Всё хорошо.

Она слишком часто стала говорить, «все хорошо». Слишком часто, практически в каждом диалоге проскальзывало, хорошо, либо все будет, либо сейчас, либо было. Будто она пыталась убедить саму себя, что действительно — хорошо. Она не верила. Всегда когда она это говорила, она правила шляпу, теребила край свитера или же просто опускала голову и бормотала себе под нос, что-то непонятное, что-то, что должно было спасти ее. Спасти ее от мыслей, что сейчас она последний раз стоит на этой крыше, последний раз отказывается от завтрака, последний раз ее обед съедает Кара, последний раз она делает проект с Дэшом, последний раз делает печенье Джорги, последний раз целует Лео. Последний раз дышит. Все будет хорошо. Наверное. Верное. Нет. Сама не верит и никто, увы, тоже не поверит. Она так улыбается, так ярко, как звезда на ночном небе, её глаза сияют и греют как огонь, но посмотри внимательней, как эти глаза горят за счёт слез которые она сдерживает, как сияет ее улыбка зубами которые стучат от боли. Никто не замечает, конечно. Никто и не заметит пока она всем говорит, что все хорошо. Все чувствуют себя героями, что помогли ей, что она снова ест. Что она больше не переживает из-за лишнего кусочка еды и больше не ведёт тетрадь калорий. Но она каждый день ждёт и надеется когда хоть до кого-то дойдёт, что все паршиво, что нет ничего хорошего, что она не поправляется, а стало только хуже. Но нет же, все прекрасно пока она так говорит и так дает им понять. Никто же не видит как она спит. Как она мучается как кричит по ночам от боли, как рвёт на себе волосы от болевого шока, никто не видит обмороки из-за не переносимости. Никто не знает, что происходит. Как трясутся ноги, как темнеет в глазах, как теряется фокусировка. Никто не знает. А никто и не хочет знать. Почему никто до сих пор не задался вопросом о том, что если она излечилась от анорексии, то что она ещё тут делает? Почему не дома? Ветер бьет в лицо, она стоит на крыше с Лео, и они пытаются ещё раз сделать «Нормальное первое» свидание. Первого у них и не было, а второе закончилось сгоревшим протезом и ссорой. Так что, можно сказать третье свидание. Локацию они оставили крышей, но сейчас, оно просто сидят и смотрят друг на друга. Они слушают город, шум и звуки города, как сигналят водители, как летят птицы. Они вдыхают запах мегаполиса, запах домашней еды которые тщательно готовили матери для своей семьи, запах сигарет и алкоголя. Эмма и Лео уже долго молча смотрят в глаза друг друга, держутся за руки и почему-то боятся разорвать тишину. Но рано или поздно это надо сделать. — Эмма. — слегка не уверено начал Лео и подсел к девушке немного поближе. — Почему ты ещё в больнице? Вот он, тот вопрос который она ждала, желала услышать столько времени, но никто его не задавал, никто будто не видел, что происходило с девушкой, но. Всегда есть это «но», она настолько не думала, что его зададут, что совершенно не знает, что ответить. Снова врать, выкручиваться? Как было в первое время с анорексией? Нет, этого она делать точно не собирается, но и сказать все открыто, она не хочет, пока не подтвердились предположения врачей. — Разве не понятно? — Эмма не много наклонилась и заглянула в глаза Лео. — Я больна. — она постаралась выдавить из себя улыбку, но получилась лишь ломаная прямая. Вновь начинают идти слезы, и она не хочет подавать виду. Она ещё раз пытается улыбнуться, но не выходит и она лишь сжимает его руку. — Чем ты больна, Эмма? — с такой надеждой говорит Лео, будто он все же думает, что она ответ привычной для него «Я попала в больницу с диагнозом, пищевое расстройство, анорексия». Она отсела. Отпустила его руки и села дальше. Начала теребить свой свитер, припустила немного шляпу на глаза и стала молчать. Сколько они просидели в тишине, никто не знает, но было уже достаточно поздно, ибо окружающие дома больницу стали избавляться от огоньков. Оказавшись уже, почти, в полном мраке, девушка все же сняла шляпу, положила ее на колени и начала говорить. — Лео, ты знаешь, что такое Мигренеподобные пароксизмы? — она закусила губу. — Нет. — он соврал, он знает, что это. Он изучал рак слишком долго, чтобы забыть, что мигренеподобные пароксизмы это болезнь которая непосредственно ведёт к раку. Сжались кулаки и почему-то стало сложно дышать. — Это диагноз, это приговор. — вырывала девушка с еле уловимым истеричным смешком. — это, в простонародье, мигрень. Это когда у тебя такое чувство будто твою голову сжимают и пытаются расколоть надвое как грецкий орех. Это когда тебе, как шилом бьют по вискам, это как в твою голову тысячу раз «случайно» попадает мяч. Но, везёт тем у кого просто мигрень. А пароксизмы это приступы боли, приступы наивысшей боли которую ты только можешь почувствовать в принципе. Вспышки такой боли, что трясутся ноги, такие припадки, что ты слепнешь, теряется фокусировка зрения, начинается тошнота. Когда в ушах ультразвук. Когда тебе не помогают ни болеутоляющие уколы, ни обезболивающие, когда ты бьешься головой об стены, кричишь и плачешь. Когда тебе нельзя практически ничего есть, когда тебе нельзя заниматься спортом, быть под солнцем, или же где-то где очень холодно. Вот, что такое пароксизмы. Совмести вместе и получишь то, что я испытываю ежедневно, каждый чертов день. От этой боли падают в обмороки, рвут волосы, кричат, сходят с ума. Люди с этой болезнью часто кончают жизнь самоубийством, самоубийством в психиатрической больнице. — высказала все как на духу, быстро и спокойно, пытаясь не пустить соленые дорожки по лицу, но не вышло. Под конец она заплакала и начала срывать на крик, иногда говорила одними лишь губами, не произнося ни звука, ной ей казалось, что слишком громко. — Лео, мне больно жить. — это прозвучало громко и безжизненно. Хоть и сказано шёпотом это было так громко, так громко, что кажется у него разорвались барабанные перепонки, но тогда бы он не слышал эту тишину, во истину оглушающая, так как тишина его ещё не глушило, ни что. Она казалась такой звонкой, такой противной, но как бы он этого не хотел, тишина и последние слова Эммы отражались в его голове эхом. Парень сорвался с места, он сорвался с места и как можно крепче прижал к себе его девушку, он не знал как ей помочь, он не знак как ей может хоть кто-то помочь и как ей сказать, что скорее всего будет рак. Как сказать, что она на краю смертельной болезни. Никак. Надо сказать прямо так в глаза или не говорить вообще, но оба случая требуют от него колоссальных усилий. Она тихо плачет ему в плечо и не может почему-то открыть глаза которые так сильно слиплись процессе повествования. — Лучше бы это был рак. Вновь звон, вновь звон разносит в голове и кажется, что он вокруг, вокруг мира и этой пары. — Я знаю, что он будет, я его жду. Эмма говорит тихо, так, что Лео еле разбирает слова, но когда доходит смысл сказанного у него у самого начинает идти слезы. Но в один момент. Все обрывается. Больше не идут слезы, больше не слышно и не чувствуется дыхание. Все. Оборвались ее мысли, что сейчас она последний раз на этой крыше, последний раз теребит шляпу, последний раз плачет, последний раз она обнимала Лео, последний раз слушала город, последний раз лежит на плече любимого человека. Последний раз дышит. Упала в обморок, в последний раз?