разговор плавно перетекает в другое русло, пока Базаров занимается его рукой, делая повязку и фиксируя временный компресс. Рядом с Аркадием слишком легко и свободно, как не было уже давно, и Евгений через силу отпускает себя, позволяя сарказму не сочиться через каждое слово. Через час они вдвоем сидят на широком подоконнике перед открытым окном, и Базаров чувствует себя словно в лихорадке, когда откликается на чужой смех своим собственным. Они как мальчишки, прячущиеся за школой с сигаретами, и Аркадий больше всего похож на такого мальчугана — он затягивается, неумело держа одну из сигарет в пальцах, а потом не выдержав, смеется, гулко кашляет и передает ее обратно Базарову. — Горько, — Кирсанов наигранно обиженно дует губы, почти как и час назад, когда Базаров только ввалился в кабинет с намерением выполнить свой врачебный долг и вернуться к продавленному дивану. — Ты просто не умеешь, — он посмеивается, тянет его на себя и успевает затянуться, чтобы выдохнуть дым в приоткрытый рот. Аркадий завершает начатое сам — касается, углубляет поцелуй, переплетая их языки, а потом громко ойкает и отстраняется, поджимая раненную руку. — Болит? — Очень. И Базаров уже всерьез начинает рассматривать вариант с ‘у медведя боли, у зайчика боли, а у Аркаши не боли’. Снова пробивает на смех. Ночное дежурство в травмпункте дело привычное, до тех пор, пока на смене не попадается «Аркадий Кирсанов, 24 года» и не рушит все стереотипы к чертям. Базаров ловит чужую почти нахальную усмешку и вспоминает о том, как тот трясся на кушетке от страха и шока какие-то час, а может два назад. — Поцеловать где больно?