Суперклей

— Гвен! — с ужасом шепчет он, когда шум и крики наконец стихают, — Гвен! — он уже кричит, но вокруг него только камни. — Гвен… Оуэн Харпер — это его прошлое. Вся его команда мертва. Остатки хрупкой памяти бережно лелеяла Гвен, пока разлом окончательно не сошел с ума в Тихом Океане, пропуская в наш мир монстров один за одним. Один из таких монстров лишил малышку Анвен матери. Последняя частичка Торчвуда погребена под мостом «Золотые ворота». Он хотел бы поблагодарить Судьбу за то, что в тот раз выжил, но осознает, что данное понятие к нему не особо примеримо: как может выжить то, что уже мертво? Вместо этого он знатно ругается на нее вместе со Смертью — израненная нога потребовала слишком много времени, чтобы выбраться из-под обломков и попытаться спасти (уже мертвую) Купер, и требует от него вечность, чтобы затянуться. Оуэн знает, что она никогда не затянется. Знает, что не чувствует боли. Поэтому скрывается в ближайшем подвале, отыскав все необходимое, и надежно скрепляет кости неотесанными винтами, зашивает мертвую, но волшебным образом не гниющую плоть и крадет у задремавшего бездомного куцую трость. — Гвен… — Он теперь не может плакать. Поэтому просто тихо стоит у мемориала с кучей цветов и плюшевых игрушек. Затем терпит душераздирающие вопли Риза. Разбитый мужчина просит его исчезнуть из того, что осталось от ее жизни, и Оуэн послушно выполняет приказ. Он, все такой же мертвый, хромает по земле в надежде, что искать смерти не придется, и скорбит. Скорбит по тем, кто уже покинул его и заранее по тем, кто вскоре это сделает. Его просят присоединиться к Тихоокеанскому Оборонительному Корпусу, он соглашается. Его нанимают математиком в отдел исследований (после долгих уговоров, ведь он не готов привлекать к себе большое внимание, освещая свою прошлую деятельность), с чем у Оуэна не возникает никаких проблем — когда не нужно тратить время на еду, сон и развлечения, можно натаскать какой угодно навык практически до совершенства. Он, конечно, предпочел бы слыть под личиной биолога, но, как заверил его Пентекост, эта должность уже занята кем-то слишком незаменимым. Ему дают новое имя. Новую личность, если быть конкретнее: теперь его зовут Германн Готтлиб, родился и жил до инцидента в Германии, двадцать с хвостиком, но изнуряет себя научной деятельностью до вида смертельно больного. Это Оуэну подходит. Будет на что списать бледность. Он быстро привыкает быть Германном. В целом, соединяя прошлое Готтлиба и свое настоящее, складывается до чудности складный и нескладный одновременно человек. Не нуждаясь ни в чем ввиду своей мертвости и опасаясь любых острых и небезопасных предметов ввиду тех же обстоятельств, Оуэн стал параноиком. Сам того не замечая, он копирует поведение личности с обсессивно-компульсивным расстройством. А еще Оуэн становится жестким. Старается никого попросту не пускать в свое личное пространство, часто огрызается и бросается громкими взглядами. Он больше не заигрывает, ведь смысла в этом его мертвое тело абсолютно никакого не находит. На каждого своего знакомого смотрит в перспективе, представляя возможный вариант их смерти. Она ведь за всеми придет, кроме него. Когда он пожимает ладонь человека, с которым он должен будет делить лабораторию в течение неопределенного периода времени, в голове проносится сразу несколько вариантов событий, большинство из которых помечены ближайшим будущим: этот парнишка абсолютно себя не контролирует, посему логично было предположить, что умрет рано, перед этим оное количество раз покалечившись. При дальнейшем общении Оуэн (Германн, он постоянно поправляет себя в своей голове) понимает, что, к его сожалению, он скорее всего окажется прав насчет безрассудства этого гиперактивного коротышки: дайте ему живого, в мгновение ока не разложившегося монстра, и он войдет в его пасть сам, любопытства ради. Оуэн — Германн — старается держаться от Ньютона Гайзлера как можно дальше. Проводит черту между их половинами рабочего пространства, крысится и с большим воодушевлением ждет момента, когда парень научится оставлять его в одиночестве, когда Оуэну оно будет нужно. Он привык работать один больше, чем в команде. Даже Джек не раздражал так сильно. — Чувак, тебя не зацепило? — с толикой истерической обеспокоенности спрашивает Ньют как-то раз, смачно ляпнув в сторону Оуэна кислотой. — Ты прожег все рабочие пальцы и решил перейти на мои? — рычит в ответ Германн, осматривая себя. Он не может чувствовать боль от ожога, но это не помешает кислоте прожечь в нем дыру, которая никогда не затянется. На этот раз пронесло. Но он смотрит на обеспокоенного и извиняющегося Ньютона так, словно он сам сейчас кислота. — Да брось, я случайно, чел, — Ньютон любит выводить из себя. Или Германн любит раздражаться. Оуэн еще не определился. Что-то в в этом парне сильно его цепляет, пусть даже в негативном ключе: иногда хочется со всей силы накричать на бедолагу, но это, по мнению Оуэна, уже прогресс. Пустота, бессмысленность, голод по ощущениям, силе, удовольствиям иногда выключала в нем все эмоции и последнее, что Оуэну сейчас хочется, так это стать трупом не только снаружи. Он даже не сопротивляется ярости, когда Ньютон вновь предпринимает попытку покалечиться, при этом еще и разрушая комфортную зону Германна. Он бесится и трясется и не стесняется этого, так как это то единственное, что сейчас напоминает ему о способности чувствовать. Он, конечно же, переживает только за свою собственную безопасность. Однозначно. *** Ньютон всегда был слишком. Просто слишком. Слишком живучий, говорила мама после того, как призналась, что в свое время пыталась вызвать выкидыш, слишком громкий, говорил отец, когда бил его и соседи слышали, слишком неусидчивый, говорила учительница (но «очень, очень смышленый, мистер Гайзлер, вам следует подумать о том, чтобы отдать его в специализированную школу, могу поклясться, что мальчишка гений»), слишком нудный, говорили нормальные ребята, слишком умный, говорили ребята-задиры перед очередным пинком, слишком дерганный, говорили девочки и мальчики, когда он пытался пригласить их на свидание. Слишком, слишком, слишком. Отец так и не отдал его в специализированную школу (Как так, его ребенку нужно что-то «особенное»? Он что, отсталый? Нет? Абсолютно нормальный? Тогда пусть будет как все остальные!), но в колледже он стал звездой среди преподавателей. Биология. Ох, Иисус, как же он любит биологию! Чуть больше он любит только электронику и технологии, любовь в которых к нему взрастил дядя Илай. Когда папе стало совсем плохо и он начал использовать в припадках опасные предметы, дядя Илай окончательно отвоевал Ньюта у опеки. Биология, технологии и огрооомные, подобные рептилиям монстры — у Ньютона не было друзей, была только эта несущая триада. Годзилла, гистология, электромагнитные поля; Моби-Дик, скопление железа в головном мозге и его последствие для организма, схемы и запах канифоли; Массачусетский Технологический Институт, докторская степень по биологии и Кайдзю. Ньютон не может передать словами, какие чувства испытывает после нападения громилы весом в двадцать семь тысяч тонн на Сан-Франциско. Он в ужасе, но и в восторге. Ему кажется, что он теряет рассудок, потому что монстры становятся реальностью и никто — кроме, конечно же, него — не рвется с таким же энтузиазмом работать над изучением целой новой системы организма невиданного ранее существа. Такие добровольцы и энтузиасты по подтверждению психического здоровья нужны Тихоокеанскому Оборонительному Корпусу как никогда. В честь своей нужности Ньютон бьет на левом предплечье Топороголова. А еще Ньют все так же остается слишком. Слишком любопытным, слишком ярким, слишком безрассудным (проще говоря, глуповатым), слишком громким, неловким, неопрятным, раздражающим… Как говорит его новый друг, доктор Германн Готтлиб. Германн Готтлиб, кстати, вызывает у Ньютона такой же неподдельный восторг, как и Кайдзю. Германн иногда выпадает из реальности, так что Ньют машет у того руками перед глазами: математик четко и ясно дал понять, что трогать его — занятие опасное, вытаращившись на биолога при последнем контакте как на кого-то, кто утопил выводок котят. Германн никогда не возражает, когда Ньютон кардинально меняет температуру в помещении, хотя любой другой такой же раздражительный и повернутый на порядке человек был бы обязательно с бзиком на определенную температуру. Ньютон же может запросто устроить в лаборатории холодильник, Германн даже не вздрогнет. — Чувак, с твоей терморегуляцией определенно что-то не так, — говорит он однажды, насильно накидывая на математика плед. Через несколько минут плед передают обратно, потому что Ньютон дрожит как щенок и не может попасть пинцетом по сосуду. — Я закаляюсь. И тебе следует, — отмахивается Германн, когда Гайзлер хрипло чихает, роняя пинцет на забрызганный внутренностями кафель. Германн редко заходит на чужую половину лаборатории, но в этот раз он не брезгует. Возвращаясь на место, он в последний раз окидывает Ньютона и его исследование, мягко добавляя: — Присмотрись к этим тканям поближе, Ньютон, мне этот экземпляр кажется больно знакомым. — Этот? Ха, — Ньют говорит медленно. Зуб на зуб не попадает: так холодно. Но такая температура идеальна для поддержания образцов в свежем состоянии продолжительное время. — Что же он тебе напоминает, теорему Пифагора? — Нет, доктор Гайзлер, но я могу на ней поклясться, что в твоем холодильнике найдется образец внешне практически идентичный этому. — Ньютон кривится и смеется, но не отбрасывает эту идею. Он слушается, и Германн оказывается прав. Более того, в ходе дальнейшей экспертизы Ньютон устанавливает, что у этих экземпляров, маркированных датами с разницей в годы, одинаковая ДНК. — Я просто наблюдательный. И внимательный. — Ньютон не верит. Пытается развить тему, но обжигается который раз концентрированным образцом кайдзю-блу. Ругается. — Не то, что некоторые. Германн при нем никогда не ест, редко устает и почти никогда не реагирует на прикосновения. Ньютон даже начинает подозревать у него какое-то серьезное заболевание, но Германн всегда отнекивается. — Прекрати изучать меня, доктор Гайзлер, займись лучше своими драгоценными кусочками монстров, — почти шипит Германн, когда Ньютон в очередной раз пристает к нему с расспросами. Ньют перестает лезть не в свои дела. Не потому, что не хочет знать, что на самом деле происходит. И не потому, что с появлением большего количества монстров их работа становится все значимее и энергозатратнее — ну и поэтому, отчасти, тоже. А потому что Германн умеет смотреть так холодно, так непонятно, так зло и захватывающе, что у Ньюта дыхание прерывается. Гайзлер больше не хочет, чтобы его прелестнейший коллега так на него смотрел. Потому что этот взгляд немыслимо пугает.

***

Германн почти выдает себя, когда шунт под его весом выскакивает, проломив тонкий кусок кости и нарушая и без того хреновую балансировку. Почти — потому что для человека с тростью и больным бедром упасть, потеряв равновесие, и громко выругаться не является чем-то сверхъестественным, необычным; да и в лаборатории в ночное время была только уборщица, которой до его стенаний было никакого дела. Ну и потому, что он все-таки выдаст себя, но немного позже и намеренно. Он долго думает. Сидя в одиночестве в углу пустой в ночное время лаборатории с запачканными брюками в руках, он пытается понять, как и дальше справляться с непослушной травмой: остеосинтез помогает лишь в том случае, если костная ткань еще способна расти. Его же кости не срастаются. С каждым его движением шуруп расшатывает отверстие, бороздит ткани и делает все только хуже. Как это обычно бывает, Оуэн теряется в собственных мыслях до самого утра, пока его, выпавшего из реальности, не находит заспанный Ньют, тут же оживающий при виде притаившегося за письменным столом математика. — Доктор Готтлиб, как продвигается ваша теория о двойных явлениях? Германн решает, что сдается. Если выбирать между вышестоящими любителями поковыряться в загадках и безрассудным фанатом кайдзю, ставшим чем-то вроде друга, он скорее выберет фаната кайдзю. — Отлично. Отлично, знаешь, Ньютон, мне кажется, я вывел подходящую формулу. Только у меня небольшая проблемка с ногой, — Германн нервно улыбается, чем привлекает внимание Гайзлера. — И мне необходима твоя помощь. Только дверь запри, пожалуйста, мне одного тебя-зеваки достаточно. — Конечно, чувак, — Ньют слушается, лучезарно улыбаясь, но обеспокоенно поглядывая на коллегу. — Что случилось? — Германн останавливает Ньюта на полпути. — Ничего страшного. Но, — он смотрит серьезно, — обещай не пугаться, не падать в обморок, не ругаться, не тарахтеть, не засыпать меня вопросами и ни в коем случае не сдавать на опыты. Обещаешь? Ньютон выглядит обескураженным, наверное, впервые в своей жизни. — Не ну первое, второе и последнее это вряд ли, чел, хотя, сдать тебя на опыты звучит чертовски заманчиво, знаешь ли, а вот не тарахтеть и не спрашивать я не обещаю, потому что был бы тогда не Ньютоном Гайзлером, рок-звездой, а занудой каким-то, — Ньют держит руки на виду, как бы признавая, что за Германном все карты. — Что в принципе может заставить меня задуматься о… Герман убирает штанину со своего бедра и Гайзлер на минуту замолкает. Его нога выглядит жутко. Наспех сшитая в прошлую среду, потому что прятаться для перевязок все сложнее, кость раздробилась и теперь Германн полностью уверен, что, если заново закрепить все шурупом, он потеряет от размера добрых полтора сантиметра, а значит, станет хромать еще заметнее. Сколько гаек он должен вставить в свою кость, прежде чем от его ноги ничего не останется? — Германн, что за? Как? — спрашивает Ньют и кидается к нему, но Германн как обычно отстраняется, предупреждающе смотрит. Все еще не хочет прикосновений. — Не паникуй и подумай, смог бы я с таким переломом безболезненно шевелиться и сидеть так же спокойно, как сижу сейчас? Мне абсолютно не больно, так что, черт тебя дери, соберись и перестань дрожать. Мне помощь нужна, не забывай. — В том то и дело, что не… — Ньютон определенно не может собраться и не паниковать, его руки беспорядочно жестикулируют, пока он пытается понять, что к чему. Затем он все же замирает, пододвигается ближе к ноге Германна и ошарашенно смотрит на нее с минуту. — Объясни. — Ньютон выпрямляется. Германн пытается перевести все к тому, что ему нужно помогать, а не беседовать, но Ньют слишком. Слишком смышленый. Слишком догадливый. Слишком упертый. Слишком. — Очевидно же, что ты не умираешь, так как я не наблюдаю ни единого грамма крови ни в самой ране ни где-то рядом. Так что объясни, иначе у меня сейчас мозгешник лопнет. Германн смеется. И это шокирует не меньше, чем открытый перелом, отсутствие агонии и крови. — Черт, — говорит он и трет по привычке глаза, — это сложно, Ньют. — Он впервые называет его Ньютом. — Это сложно, это связано с инопланетной технологией, это сверхъестественно и немного опасно. — А ты попробуй. Потому что это звучит как моя сфера деятельности. — Хорошо, но эту задачу мы решим с конца. — Германн ерзает на стуле, и Ньют морщится, искоса поглядывая на оголенные осколки кости. — На выходе у нас имеется: раздробленная кость, незаживающая рана, отсутствие крови и абсолютное отсутствие чувствительности. Изначально была поставлена задача зафиксировать. В качестве закрепителя использовались довольно грубые шурупы из медицинской стали. Только проблема в том, что мои кости не срастаются, так что свою временную функцию шурупы не выполняют, а делают только хуже. — Стой, стой, подожди, чувак. То есть, у нас не будет момента как в том фильме про вампиров с безэмоциональной девчонкой и бледной поганкой? «Я знаю, кто ты» и «Скажи, скажи громче»? Нет? Не сечешь? Ай, — Ньют разочарованно взмахивает рукой, теперь уже без опаски пододвигается к Германну и чуть ли не носом тыкается в открытую рану. — Блять, чел, ты что, инопланетянин? — Ньютон, я похож на инопланетянина? — Нет, ты похож на… — Ньютон затыкается и его глаза расширяются до комических масштабов. Германн останавливает себя, чтобы вновь не засмеяться. Нельзя привязываться. Он просто просит помощи. Данная ситуация никоим образом не изменит ничего в их отношениях. Чтобы проверить свою теорию, Ньютон хватает запястье Готтлиба, игнорируя раздраженный свист, который он выпускает, наблюдая прикосновение. — У тебя пульса нет, — шокировано шепчет Ньютон и снимает очки, чтобы потереть уставшие веки. — Мертвеца, — продолжает за него Готтлиб, растягивая губы в напряженной ухмылке и утвердительно кивая головой. — Скажем так, в свое время я умер, меня вернули к жизни, используя очень неприятную инопланетную штуковину, и с тех пор я ходячий труп, ясно? — Ясно? Германн, да в это верится с трудом, про ясность я молчу! А у тебя все еще есть эта штуковина? А как она работает? А что значит «в свое время», тебе сколько лет-то? Ты что, один из вечно молодых старикашек? А почему ты до сих пор не сгнил? А… — Ньютон! — прерывает Германн, когда Гайзлер начинает медленно переходить на ультразвук. — Я вот именно поэтому говорю тебе об этом только сейчас! Потому что ты будешь больше визжать, нежели принесешь пользу! На Гайзлера это действует как пощечина. Он обиженно тушуется. Успокаивается. Неловко мнется и бурчит детское «неправда». — Я буду полезен, честно, — обещает Ньют. — Тогда придумай, пожалуйста, как скрепить не срастающуюся кость, потому что шурупы разрушают ее дальше, а я не вижу другого решения, — шепчет Германн, и Ньютон начинает задумчиво покусывать свою губу. Ньютон судорожно шарит по карманам, пока не находит маленький тюбик. — Суперклей? — С неуверенной улыбкой спрашивает ученый. — Как временное решение. Пока я не разработаю рецепт правильного цемента. Германн смотрит на него как на дурака, но не находя на лице Гайзлера ни капли несерьезности, разочарованно вздыхает и сдается, поднимая руки. — Суперклей так суперклей. У меня сейчас нет времени думать об этом, у нас скоро Кайдзю начнут парочками из разлома выползать… — Говорит Готтлиб, взволнованно поглядывая на реакцию Ньютона. После его последнего комментария Гайзлер стал подозрительно тише. — Хорошо. Суперклей. Это хорошо. Оуэн чувствует себя гораздо легче, хоть Ньютон и не знает всей правды. Просто стало немножко легче, когда он поделился этим с кем-то. Последним человеком, знающим его тайну, была Гвен. Гвен, погребенная под мостом «Золотые ворота».

***

Германн не чувствует прикосновений Ньютона, хоть и очень хочет. Он их представляет. Память у него отменная: если он видит прикосновение, оно почти чувствуется. Если его касаются, а он этого не видит, выходит, словно его и вовсе не касаются. — Почему ты всегда смотришь на меня так, будто я пнул щенка, когда я тебя трогаю? — спрашивает Ньют, начиная зашивать рану. Его цемент был нанесен и благополучно высушен. Ньют «зуб дает», что конструкция выдержит как минимум три года — а затем можно переделать или придумать что-то новое. — Очевидно, я злюсь, — отвечает Германн, наблюдая как ласково, почти успокаивающе поглаживают его кожу пальцы Гайзлера. — Можешь не стараться, все равно не чувствую, — становится мерзко. — На меня злишься? Что я сделал? — ученый поднимает на Германна свои как всегда добрые и искристые зеленые глаза. — Нет, Ньютон, не на тебя. Просто злюсь. — Почему? — не унимается Ньют. — Почему? — почти задыхаясь от возмущения, шипит Германн, — я не чувствую, Ньютон. Совсем ничего. Ты касаешься меня, да, ради всего святого, ты тыкаешь в меня иглой, а я абсолютно ничего не чувствую, кроме фантомных воспоминаний о том, как должна ощущаться чужая рука. — Ого, — говорит Ньют. — Знаешь, приятель, у меня впервые на это нечего ответить. Я бы на твоем месте был бы охренеть как зол. Теперь понятно, почему ты на мне этим своим взглядом живого места не оставляешь. Может, тебе стоит выговориться, ну, знаешь, — рукава Ньюта закатаны и Германн смотрит на одну из нескольких его татуировок. Он пытается не пялиться. Рисунки такие четкие. Интересно, что будет, если набить ему, Германну, татуировку? Смогут ли чернила закрепиться, если кожа не пройдет все стадии регенерации? — Расскажи, что случилось с твоей ногой. Герман легонько смеется. Аккуратно, почти невесомо берется за руку Ньюта и пальцами обводит контуры нарисованного монстра. Он видит, как волосы на коже ученого приподнялись. Если бы у Германна было сердце, оно бы билось быстрее. От страха. Страха причинить боль. Он не только не чувствует чужие прикосновения, но и не может контролировать свои. — Твоя одержимость этими тварями могла бы быть мне отвратительна, если бы я не был на твоем месте. Опасное и сильное может завораживать больше, чем мы только можем представить. — Они годами баловались инопланетными игрушками, которые представляли угрозу всему миру. Они восхищались неизведанным. Это годами казалось правильным выходом. Это и сейчас кажется правильным. — С моей ногой как раз-таки эта и приключилась, — Германн резко отпускает Ньюта, и рука того бессильно падает вниз. — Сан-Франциско? Ты был там? — последний шов сделан, но Ньют не уходит и не убирает руки с искалеченного бедра. — Я был там. Моя подруга умерла там. Она была последним, что осталось от моей старой жизни. — Германн порывается встать, но упертые руки останавливают его. Ньют смотрит в глаза Германну со взглядом, полным сочувствия, сожаления и вины. — Мне очень жаль, Германн. — Да, мне тоже. А теперь отпусти меня, доктор Гайзлер. Я не хочу навредить тебе, но ситуация такова, что я не чувствую своего тела от слова вообще и не могу предвидеть, что будет, если я тебя оттолкну. Может произойти ровным счетом ничего, а, может быть, ты отлетишь в стену и проломишь череп. Я очень сильно не хочу проверять. Ты единственный в этом чертовом мире можешь так хорошо штопать уродливых. Германн надевает штаны и уходит, оставляя Ньютона анализировать. Пораскинув мозгами, Гайзлер приходит к выводу о том, что и врагу бы не пожелал участи Германна Готтлиба. Кем бы он ни был.

***

Германн решается на дрифт с чокнутым ученым сразу, как только появляется подобная мысль. Он переживает. Переживает, потому что его мозгу точно ничего не будет — он же и так мертв, в конце то концов, а вот когнитивные функции Гайзлера чертовски сильно упали после дрифта с полуразложившимся мозгом. Германн пытается уговорить Ньютона оставить это дело целиком ему, но Гайзлер слишком упрям. Слишком упрям, и через несколько секунд Германн, нет, Оуэн, понимает, почему. Шумный, роистый разум соединяется и они делят воспоминания. Воспоминания, которые, казалось бы, ни с кем нельзя делить. Германн понимает, что совершил ошибку, когда одно его общее воспоминание обрывает и затмевает все остальные, окуная обоих в холодный ужас. Смерть. Смерть, голодная до ненасытности, бродящая во тьме и жаждущая выйти. Пустота и одиночество. Боль. Утрата. Горе. В густую тьму прорываются размытые картинки Захватчиков. Разлом, мембрана, кайдзю. Они синхронно думают: «Ничего не получится». После дрифта Ньютона рвет, а Германн просто стоит, потому что рвать ему нечем — он не ел уже больше пяти лет, да и рефлексы не работают. Они что есть силы спешат в ТОК, чтобы объяснить то, что видели. Они упускают детали своих воспоминаний, но оба думают о темноте. Германну очень жаль, что Ньют увидел это. Ньютон же смотрит на него в ответ с похожей жалостью. Той ночью они побеждают. Разлом закрывается, рейнжеры живы. Пентекост не возвращается. Многие не возвращаются. Германну не грустно: он отскорбел по ним, когда только поступил на службу, заранее. Как получилось так, что следующий день оказался годовщиной атаки на Золотые ворота? Германн не знает. Он достает из ящика под кроватью диск и вставляет его в дисковод Шаттердомского компьютера. Того, который выводит информацию на большую стену. Диск обрабатывается и первым делом показывает радостное лицо Гвен на свадьбе. Ее прическа немного потрепана оборотнями, платье слегка великовато (там подразумевался громадный живот-яйцо), но она счастлива и танцует с Джеком. Германн не знает, зачем делает это каждый год. Видимо, чтобы не забыть о них. Чтобы помнить и чувствовать. Чтобы бы было, чем цепляться за эту не-жизнь, чтобы было, ради чего держать себя в адеквате. Чтобы не стать очередной смертью, крадущейся в темноте и пожирающей человеческие судьбы. — О… Оуэн? — Германн слышит тихое, заплаканное лепетание. В помещение заходит завернутый в плед Ньютон. Его нос снова кровоточит, и Германн, нет, Оуэн, ждет, пока тот подойдет ближе, чтобы рукавом толстовки вытереть красную струйку. — Я услышал голоса и… я не спал. — Ш-ш, это всего лишь я. Ты же знаешь, мне нужно снова с ними попрощаться. Он позволяет обнять себя со спины. Он смотрит на руки, обхватывающие его живот, и представляет, как это могло бы чувствоваться, если бы он все еще умел чувствовать. Теплый, опухший от рыданий нос. Оуэн знает, что Ньюту снились кошмары. Кошмары, которые должны были сниться ему, если бы он мог спать. — Оуэн, — начинает Гвен на видео. — Никаких инопланетных штуковин на дне рождения моей дочери! Ты где это откопал? Что значит это пейджер? Кто пользуется пейджером? Говорю же, никаких инопланетных штук: старье тоже считается, — вторит в унисон с Купер мокрый рот Гайзлера. Он тоскливо выныривает из-под левой руки Оуэна и продолжает плакать. — Ты так по ней скучаешь. Когда осталась только одна она, у вас было общее горе. Вы стали семьей. О, Господи. Мне так жаль. — На этот раз Ньютон не сдерживается, всхлипывая, и обнимает Германна всего, оборачивая свои теплые руки вокруг холодной шеи. Ньют проливает слезы. Слезы, которые должен был проливать он, если бы мог плакать. Оуэн бережно обнимает Ньюта в ответ, пока тот не успокаивается. Видео заканчивается. — Оуэн? — спрашивает вдруг Ньют. Германну нравится, что Ньют зовет его настоящим именем. Оуэну. Оуэну нравится. — Ты сильно расстроишься? Оуэн отрывается от Ньютона и непонятливо смотрит в ярко-зеленые от слез глаза. — Включи воображение, я тебя очень сильно прошу, — отвечает Ньютон, хватает Оуэна за шею и мягко целует мокрыми губами, становясь на носочки. Они целуются медленно, потому что Оуэн не отталкивает. Потому что Оуэн слушается и включает воображение, представляя вкус влажных, искусанных губ под давлением собственных. Они соленые, думает он. Соленые от слез и липкие, однозначно липкие, потому что Ньютон сладкоежка и хранит запас карамелек под своей подушкой. Ньютон теплый, если не горячий и очень ласковый. Ньют зачем-то стоит здесь и чувствует за него. Зачем? Они отстраняются. Ньютон видит в глазах Оуэна почти болезненную необходимость в разочаровании. Хмурится и пытается отшутиться. — Ничего не пойму, где обещанный трупный душок? Ты пользуешься мятным ополаскивателем для рта? Зачем? Вопрос звенит словно брошенная в пустой тронной зале тяжелая монета. Оуэн игнорирует шутку Гайзлера. — Зачем, Ньют? Ты видел — там ничего нет, только чернота и тишина. Разве не стоит тебе пойти и найти кого-то теплого? Кого-то дышащего? Чувствующего? — Вот дурья башка, надо запретить тебе думать, — отвечает Ньют, обхватывая руками лицо Оуэна. Тому хочется выругаться, хочется почувствовать. Он почти чувствовал что-то сродни близкого контакта, когда дрифтовал с ученым. Только гораздо мощнее. Он все еще чувствует разум Гайзлера в своем, но это лишь остаточные явления. В конечностях, однако, совсем не остаточный фантомный зуд, голод по прикосновениям, которые он никогда не сможет ни дать, ни получить полноценно. — Ты был в моей голове. Ты знаешь, что я для одного человека чувствую слишком много. Всегда слишком. Куда мне еще ты с чувствами в придачу, а? Будем как-то так и справляться. На двоих чувствовать. Хорошо? — Не хорошо, Ньют, ты несешь сущий бред, — тем не менее, он позволяет снова себя обнять и начать раскачивать из стороны в сторону. — Блять, Германн, — рычит Ньют, — Оуэн. Я тоже был в твоей голове, и я знаю, как сильно ты заботишься обо мне, но не надо, хорошо? Я тебя люблю. Может, я некрофил, ты только подумай об этом. — Черт возьми, Ньют, — стонет Оуэн. — Прекрати свои черные шуточки. — Нет, — Ньютон касается холодной шеи горячими губами и Оуэн готов поклясться, что на секунду это почувствовал. — Не прекращу. — Хорошо. Они спасли мир и теперь стоят в обнимку и чувствуют на двоих. И на данный момент этого достаточно. — Я тоже. — Что? — осовелый Ньют тыкается носом в ямочку над ключицей Оуэна. — Люблю тебя. — Ммм. Ясно. Значит, я некрофил. Пора привыкать к этой мысли. — Иди к черту.