Клякса

      Безумный день в Хосу сливается в многоцветную кляксу — слово «пятно» даже вспоминать не хочется, и Изуку беспокойно ёрзает по пахнущей стерильностью и унынием больничной кровати, слишком уставший, чтобы уснуть. А, может, ему не усталость мешает спать, а точно такой же шорох на соседней кровати, монотонный писк медицинских приборов, редкие шаги в коридоре — в больнице слишком тихо, а в голове слишком пусто, и каждый звук отдаётся эхом как в коридорах, так и в черепной коробке.       Ночь проходит в бездумном созерцании потолка — убийственно-скучное занятие, не приносящее ни малейшего морального удовлетворения — и обрывочных мыслях о грядущем дне. До того обрывочных, что Изуку даже не может связать их друг с другом узелками, а мысли превращаются в червей и куда-то уползают, закапываются или, может, их уносят на рыбалку. Изуку думает, что всему виной лошадиная доза обезболивающего, которое ему вкололи, и продолжает сверлить взглядом потолок. Ему кажется, что ближе к утру у него есть все шансы добуриться до бетонного перекрытия. Или, по крайней мере, испоганить штукатурку.       Отсутствие сна не идёт ему на пользу. Может, поэтому визит начальника полиции кажется Изуку галлюцинацией. И весь этот разговор, и выволочка от Гран Торино, и результаты обследований Ииды-куна, и визит его матери — замученной немолодой уже женщины с залёгшими вокруг глаз лиловыми тенями, в которой Изуку с большим трудом узнаёт известную ещё до его рождения турбо-героиню Мобиле. Иида-сан выглядит слишком реалистично-вымотанной для галлюцинации, и когда она благодарит Изуку и Тодороки-куна — её голос звучит немного дребезжаще и тускло. Не как у бывшей героини, а как у матери, едва не потерявшей обоих сыновей.       Когда Иида-кун с матерью уходит, Изуку долго молчит. Он не привык слышать благодарности в свой адрес, особенно такие сердечные. Он много к чему не привык, и, объективно говоря, над самооценкой стоило бы поработать, как и над техникой ведения боя, и оснастить костюм передатчиком не помешало бы, и, пожалуй, хоть какой-то аптечкой — Тодороки-кун уже успел этим озаботиться, надо думать на шаг вперёд…       — Ты бормочешь.       Голос Тодороки-куна выводит Изуку из задумчивости. Выдёргивает, как пробку из бутылки, и несколько секунд Изуку вхолостую открывает и закрывает рот, пытаясь вернуться в пахнущее стерильностью здесь и сейчас.       — Извини. Это раздражает?       Многих раздражает. Даже мама, хоть и привыкла, иногда просит прекратить монолог с самим собой, пока случайно не призвал какую-нибудь нечисть. Она, конечно, шутит, но для Изуку и это показательно.       — Да нет. Просто врач сказал тебе отдыхать и не загружать голову. Но ты так не умеешь.       Изуку пристыжено втягивает голову в плечи, хотя едва ли это было упрёком. Или было. По тону Тодороки-куна не поймёшь — он говорит довольно монотонно. Или нет, не монотонно, а задумчиво, не столько пытаясь донести что-то до собеседника, сколько просто комментируя свои мысли. Изуку пока не научился его понимать. Всё их общение — один разговор полторы недели назад, да плюс сегодня, когда бы успел?       —…ты опять бормочешь.       — Извини.       — Всё нормально.       Разговор затухает, не начавшись, и Изуку заворачивается в простыню и неловкость, как в кокон. В присутствии Ииды-куна было проще, он размышлял вслух и втягивал в обсуждение и Тодороки-куна, и самого Изуку. Наедине так не получается. Наедине Изуку всё так же опасается напороться на стену, на осуждающий или, хуже того, пренебрежительный взгляд. До чего же это странно — он готов доверить Тодороки-куну свою жизнь, но боится просто поговорить. Это было бы даже смешно, если бы не царапало наждачной бумагой.       Они молчат довольно долго, только бурчат синхронное «спокойной ночи», когда заглянувшая медсестра выключает свет. За окном шуршит июнь, на окне шуршат шторы, а в голове шуршит серый шум, и эта тихая какофония шороха перемалывает мозги в неоднородный фарш.       — Ты не спишь? — шёпотом спрашивает Изуку, когда больничная тишина становится невыносимой. Он приподнимается, опершись на здоровую руку, морщится, потревожив свежие ссадины.       — Ты тоже, — у Тодороки-куна всё та же бесцветная интонация, будто все эмоции он истратил на утреннюю вспышку. — У тебя аналитический процесс никогда не прекращается?       Изуку выдавливает неуверенную улыбку и ерошит себе волосы. Наверное, всё-таки упрёк.       — Это привычка. С детства ещё. Жаль, тетради нет… Хотя я всё равно не смог бы ничего записать.       Тодороки-кун пристально смотрит на его перебинтованное предплечье, и Изуку, перехватив этот взгляд, суматошно машет здоровой рукой, сам себе напоминая ветряную мельницу.       — Это никакое не проклятие, правда! В смысле… если бы это было проклятие — это означало бы, что у тебя третья причуда, но так как третьей причуды у тебя нет…       — Мидория, я тебя понял, — перебивает его Тодороки-кун, и Изуку не фигурально, а очень даже буквально и довольно больно прикусывает язык. Ну вот, кажется, он действует Тодороки-куну на нервы. А ведь и мама, и Всемогущий, и Асу… Цую-чан говорили, что его размышления и бормотание со стороны выглядят стремновато и здорово нервируют. Когда он уже научится хотя бы не обрушивать свой словесный поток на окружающих людей? Как его вообще Иида-кун и Урарака-сан терпят…       — Позвать медсестру? — Тодороки-кун нашаривает на прикроватной тумбе свой телефон и включает фонарик. — Тебе плохо?       Изуку щурится от яркого света, мотает головой. Ему не слишком-то хорошо, ему влили и скормили столько обезболивающих и противовоспалительных препаратов, что можно пару дней не обедать, но к этому уже не привыкать, и то ли ещё будет — никто не обещал, что геройская карьера будет увеселительной прогулкой. И вообще, ему не плохо, а просто дискомфортно, немножко неловко, но к этому тоже не привыкать, и…       — Ты нервничаешь, — припечатывает Тодороки-кун, и Изуку с шумным вздохом падает обратно на подушку.       Нервничает, конечно. Не так уж и мало у него для этого поводов. Удивительно даже, как ещё мама не примчалась на всех парах, а уж какие причитания его ждут дома, когда он вернётся со стажировки… И от Гран Торино наверняка ещё влетит, и Всемогущий тоже хорошенько проедется по всем деталям, но хуже всего…       — Хорошо, что Айзава-сенсей обо всём этом не узнает, — комментирует Тодороки-кун, и Изуку давится своими мыслями.       — Я это что, вслух сказал?       Тодороки-кун освещает фонариком своё лицо, и нижняя подсветка даёт слишком уж колоритный эффект фильма ужасов. Изуку на всякий случай натягивает одеяло почти до подбородка. Тодороки-кун молчит и смотрит выжидающе — его не особо выразительная мимика в сочетании с резкими тенями делает его похожим на упыря. И этот упырь медленно моргает, смотрит на Изуку с непониманием. Ожог на его лице выглядит тёмной кляксой.       — Ну… Насчёт Айзавы-сенсея… — бормочет Изуку, отбрасывая совсем неуместные в ночи ассоциации. Тодороки-кун, наконец, убирает фонарик от лица, кладёт телефон на тумбочку, и синеватый приглушённый свет разливается по комнате застывающим желе.       — Ты молчал, — отвечает Тодороки-кун, и не сказать, что это успокаивает. — Видно, мы думали в одном направлении.       А вот это уже почти смешно, и Изуку негромко фыркает, комкает в пальцах одеяло. Образ вялого, но от того не менее грозного и бдительного классрука, упакованного в спальный мешок, как в кокон неведомого насекомого, неизменно вызывает опасения, с чем же придётся иметь дело после линьки.       — Я бы предпочёл скорее снова столкнуться с Ному, чем попасть под раздачу сенсея, — комментирует Изуку с нервной улыбкой. Переломы и синяки поболят и заживут, но от и без того увечной самооценки асфальтоукладчик учительской выволочки не оставит и следа. Даже при самых благих намерениях.       Тодороки-кун смотрит на него с осязаемым сомнением.       — Ты уверен? Это будет уже в третий раз.       Второй раз за день Изуку не может понять, говорит Тодороки-кун всерьёз или шутит. По его лицу не разобрать, по интонации — тем более. То ли дело Каминари-кун, своей мимикой на корню зарубающий любые попытки подколоть ближнего своего.       — Я испугался, — продолжает Тодороки-кун после паузы, и его голос звучит приглушённо. — Когда Ному тебя схватил. И когда Пятно за вами рванул… не помню, когда мне в последний раз было так страшно. — Он замолкает на несколько долгих секунд, хмурится, барабанит пальцами по матрасу. — Нет, всё-таки не помню.       Изуку тоже не помнит. Для него все те несколько минут слились в одну кляксу, будто кто-то уронил палитру, превратив всё многообразие красок в грязно-бурый с издевательски-яркими алыми брызгами. Он старается не думать о бесконечном множестве «если бы», которые могли произойти.       — По крайней мере, мы живы и почти что целы, — попытка внести нотку позитива банальная и нелепая, как выступление первоклашки на конкурсе самодеятельности. Изуку поправляет подушку и ложится поудобнее, пристроив перебинтованную ногу поверх одеяла. — Твоими стараниями. Спасибо, что пришёл.       — Не мог не прийти, — Тодороки-кун смотрит пристально, чуть прищурившись, и от этого взгляда Изуку опять становится неловко. У него что-то на лице? Может, зря он поднял эту тему? Или, может, он сам себя накручивает, а Тодороки-кун просто плохо видит в потёмках, вот и щурится? — Моему другу нужна была помощь.       Изуку давится воздухом и заготовленным ответом, кашляет так надрывно, что у него начинают слезиться глаза. И хорошо, что Тодороки-кун, кажется, не ожидает никакой реакции на свои слова, потому что Изуку может только хрипеть и пытаться проморгаться, и понятия не имеет, что сказать, чтобы не показаться круглым идиотом. Поэтому пытается сменить тему и приберечь этот разговор до лучших времён, когда мысли в голове не будут расползаться бесформенными кляксами.       — Твой отец не ворчал, что ты в телефоне зависаешь во время работы? — сбивчиво интересуется Изуку, вспомнив бурчание Гран Торино. И, кажется, попадает в яблочко.       — Как ты догадался?       На лице Тодороки-куна отображается неподдельное удивление, и эта третья за день эмоция, после злости и беспокойства, которую Изуку у него замечает. Не бог весть что, но это уже хоть какой-то результат. По крайней мере, среди сегодняшних эмоций абсолютно точно не было никакого негатива в его адрес, и… и, в общем-то, даже наоборот, и это здорово обнадёживает.       Разговор плетётся сам собой, простой и незамысловатый, не макраме, а обычная косичка, и Тодороки-кун, и без того не шибко эмоциональный, говорит всё монотоннее и тише, будто у него садится батарейка, и зевает всё чаще, трёт глаза и сползает всё ниже по спинке кровати.       Изуку пока не научился его понимать, но процесс уже запущен, и теперь это только вопрос практики. А пока перед глазами пляшут цветные кляксы, но это всего лишь усталость, тягучая и тёплая, ничуть не похожая на вязкую трясину, в которой утонул вчерашний день.