Та, что излучает свет

Ночь окутала степь. Спит стойбище Кайы, дремлет в колыбели из степных трав. Спит кочевой народ, лишь огоньки факелов мерцают в ночи, лишь колышутся на тихом ветру знамена. Спят реки, цветы, спят усталые путники, караван-баши. Ночь, ночь вокруг. Ночь заполняет собой каждый уголок маленькой комнаты, окутывает непроглядной тьмой, накрывает мраком. Лишь тусклый огонек горит в окошке караван-сарая. Спит сын вождя племени Кайы, Эртугрул-бей, громким храпом оглашает всю округу Бамсы-альп, засыпает, растянувшись на месте конюха, еще один воин — Тургут. Только Доган все ворочается с боку на бок. Да и есть уже хочется — он спускается вниз в надежде, что хозяин оставил на столе хоть кусок лепешки. Повезло — старик не успел все убрать. Босой, в одной лишь рубахе и штанах, Доган-альп ступает по каменному полу и усаживается на потертую тахту — налить немного айрана. В темноте под лестницей слышится шорох. Кто же мог там быть в такой поздний час? Отставив кувшин, любопытный воин решает подойти поближе. Толкнув вперед дверь, он не верит своим глазам: позади мрачный грязный караван-сарай, а впереди — длинный коридор, богато украшенный дивной росписью. Глаза распознают едва видимую вдалеке фигуру девушки с длинными черными — как у любимой прекрасной Бану Чичек-хатун! — волосами. Нет, нет, это не может быть она, невозможно. Доган осторожно приближается к ней, все ближе, пытаясь рассмотреть. Мягкие локоны ниспадают на плечи — прекрасная, как солнце, дивная, как луна, хатун стоит спиной к Догану в окружении пары служанок, помогающих расстегнуть многочисленные застежки на ее расшитом кафтане. Полутемная комната вокруг из чистого мрамора богато убрана и украшена и очень напоминает хаммам. А посредине — искусственный водоем, с поднимающимися от него клубами пара. Чичек? Может быть. Тонкие узкие запястья, усеянные перстнями пальцы, дивный стан — Доган стоит за одной лишь тонкой занавеской и нервно сглатывает, сжав руки в кулаки. Он боится признаться себе в том, что эта красавица всем своим видом будоражила его кровь, его воображение. Боится самого себя и своих желаний. Боится осознания того, что бесстыдно подглядывает за девицей в хаммаме. — Бану… — хрипло шепчет Доган. — Моя Бану. Шорох снимаемого с узких плеч гемлека — оставшись перед Доганом в одних лишь шальварах из тонкой ткани, неизвестная хатун, чуть повернувшись, позволяет рассмотреть себя лучше. Легкий взмах нежной руки — и служанки покидают таинственную комнату. В голове проносятся слова молитв — нельзя поддаваться искушению, нельзя — но как желанна эта красавица, как прелестны изгибы ее тела, как они манят и зовут. Зажмурив глаза, Доган представляет, как проводит своей грубой ладонью по нежной коже, как зарывается рукой в копну черных волос, притягивая желанную незнакомку к себе все ближе. Ощущает вкус ее губ, легкий аромат благовоний, витающий в воздухе, сжимает хрупкое тело сильными руками, прижимая к мраморной стене, вдыхая дивный запах черных, как смоль, волос, сминая ладонью полную вздымающуюся грудь. Словно в тумане, он ощущает касания ее рук, спускающихся по крепкому животу все ниже и ниже, и вздрагивает, когда узкая ладонь, скользнув под грубую ткань штанов, касается его там, где ему больше всего этого хотелось. Мелкая дрожь пробегает по его телу, до самых кончиков пальцев. Доган не замечает, как меняется в лице. Опершись о стену, он стоит как вкопанный, и от девицы его отделяют лишь пара шагов, тонкая ткань занавески и слабеющая с каждым мгновением сила воли перед искушением. Вот уже на полу оказывается рубаха — из последних сил Доган пытается сдержаться, не подойти еще ближе и не взять незнакомку силой прямо здесь, на этом холодном полу. Так поступают ведь только неверные, оскверняя юных дев. Насилуя их и жестоко убивая, принося горе в семьи и сея вокруг хаос и смерть. Мысли об этом несколько помогают прийти в себя. Стерев со лба выступивший пот, Доган наклоняется, чтобы поднять брошенную на пол одежду и — случайно задевает стоящий на подносе медный кувшин. Тот с грохотом падает, и незнакомая хатун тут же оборачивается на звук. — Газанфер-ага! — ее звонкий голос полон злобы. — Как ты посмел явиться сюда, да еще в таком виде? Это карается смертью! — дерзкая пощечина резко отрезвляет его. — Немедленно убирайся вон! Бану Чичек. Когда они расставались, она была такой же, как эта незнакомка. Те же черты лица, глаза, волосы, узкие запястья и такой же вздорный характер. Но что-то подсказывает, что сейчас перед ним — другая. На это выяснение нет времени — хатун в любой момент может позвать стражу, и тогда уж ему точно несдобровать! Выронив рубаху, Доган быстро зажимает ей рот ладонью. — Тс-с, не шуми, — тихо говорит он. — Не бойся меня. Девица пытается сопротивляться, — но какой силе она противостоит? Разве сможет справиться с воином кайы? Нельзя, нельзя касаться ее, тысячу раз нельзя. Но если убрать руку — она закричит, будет звать на помощь, теперь точно будет. Ты попался, Доган-альп, нет тебе ни оправдания, ни прощения. — Газанфер-ага, — едва различимо произносит она, не сводя испуганного злого взгляда с незваного гостя. Доган смотрит прямо на нее, боясь пошевелиться. Одна его ладонь крепко обхватывает ее тело, вторая зажимает рот. Они стоят так близко, что Доган чувствует, как бьется ее сердце. В гневе она еще прекраснее, отмечает про себя он, глядя в ее серые глаза. Волна напряжения сковывает тело, и он понимает, что сейчас, в этот самый момент, ничего не боится. Не боится совершить грех, не боится пойти против обычаев. Ее глаза пылают яростью, ее ногти царапают его плечи до крови, но он словно ничего не ощущает. Он понимает ее страх и осознает, насколько сильно рискует жизнью, оказавшись здесь — ведь эта хатун не иначе, как султанша или любимая наложница. И ему отрубят голову за такой проступок. — Бану, — тихо бормочет Доган, утыкаясь носом в ее белоснежное плечо, едва касаясь его губами. Это не Чичек. Но как же она на нее похожа! Он понимает, что готов сорваться в любой момент. Хатун осыпает его ударами, пытается разодрать могучую спину как можно сильнее. Но вмиг затихает, когда грубые пальцы, скользнув под тонкие шальвары, проникают в нее, лаская все глубже. Она уже не боится его. Не боится бешеного взгляда его карих глаз, не страшится его присутствия. И Доган это чувствует, осторожно убирая ладонь с ее лица, скользя ею все ниже, к прекрасному телу, словно сделанному из чистого мрамора. Пусть эта хатун жена или сестра какого-нибудь правителя — сейчас ему все равно, что случится потом. Пропади пропадом долг, обычаи, честь, совесть, Кайы — у него есть только эта ночь. Только одна. — Моя Бану, — снова произносит альп, касаясь губами ее щеки. Он чувствует, как напрягается и тут же слабеет ее тело, как по пальцам, ласкавшим прекрасное создание, стекают капли. Девица едва не падает — Доган успевает подхватить ее. Нежная ладонь проводит пальцами по его лбу, смахивая капли пота. — Нурбану, — она произносит едва слышно, — Нурбану. — Та, что излучает свет, — тихо шепчет во сне Доган, улыбаясь. — Нурбану. Ночь. Ночь вокруг, ночь окутала степь. Но вот уже солнце появляется на горизонте, яркая корона лучей пробивается сквозь облака, излучая яркий свет. Наступает рассвет. Просыпается стойбище Кайы, просыпаются реки, деревья. Просыпается кочевой люд, степные дети. Закипает жизнь. Просыпаются лошади в конюшне, будя своим ржанием Тургут-альпа, просыпаются верблюды и караван-баши, в комнате наверху Бамсы и Эртугрул-бей уже готовятся отправляться в путь. А где же Доган-альп? Спустившись вниз, Эртугрул слышит мерное посапывание откуда-то из-под лестницы. Доган — как он тут оказался? Уснул на мешках с зерном, обняв один из них. Путь обещает быть веселым — у братьев-альпов будет теперь повод для шуток. — Мне снилась та, что излучает свет.