Язык жестов

«Интересно, сколько выдержу?» — думает Дазай, нанося аккуратные порезы на руки, бедра, полосуя ребра лезвием. Многое уже даже не чувствуется — порезы пересекают старые шрамы, некоторые отдаются лёгкой щекоткой в желудке и жжением. Темные, карие, с вишнёвым отблеском глаза смотрят беспристрастно, ничего не выражают, лишь красные блики сияют ярче, словно бы напитываясь кровью, мелкими струйками текущей по предплечьям, вниз, срываясь с запястий, костяшек, тонких, белых пальцев. — Опять мазохизмом страдаешь, псина? — грубые слова и противоречиво нежные руки забирают лезвие из его рук, мягко оглаживают плечи, усаживаясь позади, уже на автомате начиная обматывать бинтами, сначала шею, потом на грудь, на плечи, восьмёркой вновь на шею. Чтобы перевязать руки необходимо сменить положение, обойти, сесть сбоку и по-новой один, второй, третий вокруг большого пальца, в конце заправить край марлевой ленты и поцеловать, делая вид, что проверяешь плотность перевязки. Бедра покрываются белым, словно саваном быстро, чуть сконфуженно, Чуя царапает свежие ранки швами перчаток, но Дазай не реагирует. Он уже давно ни на что не реагирует, ничего не слышит. Совсем ничего, возможно лишь глухой писк, как от старых ламп, которые гудят, пищат и меркнут раз за разом. Осаму поднимает на него усталый, вновь опустевший взгляд, уголки губ дрожат, поднимая щиплящие, больные, забинтованные, делает несколько резкие движений, сжав кулак, провел от солнечного сплетения до горла. — Боишься… — Чуя чуть наклонил голову, вновь выпрямился, указал от губ у сердцу, слабо улыбнулся. — Придурок ты, бесишь! — а у самого на глазах слезы, и руки дрожат, снова и снова ведёт от губ к сердцу. Одно единственное слово: «Любовь». Он не мог сказать этого, а теперь может лишь показывать, читать по губам Дазай ещё не научился. Осаму указал пальцем на внешнюю сторону кисти, поднял глаза. — Чувствовать? Что ты чувствуешь? — быстрыми движениями задал вопрос, повторил медленнее. По иронии судьбы Накахара знал язык глухонемых куда лучше, чем Дазай. Осаму указал на левое плечо, потом обеими руками от ключиц к центру груди. — Глупый, — аккуратно, чтобы не потревожить изрезанные ноги, сел между ними, подняв заплаканное лицо сломавшегося человека, бережно поцеловал едва, едва касаясь губами. — Я постараюсь тебе сейчас перевести эти слова, — гладит ладонью щеку, заправляя отросшие волосы за ухо. — Ты раздражаешь меня, что оказался тряпкой, но я… Я так люблю тебя, псина ты, суицидальная, глухая, долбаеб… — прижался к нему, утыкаясь носом в шею, пока Осаму силится вспомнить хоть что-нибудь, чтобы понять, что Накахара сказал. От лба к подбородку и гладит собственные пальцы. Чуя смотрит удивлённо, чуть трясет головой, судорожно переводит свои слова о любви, жмуря голубые, словно небо в начале июня глаза. Снова от лба к подбородку, затем от губ к плечу. — Да понял я, что ты меня любишь! Себя бы полюбил… — исступленно водит кончиками пальцев по губам, давит на подбородок, гладит скулы и шею. Затем не позволяя отводить взгляд, жестами повторяет. В том, что Дазай глух, Чуя винит себя. Вылазка, сильнейший всплеск порчи, смешанной с подобной ей способностью разнёс весь склад миновав хозяев, задев даже Осаму, который был отброшен к стене, с растекающейся под головой лужей, в темноте было не понятно откуда течёт кровь. Из ушей. Накахара закончил зачистку сам, матеря Дазая, крича, чтобы он не притворялся и помог ему. Но он не слышал, даже не приходил в себя, кровь остановилась, запеклась багряно-черными пятнами на раковинах ушей, на шее. Когда злой, уставший Чуя подошёл к распластавшемуся, едва дышащему телу и пнул его, Осаму не отреагировал. Второй пинок тоже ни к чему не привел, Накахара стал переживать, сел, принимаясь хлестать мокрой от крови перчаткой по щекам Дазая, истерично давить на грудь, вновь бить по щекам, пока веки Осаму, слабо задрожав, не открылись. — Навалялся, ленивая тварь?! Вставай! Пора уходить! — Дазай вдруг широко раскрыл глаза, бегая взглядом по лицу Чуи, останавливаясь на кривящихся губах. Его начинает трясти, когда, касаясь ушей, он вымазывает пальцы в загустевшей крови, не слыша криков Накахары, что пора сваливать, если они не хотят убить ещё больше человек. Попытка произнести простые слова: «Я не слышу» не увенчалась успехом, из глотки доносились лишь сдавленные, влажные хрипы и сипение. Чуя впервые видел, чтобы Осаму плакал. — Эй, ты чего? — сел перед ним на колени, поднимая голову за подбородок, заставляя смотреть на себя. — Это уже не смешно, скажи, что случилось, блять? — Дазай трясет головой, указывая дрожащей рукой то на ухо, то на рот, вновь мотает головой, подобрав под себя ноги. Его колотит, булькающие завывания, вырывающиеся из глотки, никак не назвать человеческими, они как у прирезанного, но не добитого пса. И Чуя внезапно все понимает. — Ты ведь шутишь? Скажи, что это очередная твоя идиотская шутка! Давай же, встань, вытри слезы, начни ржать, что крошка-Чу повелся! Ну же… Дазай… — по бледным, измазанным чужой кровью щекам покатились слезы. Осаму дернулся, не прекращая дрожать, вытер его лицо, покачал головой, мол оно того не стоит, махнул рукой, чтобы Накахара ушел. Но он не ушел. Кому, если не ему знать, что Дазай прострелил бы себе черепушку, едва отойди Чуя на пятнадцать шагов, потому что Осаму любит смерть, но ненавидит боль. А ему было больно, адски больно. В уши словно медленно выкручивали два раскаленных сверла, которые царапали нежную кожу, разрывали барабанные перепонки, заставляли кровь кипеть. Ещё одно такое, но в разы больше было в глотке, словно бы оно было усеяно мелкими осколками плавящегося стекла, ломало трахею, сжигало ее, боль нельзя было ничем заглушить, казалось, что треск в ушах — треск разорвавшихся связок, но вряд ли. Острый вкус крови, снова и снова наполняющий рот сколько бы Дазай не сплевывал — глотать слишком больно. Прошло полгода. Оба они ушли — сбежали из Йокогамы, из мафии в целом, скрывают способности, пытаются научиться жить, как нормальные люди. Но никогда верные псы смерти не смогут жить, как нормальные люди.