чертова дюжина

      Последние тринадцать шагов до кабинета худрука Петров всегда отсчитывает. Медленно ступает, случайно скрипнув по полу кроссовками на седьмом шаге. В тишине это звучит слишком резко и громко, как пощечина, но парень даже не вздрагивает. Счет. На десятом шаге коротко кивает кому-то вместо приветствия. Тринадцать. Чертова дюжина. Медленно выдыхает, задерживаясь на пару секунд у двери. Стук из трех ударов: резкий первый, короткая пауза и два быстрых. Кабинету, по мнению Саши, всегда не хватало одного: кожаного винтажного кресла с широкой спинкой. Чтобы сидеть напротив, погрузившись в мягкое кресло. Чтобы чувствовать неоспоримую власть за другой стороной массивного стола. Контраст. Негромкое «войдите». Петров совершенно спокоен, заходит, прикрывая за собой дверь. А в мыслях читает Есенина. Следующий пункт после тринадцати шагов. Поворот, взгляд. Саша застывает на месте, вся система сбивается за секунду. Там то самое кресло, а в голове крутится только «а нечаянно гибель нашел». А дальше — пустота. На ватных ногах к мягкому креслу. Упасть, утонуть в нем. А напротив глаза жгут. Вот он. Контраст. Худрук мягко улыбается, и тихо спрашивает: — Все хорошо? Саша (ох, дурак же ты, Саша, где все твое актерство) не сдерживает нервный смешок. Хорошо? Не может быть хорошо, когда все разрушено, когда системы больше не существует, когда следующий шаг предугадать нельзя, когда говоришь все, что в голову так отчаянно лезет… Конечно, Олег Евгеньевич о существовании этих рамок, правил не знал. Конечно, не знал он ни о какой системе. Но что-то увидел, что-то понял, что-то… — Кресло, — вдруг выдыхает Петров. Глаза напротив все еще жгут, но сейчас — с неприкрытым удивлением. Может, начать считать до тринадцати? Раз… Разговор нервный. О каких-то театральных делах, которые в голове не откладываются. Есенин всплывает через предложение, как-то запоздало и искаженно. Перед глазами эти кольца на тонких пальцах. Меньшиков сидит полубоком, наблюдает как-то слишком пристально, будто за каждым движением следит. Саша (как же глупо, Саша, как неправдоподобно) быстро сбегает, ссылаясь на несуществующие дела. Тринадцать чертовых шагов до выхода на свежий апрельский воздух, где он травит себя сигаретами. Дышит дымом резко, до слезящихся глаз и кашля. Может, лет через пять он умрет от бедности, болезней или осенней хандры. Может, он не проснется однажды декабрьским утром. Может, будет до конца своих дней пытаться доказать всем, что актер. А потом, когда не успеют кинуть небрежно даже первый венок на могилу, все его полюбят. Раскрутят образ, и он весь, с лисьими глазами и теплой улыбкой, превратится в искусство для всех. Во что-то поверхностное и искаженное. Петров нервно смеется, оборачивается и снова видит напротив глаза. И что в них, черт их поймешь. А сигарету отбирают и выбрасывают. Как и все здравые мысли. Саша (ох, Сашенька, ты пропал) цепляется за шарф и так внезапно, так странно звонко смеется. — Что же вы со мной делаете? Сущий дьявол. Он насчитывает тринадцать смазанных поцелуев и пропадает, следя за пальцами в кольцах. Удивляется, как не забывает дышать. Счет не помогает. Есенинские строки почему-то мешаются с резким Маяковским, а все вокруг отключается и теряет свет. И остаются только руки, глаза и шепот (тихий-тихий): — Сашасашасаша, Сашенька. Последние тринадцать шагов до кабинета худрука Петров всего отсчитывает. А дальше — считать уже нет нужды.