Hora, hora

      Воздух тут тяжелый, словно загустевший от вязкой темноты, ползущей по четырём плоскостям, и горло болезненно саднит при каждом глубоком вздохе.       Хайсе слышит его голос, словно в своей голове. Шепот, такой завораживающий, как стрекот цикад знойным августом, и голодный, как урчание хищника при виде желанной добычи: слова проходят под кожу легкой вибрацией и пульсирует в каждой клеточке тела. Неясное прошлое, что возвращается по крупицам отрывками болезненных эмоций, отпечатанных где-то в глубине мозга — ни лиц, ни имен — собирается воедино, принимает самый страшный облик, у которого есть только имя, и Хайсе не хочет его знать.       — Давай, — он растягивает гласные на языке, а потом бросает слова так резко, что они пронзают тяжелый воздух короткими выстрелами, которые отдаются в голове болезненным эхом, — давай, давай, давай.       Жар его дыхание расходится по шее обжигающим теплом, а прикосновения ледяных пальцев — морозящим холодом по коже. Он зарывается носом в волосы Хайсе и дышит так жадно, словно после тяжелого бега, и прижимается к спине так сильно, что Хайсе ощущает всем телом быстрый стук — бьётся-бьётся — сердца, словно оно одно на двоих.       Он так сильно хочет его (тело), что желание сквозит в каждом слове и чувствуется в каждым касании, которых так много, словно он слепец, изучающий заново лопасти драгоценной, давно утерянной игрушки, снова оказавшейся в его руках после долгой разлуки; он так хочет его, что не может контролировать самого себя, и его прикосновения меняются, как и его голос, падая из глубокой крайности в крайность, будто бы давно потеряв баланс. Сначала движения нежные, почти ласковые — перебирает волосы, поправляет рубашку, гладит кончиками пальцев по оголенной линии шеи выше воротника. Целует, оставляя влажный холодный след на пылающих жаром щеках, а потом на секунды они становятся жесткими до боли — короткие черные ногти впиваются в кожу до крови, зубы в плоть на шее, и выдохи, срывающиеся на голодный, гортанный рык, от которого дрожь берет до костей.       Руки плотно смыкают Хайсе в объятиях, таких крепких, словно обнимает своего любимого, самого дорогого человека на свете, и он видит его ладони на своем животе. Нервно подрагивающие тонкие пальцы и пугающие черные ногти на белизне рубашки, которые скребут ткань в жадных попытках добраться до кожи, проникнуть прямо в дрожащее тело, прямо в глубь зияющей пустоты души, прямо в самое сердце.       — Хайсе, — имя, произнесенное так отрывисто и резко, кажется ненастоящим, таким колким и совершенно чужеродным, что Хайсе бросает в холод: сказанное кем-то (собой) прошлым настоящее рушит хрупкую идиллию дивного фальшивого мира, что был построен, создан, возведен камень за камнем, а потом подарен только ему и для него самим Аримой Кишо. Ему становится страшно и дурно от одной мысли, что нужно обернуться — не хочет, не может, не готов взглянуть в глаза прошлому, которое носит его лицо, но другое имя и прожило целую, может быть, короткую, жизнь от рождения до смерти.       Он кладет ладони на плечи, надавливая на напряжённые мышцы до приятной, тянущей сладкой боли, и Хайсе давится всхлипом. Его пальцы скользят по ребрам, пересчитывая их вслух — провал, выступ — разглаживают складки на белой, чисто выстиранной рубашке, а потом он выправляет её из брюк и берет за бедра так сильно, что боль пульсирует резкими всплесками под прикосновениями пальцев — давит на самые чувствительные места, зная на рефлексе, что и как делает больно или что хорошо и пользуется этим на полную, чтобы доказать-показать свое всевластие над Хайсе, свою необходимость для него. Прижавшись к спине, он кладет голову на плечо и, утыкаясь носом в щеку, чрезмерно медленно проводит влажным языком по скуле.       — Хайсе… — он зарывается носом в волосы, шумно втягивая запах, прикусывает пряди, оттягивает до боли и прижимается пахом к бедрам, гортанно выдыхая в ухо. — Хорошее…хорошее имя, — в его руках тело совсем не слушается Хайсе. Он знает его лучше, чем кто-либо, каждым касанием заставляя его подчиняться. — Очень красивое имя, — шепчет в самое ухо, — наверное, жалко его будет терять. От тебя же тоже ничего не останется.       Ни костей в гробу, ни пепла на могиле, думает Хайсе, правда же думает, что он, наверное, чертовски одинок, потому что представляет, как будет с ним после жизни: останутся лишь воспоминания, — может быть, дорогие кому-то, а может быть и нет, — и потерянная личность в комнате-тюрьме вне времени, где пол разбит плиткой на черный и белый, а выхода нет.       Хайсе слышит, как он шумно сглатывает слюну и вдыхает ещё громче, почти со стоном, словно наслаждаясь самым лучшим вкусом в мире. И Хайсе придумывает себе табу «не поворачиваться» и мантру со словами «мне бы только тебя не видеть никогда», которые будет соблюдать каждый раз тут, чтобы не увидеть по-настоящему страшный, нежеланный образ прошлого, такой одинокий и сломанный, заточенный в четырех стенах им самим, как злобный демон, которого нет сил победить. Хайсе ощущает себя жалким, худшим из худших, отвратительным, тем, кто смог сотворить такое и жить с этим, запереть живого человека в черно-белой клетке ради попытки быть кем-то любимым.       — Я хочу тебя спасти, — Хайсе плачет, — но я так хочу жить.        Ради Аримы, ради Акиры, — шепчет про себя он, — ради них, для них.       — Ты такой добрый, — ледяные ладони проникают под рубашку Хайсе и ложатся на спину, поглаживая лопатки, а потом он берет за талию, сжимая до боли под касаниям пальцев и кровавых следов от ногтей, и тянет на себя, заставляя упереться бедром в пах. Он добавляет совсем непривычно тихо с отстраненной жалостью, а может, и с укором, и даже не спрашивает: — Зачем ты такой добрый…       Между ними так жарко, что рубашка липнет к разгоряченному телу. Хайсе ощущает его вздохи — он водит носом по шее и выше, утыкаясь в волосы, и прикосновения — руки скользят от впадин ребер до паха. Тонкие холодные пальцы ощущаются на коже, как десятки лапок насекомых — так много и так везде; то болезненно впивается ногтями до крови, то поглаживает подушечками пальцев ноющие ранки, заставляя их регенерировать быстрей.       — Хайсе, Хайсе, Хайсе. — Он гладит Хайсе по голове, пропуская пряди сквозь пальцы, а потом крепко ухватывает их на затылке до боли, и вжимается в бедра так сильно, что с его губ срывается гортанный выдох. Его горячие вздохи постепенно смешиваются с хриплыми стонами, которые звенят в тишине отчетливо и пошло, что у Хайсе внутри все стягивает в узел от осознания того, как голодно и нетерпимо его хотят, даже не просто хотят, а жаждут, желают поставить коленями на черно-белый пол и взять прямо сейчас.       Его нисходящие от резкой боли до нежной ласки прикосновения как признак полной раздробленности, в которой он не знает, что он, кто он и для кого. И Хайсе частично понимает его; понимает до той степени пережитого только ими одиночества и осознанием полной безысходности в каждом своем шаге, что хочет схватить за руку и обнять; обнять существо из своих худших кошмаров, того, кто надрывно плачет у него внутри каждую ночь, того, кто клацает зубами в воздухе и вовсе не хочет его съесть.